ЖИЗНЬ МАРИАННЫ — ИГРА ЛЮБВИ И СЛУЧАЯ 10 глава




— Ах, отец мой, я ничего об этом не знаю,— ответила я. — Господин де Клималь только говорил мне о нем, я не видела ни его самого, ни его жену.

— Тем лучше, тем лучше. Да, понимаю, вы только еще должны были переехать к ним. Муж — человек сомнительный, он никогда мне не нравился. Но, дочь моя, как все это странно! Если вы говорите правду, кому же тогда можно верить?

— «Если я говорю правду»? Ах, отец мой, да зачем же мне лгать? Неужели из-за этого злосчастного племянника? Ах, поместите меня в монастырь, чтобы я никогда его не видела, никогда не встречалась бы с ним!

— Очень хорошо! — сказал он тогда.— Очень хорошо! Прекрасно сказано, лучше и не придумаешь.

— А кроме того, отец мой,— добавила я,— спросите у торговки, у которой господин де Клималь устроил меня, какого она мнения обо мне, считает ли она меня мошенницей и лицемеркой, спросите у племянника господина де Клималя, не застал ли он своего дядюшку, когда тот стоял на коленях передо мной и осыпал поцелуями мою руку, не давая мне отдернуть ее; и это зрелище так возмутило молодого человека, что он теперь смотрит на меня, как на падшую девушку: и, наконец, отец мой, вспомните, как смутился господин де Клималь, когда я вошла сюда. Вы разве не обратили внимания, какое у него стало тогда лицо?

— Да,— ответил монах,— да, он покраснел, вы правы, я ничего понять не могу. Неужели это возможно? А тут еще этот ходатай по делам, это ужасное доказательство! И смущение господина де Клималя тоже мне не нравится. А рента? Что это еще за рента? Ишь как торопится человек! Да еще дорогая мебель и учителя для всяких пустяков! С кем же вы, по его мнению, должны были танцевать? Любопытное милосердие — учить людей плясать и вывозить их на балы! Странно видеть это от такого человека, как господин де Клималь! Да поможет нам бог! Право, поневоле скажешь: увы, несчастное человечество, какие только грехи не одолевают его! Жалкое существо — человек! Жалкое существо! Не думайте больше обо всем этом, дочь моя! Я верю, что вы меня не обманываете,— нет, вы не способны на такую низость, но больше не стоит говорить об этом. Будьте скромны, долг милосердия вам это предписывает, понимаете? Не разглашайте никогда и никому это странное приключение; не надо доставлять этим скандалом удовольствие мирянам, они будут торжествовать и получат право высмеивать служителей божиих. Постарайтесь даже уверить себя, что ваши глаза и слух обманули вас; такое расположение духа, такая невинность мыслей будут приятны господу, и небо благословит вас. Ступайте, дорогое мое дитя, возвратитесь домой и не горюйте так сильно,— добавил он, видя, что я плачу (а я готова была плакать в три ручья, потому что он пожалел меня).— Будьте по-прежнему чисты, и провидение позаботится о вас. Сейчас я должен с вами проститься — у меня дела. Но скажите мне адрес той торговки, у которой вы живете.

— Увы, отец мой! — сказала я после того, как сообщила адрес.— Мне остается прожить у нее только этот день. За стол и квартиру заплачено за меня только до завтра, и я обязана буду съехать от нее, она этого ждет; а завтра я лишусь пристанища, если вы меня покинете, отец мой. Вы — единственное мое прибежище.

— Я? Дорогое дитя! Увы! Господи, какая жалость! Такой человек, как я, бедный монах, беспомощен, но бог все может. Посмотрим, дочь моя, посмотрим; я подумаю. Богу известно, что я всей душой готов помочь вам; быть может, он вдохновит меня, все от него зависит; я буду молиться ему, молитесь и вы. Говорите: «Господи, на тебя вся моя надежда». Обязательно молитесь. Завтра в девять часов утра я буду у вас. До этого времени не выходите из дому. Ох, уж поздно, у меня дела, до свидания, не падайте духом; отсюда до вас далеко, ступайте. Да хранит вас бог. До завтра.

Я молча поклонилась, ибо не в силах была вымолвить ни слова, и ушла по меньшей мере столь же печальная, как и пришла: от святых и благих утешений, коими монах старался приободрить меня, мое положение показалось мне еще более ужасным; я была недостаточно благочестива, да и в восемнадцать лет человек считает, что все потеряно, все погибло, когда ему говорят, что остается только надеяться на бога: эта страшная, серьезная мысль пугает душу. В юном возрасте можно представить себе только то, что видишь, и юность помышляет лишь о земном.

