С. А. Бабенко, В. И. Бадштибер (гражданин Германии), В. И. Беленко, Н. П. Бояршинов, С. 3. Будный, Ф. Т. Васильев, И. Г. Горлов, Н. Е. Калганов, С. Л. Касаткин,А. К. Колодуб, Е. К. Колодуб, В. М. Кувалдин, М. К. Майер (гражданин Германии), В. Н. Нашивочников, А. Е. Некрасов, М. Е. Никишин, В. Н. Самойлов, П. И. Семенченко, П. М. Файгерман[42].
Ход процесса
Судебные заседания, проходившие в колонном зале Дома Союзов, начались 18 мая 1928 года и продолжались сорок один день. Председательствовал в суде ректор Московского государственного университета Андрей Вышинский, до этого являвшийся государственным обвинителем в целом ряде громких процессов, включая дело «Гукон» (1923), дело ленинградских судебных работников (1924) и дело Консервтреста (1924), а в число судей входил Владимир Антонов-Саратовский. Сторону обвинения представляли два государственных обвинителя: Николай Крыленко, на которого Политбюро 15 марта возложило обязанности главного обвинителя и поручило ознакомиться со всеми материалами дела[70], и Григорий Рогинский. Кроме того, в заседаниях принимали участие и сорок два общественных обвинителя. Ранцау был возмущён поведением обвинителя Крыленко[k 2], который, словам посла, при обращении к нему по поводу немецких обвиняемых, на всё отзывался «презрительным смехом»[77].
Обвиняемых защищали пятнадцать адвокатов, состоявших членами московской губернской коллегии защитников: Альфонс Вормс, Л. Ф. Добрынин[k 3], Арон Долматовский, Николай Коммодов, Владимир Короленко, бывший делегат Учредительного собрания Эдуард (Аркадий) Левенберг[k 4], Владимир Николаевич Малянтович (брат Павла Малянтовича[81]), первый председатель Белгородского Совета рабочих и солдатских депутатов Леонид Меранвиль-Десентклер (Меранвиль де Сент-Клер), Сергей Ордынский, Матвей Александрович (Мордух Хононович) Оцеп, Иван (Ян) Иосифович Плят (Плят; отец советского актёра Ростислава Плятта), Лев Пятецкий-Шапиро, Лидия Розенблюм, А. М. Рязанский и Смирнов[41]. Двух оправданных германских поданных защищал Вормс, хотя президент Пауль фон Гинденбург интересовался возможностью предоставления обвиняемым немецких защитников, в результате чего германский адвокат Мунте получил разрешение на неофициальный визит в Москву (как частному лицу, без контактов с подсудимыми), то есть отвели ему роль юридического консультанта посольства. На суде присутствовали несколько сотен журналистов и многочисленные зрители. Двадцать три из пятидесяти трех обвиняемых отказались признать себя виновными, а десять — признали свою вину лишь частично[77][42].
«Исправления» показаний
Из трёх подданных Германии, представших перед судом — инженера Отто, техника Майера и Вильгельма Бадштибера — лишь Бадштибер дал в ходе судебного заседания те признания, которых от него требовали следователи. В то же время Майер отверг все обвинения, включая и то, что он выводил из строя турбины, поставляемые в СССР фирмой АЕГ. После того, как Вышинский представил Майеру его собственное признание вины, сделанное во время следствия, Майер, признав свою подпись, заявил, что подписал данный протокол, будучи измученным ночными допросами и не имея представления о содержании текста, составленного на русском языке, которым он не владел. Незнание Майером русского языка подтверждало также и ложность предъявленных ему обвинений в том, что он якобы консультировал подсудимого Башкина о способе вывода из строя турбин. В итоге, это заявление Башкина было «исправлено» представителями ОГПУ в перерыве судебного заседания. Подобные «повороты» в ходе слушаний не остались незамеченными московскими корреспондентами германских газет: в частности, корреспондент Berliner Tageblatt Пауль Шеффер сообщал о ложности обвинений. Следует заметить, что Чичерин ещё в конце 1927 года требовал от Крестинского добиться отзыва Шеффера обратно в Германию, поскольку «нахождение Шеффера в Москве является нежелательным и обостряющим отношения между Германией и СССР». Крестинскому удалось договориться об отзыве корреспондента после окончания процесса, так как иначе мог возникнуть очередной дипломатический скандал[82].
| Вся работа [немецких журналистов] есть сплошное издевательство над истиной, сплошное тенденциозное искажение фактов и сплошная ложь. из письма Чичерина Крестинскому | 
|
В итоге Майер и Отто были оправданы и освобождены за недоказанностью вины, а сам Бадштибер получил один год заключения условно [k 5][58]. 16 июля Брокдорф-Ранцау в записке своему МИДу выразил удовлетворение приговором Верховного суда и сообщил: «…дело урегулировано»[84]. Такой исход дела счёл удовлетворительным и министр Штреземан, в то время как Хильгер, состоявший советником германского посольства в 1925 году и необоснованно обвиненный советским судом в пособничестве немецким «студентам-террористам», называл «шахтинский» процесс «спектаклем прокурора Н. Крыленко» — постановкой, которая явилась «неприкрытой насмешкой над юридической процедурой»[85][86].
Приговор
6 июля 1928 года было вынесено решение суда, согласно которому одиннадцать обвиняемых были приговорены к «высшей мере социальной защиты» — расстрелу; через три дня, 9 июля, пять человек — инженеры Н. Н. Горлецкий, Н. А. Бояринов, Н. К. Кржижановский, А. Я. Юсевич и служащий С. 3. Будный — были расстреляны[87]. Для шести остальных приговоренных — Н. Н. Березовского, С. П. Братановского, А. И. Казаринова[k 6], Ю. Н. Матова, Г. А. Шадлуна и Н. П. Бояршинова — расстрел был заменён десятью годами заключения, поскольку суд счёл нужным довести до сведения Президиума ЦИК, что ряд осуждённых к расстрелу признали свою вину и «стремились раскрыть преступную деятельность организации», а также относились к числу высококвалифицированных специалистов[88]. По данным Леопольда Треппера, четверо из ключевых обвиняемых по делу, приговорённых в 1928 году к смертной казни, но помилованных ЦИК, в начале 1930-х годов работали на строительстве шахт на Карагандинском угольном бассейне: «Видите ли, расстрелять кого-нибудь стоит не так уж дорого, но поскольку все они исключительно компетентные в своем деле люди… то привезли их сюда».
Четверо обвиняемых, в том числе двое граждан Германии, были оправданы, ещё четверо, в том числе гражданин Германии Бадштибер, были приговорены к условным срокам наказания. Остальные фигуранты дела получили различные сроки лишения свободы, составлявшие от одного года до десяти лет, с поражением в правах на срок от трех до пяти лет: 10 подсудимых — от 1 до 3 лет; 21 — от 4 до 8 лет; троих подсудимых — 10 лет.