Итак, я глубоко сокрушалась, возвращаясь домой, никогда еще я не была так удручена.

Из-за какого-то затора на улице мне пришлось остановиться у ворот женского монастыря; двери в монастырскую церковь были открыты, и вот, отчасти из религиозного чувства, вдруг охватившего меня, отчасти из желания предаться свободно вздохам и скрыть свои слезы, обращавшие на меня внимание прохожих, я вошла в эту церковь, где никого не было, и опустилась на колени в исповедальне.

Там я погрузилась в свою скорбь и не сдерживала ни своих стенаний, ни плача; я говорю «стенаний», потому что я громко жаловалась и произносила вслух целые фразы: «Да зачем же я, несчастная, появилась на свет? Что делать мне на земле? Боже великий, ты вдохнул в меня жизнь, помоги же мне!» И во многих других, подобных же возгласах изливала я свое горе.

В самый разгар моих вздохов и причитаний (так, по крайней мере, мне кажется) в церкви появилась какая-то дама — я не видела, как она вошла, и заметила ее, лишь когда она направилась к выходу.

Позже я узнала, что она приехала из деревни, что она приказала кучеру остановить карету у монастыря; там ее очень хорошо знали, и некоторые ее знакомые просили ее мимоездом передать их письма настоятельнице; и, пока ходили предупредить настоятельницу и вызвать ее в приемную, дама зашла в церковь, увидев, как и я, что двери в нее открыты.

Едва она очутилась там, как ее поразили мои громкие сетования, она услышала все, что я говорила, и по моей скорбной позе могла судить о великом моем отчаянии.

Я сидела, низко опустив голову и бессильно свесив руки, до того погруженная в свои мысли, что даже позабыла, где я нахожусь.

Вы знаете, что я была хорошо одета, и хотя дама не видела моего лица, но что-то легкое и гибкое, всегда разлитое по юному и стройному стану, позволило ей без труда угадать мой возраст. Моя скорбь, показавшаяся ей безмерной, тронула ее: моя молодость, изящество, а может быть, также и мой наряд привлекли ко мне ее симпатии; я не зря упомянула о наряде — благообразие ведь никогда не вредит.

В таких случаях хорошо бывает понравиться чужому взору, а уж он привлечет к нам и сердце созерцающего. Если вы несчастны, но дурно одеты, то вы оставите равнодушными самые лучшие в мире сердца, или же они почувствуют к вам весьма прохладное сострадание; у вас не будет той привлекательности, которая льстит их тщеславию; а ведь ничто так не помогает нам проявлять великодушие к несчастным, ничто так не доставляет нам чести и удовольствия выказывать страдальцам сочувствие, как их изящный облик.

Дама, о которой я говорила, внимательно рассмотрела меня, и чтобы увидеть мое лицо, вероятно, выждала бы, когда я подниму голову, но тут пришли сказать, что настоятельница ждет ее в своей приемной.

От стука отодвигаемого стула я очнулась, а когда услышала шаги, захотела посмотреть, кто идет; она ждала этого, и наши глаза встретились.

Увидев ее, я покраснела, поняв, что она слышала мои сетования, но, несмотря на свое смущение, я заметила, что ей понравилось мое лицо, что мое горе ее трогает. Все это я прочла в ее взгляде, а в моем взгляде (если он выразил то, что я чувствовала) она должна была прочесть благодарность и робость, ведь человеческие души понимают друг друга.

Она смотрела на меня, проходя по церкви, я неприметно опустила глаза, и она вышла.

Минут десять я еще оставалась в церкви, утирая слезы и думая о том, что делать мне завтра если хлопоты монаха не увенчаются успехом «Как я завидую участи святых дев спасающихся в этом монастыре,— говорила я себе.— Вот то счастливицы!»

Эта мысль занимала меня как вдруг сестра привратница подошла ко мне и учтиво сказала.

— Барышня, скоро закроют церковь.