Оценки и влияние
«Шахтинское дело» не стало единственным актом выявления и наказания «экономических контрреволюционеров- вредителей». Процесс получил большой резонанс и выявил так называемых «специалистов- вредителей», организовавших «третий этап подрывной работы международной буржуазии против СССР». После показательного процесса о необходимости борьбы с контрреволюцией среди техников и специалистов заявлялось на съездах партии; к активной борьбе по выявлению вредителей призывал и Сталин:
|
| …Нельзя считать случайностью так называемое шахтинское дело. «Шахтинцы» сидят теперь во всех отраслях нашей промышленности. Многие из них выловлены, но далеко ещё не все выловлены. Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из самых опасных форм сопротивления против развивающегося социализма. Вредительство тем более опасно, что оно связано с международным капиталом. |
|
Уже 9 мая 1928 года в докладной записке председателя ОГПУ Генриха Ягоды Сталину, Орджоникидзе, Ворошилову и Рыкову сфера «вредительства» расширялась за счет обвинения ряда бывших царских полковников и генералов, работавших в советской военной промышленности, в умышленном перерасходе средств и замедлении темпов строительства патронных заводов в Туле, Ульяновске и Луганске, что ставило под угрозу срыв мобилизационной подготовки. Данная записка позволила Сталину предложить Политбюро в срочном порядке рассмотреть вопрос о «вредительстве» в военной промышленности, что послужило поводом для начала «расправы» над специалистами ряда московских заводов. 14 июня Политбюро приняло новое постановление, в котором борьба с «вредительством» распространялась теперь и на железнодорожный транспорт. В итоге Ягода на совещании по вопросу о вредительстве старых спецов не скрывал, что «Шахтинский процесс» являлся только прелюдией к «грандиозной» кампании против вредительства во всех сферах советского народного хозяйства[91][92][93].
|
| Дорогой тов[арищ] Сталин! Следствие ГПУ по экономической контрреволюции в Донбассе закончено. Следствие было развернуто достаточно глубоко и успешно… Данные следствия показали, что контрреволюция вышла за рамки Шахтинского дела и далеко выходит за пределы Донугля, что контрреволюционная организация охватила собой ряд крупнейших трестов Украины — Югосталь, Химуголь, ЮРТ. Из следствия установлено, что такая организация существовала во всесоюзном масштабе в Москве. |
|
Признавая достоверность судебных материалов по «Шахтинскому делу», Лев Троцкий, однако, использовал «донецкий заговор» как доказательство «внутренней гнилости» режима, установившего в СССР после разгрома «объединённой оппозиции» (см. Внутрипартийная борьба в ВКП(б) в 1920-е годы): уже находясь в эмиграции, революционер использовал «заговор» как подтверждение своей концепции о том, что причиной бюрократизации советского государственного и партийного аппарата являлось «буржуазное влияние»
«Шахтинское дело» ознаменовало переход от НЭПа к «социалистическому наступлению». Красильников с коллегами полагали, что «своё законченное выражение» представление об СССР как об «окруженной крепости» — где врагам внешним обязательно помогали враги внутренние, представленные «бывшими» — получило уже в годы Большого террора[4][99].
В результате публичных разбирательств «старые спецы», оставшиеся в СССР, ощутили на себе «смену вех» в партийном руководстве: репрессии вызывали протестные настроения в среде специалистов, не носившие при этом какого-либо организованного характера. В сводках ОГПУ, содержавших сведения о настроениях в среде специалистов в связи с «Шахтинским делом», было отмечено «единодушное» мнение, что само дело было инспирировано ОГПУ и имело своей целью канализировать широкое недовольство рабочих. В частности, в июне 1928 года член-корреспондент Академии наук СССР Владимир Грум-Гржимайло писал, что «настоящее подлинное вредительство есть легенда, а имел место только шулерский приём»[100] и что «весь шум имел целью свалить на чужую голову собственные ошибки и неудачи на промышленном фронте… Им нужен был козёл отпущения, и они нашли его в куклах шахтинского процесса». В целом, после «Шахтинского дела» общим и преобладавшим настроением советской интеллигенции стала «тревога и ожидание худших перемен в положении спецов», в то время как рабочие начали активные поиски «второго Донбасса», уже на своих производствах.
|
| Вскрывшиеся на примере Донбасса крупнейшие недостатки и ошибки хозяйственной работы характерны для большинства промышленных районов и делают необходимым скорейшее проведение ряда практических мероприятий для их устранения [103] . |
|
Английский экономист и историк Энтони Саттон, ссылаясь на документы Государственного департамента США, сформулировал своё мнение следующим образом: «Хотя [иностранное техническое содействие] началось ещё в 1919—1920 годах, оно значительно усилилось после подписания в 1921 году Торгового соглашения с Германией и экономических, военных и торговых протоколов к Раппалльскому договору. О глубине и полноте экономической и технической помощи, оказываемой Германией после 1922 года свидетельствует большое количество документов из архивов Германского МИДа. Фактически, на первых порах эта помощь была почти исключительно германская. Шахтинское дело отражает степень германского влияния на СССР. Советское правительство было обеспокоено присутствием очень большого числа немецких специалистов, работавших в советской промышленности, и оказываемым ими влиянием. Они присутствовали на большинстве крупных промышленных и горнорудных предприятий и во многих случаях наладили отношения с дореволюционными инженерами. Независимо от правовой несостоятельности „судов“ по Шахтинскому делу, ОГПУ было, вероятно, право в своей оценке угрозы для Революции. Был уже 1928 год, а советская промышленность управлялась партнерством немецких и дореволюционных инженеров вне даже символического партийного контроля»[104] — то есть германская техническая помощь СССР приобрела решающее значение, а число немецких инженеров и техников выросло крайне сильно[105]. Советник МИД Германии Г. фон Дирксен в связи с «Шахтинским процессом» делал вывод о дуализме советской внешней политики и усматривал в нём след Коминтерна, VI конгресс которого проходил в Москве одновременно с «Шахтинским процессом» (17 июля — 1 сентября 1928 года): принятая на конгрессе антисоциал-демократическая платформа усилила разногласия между Москвой и Берлином, а также официально закрепила в советской пропаганде концепцию существования «социал-фашизма»[106], в рамках которого в прессе, особенно в провинциальной, «потоки грязи» выливались на лидеров германской социал-демократии[107].
По заявление нового главы фирмы АЕГ Германа Бюхнера (Hermann Bücher, 1882—1951), занявшего пост председателя концерна после смерти Дойча 19 мая 1928 года, компания не потеряла в СССР ни одного пфеннига, а сам он был удовлетворён отношением советской стороны к его фирме. Красильников с коллегами делал вывод, что близящийся мировой кризис, неблагоприятная экономическая конъюнктура в самой Германии, конкуренция с английским капиталом и растущая заинтересованность в советских заказах привели к тому, что немецкие концерны, несмотря на арест немецких граждан, продолжили деловые контакты с СССР: иначе говоря, германские деловые круги отдавали себе отчёт в том, что их неудачами в отношениях с СССР непременно воспользуются другие иностранные компании. В частности, заседания советско-германской экономической конференции, прерванные в марте 1928 года в связи с арестом в СССР немецких специалистов, возобновились уже 27 ноября и завершились успешно: 21 декабря был подписан новый протокол. Взаимоотношения партнеров стали улучшаться после примирительного заявления председателя ЦИК Калинина от 1 июня на Всесоюзном съезде колхозников[108], разъяснившего немцам, что действия советских судебных органов не были направлены против экономического сотрудничества двух стран и не ставили под сомнение ту техническую помощь, которую оказывали Советской России немецкие специалисты. Постепенно «немецкий след» в деле был предан забвению («шахтинская страница» была «вырвана»), но на «московских» политических процессах советские власти предпочитали обходиться уже без иностранных граждан на скамье подсудимых
|
| Сталинский режим получил свои внутриполитические дивиденды от «Шахтинского дела», минимизировав по возможности его негативные внешнеполитические последствия [109]. |
|
При этом, если в середине 1929 года СССР имел технические соглашения с 27 германскими и с 15 американскими фирмами, то уже в конце года 40 американских фирм сотрудничали с Советским Союзом[111].