— Я сейчас уйду, сударыня,— ответила я, глядя в сторону, ибо боялась, как бы она не заметила, что я плакала но я забыла, что надо остерегаться интонаций голоса, и они-то и выдали меня. Сестра привратница почувствовала, сколько в нем жалостного уныния, как я молода — совсем еще девочка, увидела к тому же, как я мило одета и миловидна сама по себе, и, как она потом мне рассказывала, не могла удержаться и сказала мне:

— Увы, дорогая моя, что с вами? Боже ты мой, жалко смотреть на вас! У вас какое-нибудь горе? Право, жалко мне вас. Может быть, вы пришли поговорить с одной из наших монахинь? С которой же вы хотите побеседовать?

Я ничего не ответила ей, но глаза мои опять увлажнились слезами. Ведь все девушки, все женщины готовы вновь залиться слезами, как только им скажут: «Вы сейчас плакали». Это ребячество и как будто кокетство с нашей стороны, от которых мы почти никогда не можем избавиться.

— Ну вот, барышня, скажите же мне, что с вами, скажите,— настойчиво повторила сестра привратница.— Пойти мне позвать кого-нибудь из монахинь?

А я размышляла над тем, что она сказала мне. Может быть, через ее посредство бог призывает меня подумать над этим? Умиленная ее ласковой настойчивостью, я вдруг ответила.

— Да, сестра, я бы очень хотела поговорить с матушкой настоятельницей, если у нее есть время

— Хорошо, красавица моя, пойдемте,— сказала привратница,— идите вслед за мной, я проведу вас в приемную, она через минутку придет туда. Пойдемте.

Я пошла вслед за нею; мы поднялись по узкой лестнице, она отворила дверь, и мне сразу бросилась в глаза та дама, о которой я говорила,— я видела ее лишь в ту минуту, когда она выходила из церкви и, выходя, очень приветливо посмотрела на меня.

Мне показалось, что дама эта обрадовалась, увидев меня, она любезно встала, чтобы дать мне место.

Она вела беседу с настоятельницей монастыря, и я сейчас сообщу вам, что было причиной ее посещения.

— Сударыня,— сказала привратница,— я пришла доложить вам, что вот эта барышня спрашивает вас.

Настоятельница оказалась кругленькой и белотелой коротышкой с двойным подбородком и свежим, гладким лицом. У мирян не бывает таких физиономий, да и вообще монашеское дородство отличается особыми свойствами: оно создается на приволье и более методически, более искусно, более умело, с большей любовью к самому себе, чем у нас.

Обычно наша полнота достигается очень просто — благодаря темпераменту, количеству поглощаемой пищи или же отсутствию деятельности и вялости натуры; но чувствуется, что для приобретения той полноты, о которой я говорю, нужно сделать ее своей задачей; она может быть лишь следствием деликатной и ревностной заботы о своем благоденствии и удобствах, она свидетельствует не только о любви к жизни — и к жизни здоровой, но к жизни сладостной, праздной, о пристрастии ко всяким лакомствам; свидетельствует и о том, что, наслаждаясь удовольствием чувствовать себя хорошо, человек так нежно холит себя, как будто он всегда находится на положении выздоравливающего больного.

И ко всему этому монашеское дородство не похоже на наше мирское; оно не столько огрубляет лицо, сколько делает его важным и степенным и придает всему облику не столько веселый, сколько спокойный и довольный вид.

Приглядитесь к этим благодушным сестрицам монахиням, и вы найдете, что внешне они очень любезны, но внутренне глубоко равнодушны к людям. На лицах монахинь написано сострадание к вам, но душу их оно не затрагивает; они подобны красивым картинкам, изображающим чувствительность и доброту, а на деле их не имеют.

Но оставим это, я пока говорю здесь только о кажущейся стороне, а остальное отбрасываю. Возвратимся к настоятельнице, возможно, я где-нибудь нарисую ее портрет.

— Мадемуазель, я к вашим услугам,— сказала она, отвешивая мне низкий поклон.— Могу я узнать, с кем имею честь говорить?

— Нет, это честь для меня,— ответила я скромно и даже униженно.— Даже если б я сказала, кто я такая, та все равно осталась бы для вас незнакомкой, сударыня.

— Если не ошибаюсь, я видела вас, мадемуазель, в церкви, когда зашла туда на минутку,— с ласковой улыбкой сказала вышеупомянутая дама,— кажется, я видела даже, что вы плакали, и мне было так жаль вас.