Историография
Большинство как российских, так и зарубежных исследователей рассматривало «Шахтинское дело» как «знаковое» явление в советской жизни, обозначившее переход к новой фазе построения общества в СССР. Начало массовым репрессиям по обвинениям в хозяйственном вредительстве было положено именно «Донбасским делом» и последовавшим за ним «Шахтинским процессом»[5]. При этом, если советские историки, в соответствии с тезисом об «обострении классовой борьбы», рассматривали данное дело как свидетельство перехода «контрреволюционных сил» к новым формам сопротивления советской власти, то для исследователей XXI века оно стало обозначать переход в СССР к политике создания тоталитарного («сталинского») режима — стало «маркером» «Великого перелома». Несмотря на подобные оценки, историография дела не столь обширна
Советская версия
Советские публикации по материалам «Шахтинского процесса» появились сразу же после его окончания: в данных текстах авторы цитировали документы самого судебного заседания и активно обличали вредителей. Историографической концепции «Шахтинского дела» началось с появлением в печати СССР сообщений о «раскрытии контрреволюционной организации» в Донбассе: уже 12 апреля 1928 года в газете «Правда» появилась резолюция Объединённого пленума ЦК и ЦКК ВКП(б), в которой «раскрытая организация» была охарактеризована как «вредительская» и имевшая своей целью подготовку иностранной интервенции. Дополнением версии «заговора» стали и описания хода судебного процесса, ежедневно публиковавшиеся в газете «Известия». После вынесения приговора в ряде популярных брошюр была сформулирована версия, в соответствии с которой в шахтинской организации участвовало до 20 % от общего числа инженеров и техников района. Важной составляющей данной концепции стало само понятие о «вредительстве» — именно благодаря судебному процессу термин, появившийся в 1926 году в новом Уголовном кодексе РСФСР, получил «конкретное и вместе с тем расширенное толкование»[113][114]. Официальная («каноническая») трактовка «Шахтинского дела» была оформлена в учебнике «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс», и акцент в изложении материалов дела не менялся вплоть до конца 1980-х годов, хотя Макаренко и полагал, что сфабрикованный характер обвинений, выдвинутых, в частности, против немецких инженеров, косвенным образом подтверждался уже в советских публикациях начала 1930-х годов[115], в которых существование виртуального руководящего центра не подтверждалось никакими фактами, свидетельствовавшими бы об участии в нём обвинявшихся немцев[116][117].
Ссылаясь на материалы следствия, советские авторы писали, что указание на необходимость начала вредительских действий было отдано служащим бывшими владельцами на совещании владельцев и инженеров в Ростове-на-Дону в 1920 году во время съезда совета горнопромышленников, который происходил после освобождения Донбасса частями Красной Армии. До 1924 года инженеры выполняли указания в индивидуальном порядке, а с 1922 года — пытались восстановить связь с организаторами вредительства, используя личную переписку. С 1922 года на рудниках были сформированы вредительские организации, которые получали деньги от бывших собственников «за сохранение в порядке отобранных у них шахт, за переоборудование и улучшение их и, наконец, за сокрытие от соввласти наиболее ценных месторождений с тем, чтобы наиболее важные подземные богатства к моменту падения Советской власти могли быть возвращены хозяевам нетронутыми и неистощёнными». На финансирование вредительской деятельности зарубежной разведкой и контрреволюцией было выделено до 700 тысяч рублей; при этом технический персонал шахт и рудников свои вредительские действия отрицал, объясняя их «неполадками»[88].
|
| Чтобы гарантировать себя от провала, вредители старались не допускать на шахты и в аппарат рудоуправления специалистов-коммунистов. Более опытные и осторожные вредители (подобно инженеру /Леонарду/ Кузьма) проводили вредительство так тонко и осмотрительно, что не только не было заметно его следов, но, наоборот, внешне рудник (Власовский) производил весьма хорошее впечатление [88]. |
|
К 1986 году в советской версии появилось дополнение о том, что начало следствия было связано с тем, что «15 декабря 1923 г[ода] жена главного инженера Кадиевского рудоуправления в Донбассе Гулякова, порвавшая отношения с мужем, явилась в ГПУ и сообщила, что её муж занимается экономическим шпионажем», а «дальнейшее наблюдение органов ГПУ», продолжавшееся до 1927 года, «дало возможность вскрыть вредительские группы и в других районах Донбасса» [118].
«Заговор» инженеров и его фабрикация
После появления официальной советской трактовки событий, альтернативная версия «Шахтинского дела» была представлена в сочинениях Абдурахмана Авторханова и Александр Солженицына, а также получила распространение среди зарубежных исследователей. В частности, Авторханов писал о сфабрикованности всего дела Северо-Кавказским ПП ОГПУ и связывал следствие по делу с формированием «следственной техники „ежовщины“», выделяя личную роль Сталина в начале репрессий. В то же время Солженицын рассматривал «Шахтинское дело» в качестве одного из первых в СССР опытов организации показательных процессов как таковых, а феномен шахтинского «вредительства» как способ объяснения широким массам населения хозяйственных неудач[121]. Целью спектакля являлась мобилизация советских рабочих на выполнение задач индустриализации и переложение вины за её проблемы на буржуазных специалистов и капиталистов, дабы отвлечь внимание от ошибок и просчётов в самой внутренней политике СССР[78]. Солженицын также полагал, что это был «бесконфликтный судебный процесс… где к единой цели стремились бы дружно и суд, и защита, и подсудимые »[122].
В исследованиях, пришедшихся на конец 1980-х или начало 1990-х годов, впервые в советской историографии появились версии о невиновности шахтинских инженеров и был поставлен вопрос о целях, методах и результатах фабрикации дела против них (механизме фальсификации и создания незаконного обвинения). Красильников полагал, что наиболее обстоятельно данная позиция была изложена в монографии профессора Сергея Кислицына «Шахтинское дело. Начало сталинских репрессий против научно-технической интеллигенции в СССР». Именно Кислицын ввёл в научный оборот документы из архива Северо-Кавказского крайкома ВКП(б), показывавшие «заказной» характер «Шахтинского дела», и обратил внимание на особенность дела, связанную с тем, что партийное руководство сначала приняло решение, которое потом было уже юридическим оформлено на «судебном процессе»: задал вопрос о подлинных мотивах и целях тогдашнего советского руководства[20][121].
В то же время, до 2011 года возможности исследователей дела были серьёзно ограничены доступной источниковой базой: в качестве источников в основном выступали опубликованные в советской периодической печати и вышедшие в СССР отдельными изданиями отчеты о ходе судебного процесса. В такой ситуации «определёнными преимуществами» обладали историки, которые имели возможность ознакомиться с архивно-следственными делами и документами Политбюро ЦК ВКП(б) вследствие своего служебного положения. В частности, Олег Мозохин опубликовал крупные фрагменты из «шахтинских» дел, хранившихся в Архиве Президента РФ[54]. По состоянию на 2011 год наиболее подробно сам судебный процесс был описан в «кропотливой» работе Алексея Есиневича «Театр абсурда, или Судебный процесс по „Шахтинскому делу“», изданной в 2004 году, которая, по мнению Красильникова, не содержала «высокий уровень обобщения сделанных наблюдений»[123].
К началу XXI века почти неизученной оставался международный аспект «Шахтинского дела», который преимущественно рассматривался в работах немецких авторов, посвящённых советско-германским отношениям 1920-х годов. «Шагом вперёд» в осмыслении влияния дела на межгосударственные отношения был сделан в публикации французской исследовательницы Сабины Дюллен, специализировавшейся на советской внешней политике: Дюллен рассмотрела «Шахтинское дело» как часть динамики взаимоотношений и конфликтов советского руководства с политиками стран Западной Европы[124]. В 2013 году в журнале «Вопросы истории» была опубликована статья «„Шахтинский процесс“ и его влияние на советско—германское сотрудничество»[125].