— Тысячу раз благодарю вас за доброту вашу, сударыня,— ответила я голосом слабым и робким и тут же умолкла. Я не знала, как приступить к разговору: прием, оказанный мне настоятельницей, при всей ее приветливости, обескуражил меня. Я больше не возлагала на нее никаких надежд, а почему — не могу сказать: ее обхождение поразило меня, хотя я еще не различала тогда, насколько поверхностно подобное участие. «Она меня пожалеет, а помощи не окажет. Ничего не поделаешь»,— думала я.

Тем временем приезжая дама и настоятельница поднялись со стульев и стояли, глядя на меня; я краснела — ведь мой наряд обманывал их, я не заслуживала таких церемоний.

— Может быть, вы желаете побеседовать со мною наедине?— спросила настоятельница.

— Как вам угодно, матушка,— ответила я.— Но мне будет очень неприятно, что из-за меня ваша посетительница должна будет уйти, что я помешала вам. Если позволите, я приду в другой раз.

Я сказала это, ища выхода из затруднительного положения, в которое поставила себя; я решила уйти и больше не возвращаться к настоятельнице.

— Нет, мадемуазель, нет! — сказала посетительница и, взяв меня за руку, заставила подойти ближе.— Нет, останьтесь, пожалуйста. Наш разговор окончен, и я собираюсь проститься с матушкой настоятельницей. Итак, вы можете говорить свободно; у вас какое-то горе, как я заметила; вы заслуживаете сочувствия, и если вы сейчас уйдете, я никогда себе не прощу этого.

— Да, сударыня,— сказала я ей, глубоко взволнованная ее словами, и снова залилась слезами.— Правду вы говорите, у меня горе, у меня большое горе; пожалуй, нет на свете человека более несчастного, чем я, более достойного жалости и сострадания; а у вас, сударыня, как видно, сердце столь доброе, что мне не стыдно будет говорить при вас. Не уходите, не надо, вы нисколько не приведете меня в смущение, наоборот, для меня счастье, чтобы вы были здесь: вы поможете мне получить от матушки настоятельницы ту милость, о которой я на коленях молю ее (и я действительно бросилась на колени). Да, я молю ее принять меня к ней в монастырь.

— Ах, прелестное дитя, как вы меня растрогали! — ответила настоятельница, простирая ко мне руки, тогда как дама ласково подняла меня.— Как я рада, что выбор ваш пал на мой монастырь! Право, лишь только я вас увидела, у меня возникло некое предчувствие, догадка, что какие-то обстоятельства привели вас сюда. Ваша скромность поразила меня. «Не пришла ли ко мне та, которой сие предназначено было?» — подумала я тогда. Ведь ваше призвание написано на вашем лице — не правда ли, сударыня? Я полагаю, вы тоже это находите? Как она хороша! Какой у нее разумный вид! Ах, дочь моя! Я просто в восторге! До чего ж вы меня обрадовали! Пожалуйте к нам, ангел мой, пожалуйте! Ручаюсь, что она единственная дочь, и бедняжку хотят выдать замуж против ее воли. Но скажите, сердечко мое, вы сейчас же хотите вступить к нам? Надо все-таки уведомить ваших родных, не правда ли? К кому мне послать?

— Увы, матушка! — ответила я.— Никого не могу указать,— и в смятении я остановилась, задыхаясь от рыданий.

— Ну, что с вами? — сказала настоятельница.— В чем тут дело?

— Нет, никого не могу указать,— продолжала я.— И нет тут ничего такого, что вы предполагаете, матушка. Я лишена утешения иметь родителей, то есть родителей своих я никогда не знала.

— Господи Иисусе! Что вы говорите, мадемуазель! — произнесла настоятельница с важностью и с едва заметным холодком.— Как это неприятно совсем не иметь родителей! Да как же это может быть? Кто же о вас заботится? Ведь, очевидно, у вас нет и никакого состояния? Куда же девались ваш отец и ваша мать?

— Мне было всего лишь два года,— ответила я,— когда их убили грабители, остановившие почтовую карету, в которой отец и мать ехали со мной; их слуги тоже погибли; только мне пощадили жизнь. Проезжие отнесли меня к приходскому священнику, которого теперь уже нет в живых; его сестра, святая женщина, воспитала меня с бесконечной добротой; но, к несчастью, она недавно умерла в Париже, куда приехала ради наследства после умершего родственника, которое она, однако, не получила из-за долгов, оказавшихся у покойного; она взяла меня с собой, намереваясь пристроить на какое-нибудь подходящее для меня место. С ее смертью я все потеряла; только она одна в целом мире и любила меня, и мне больше ни от кого нельзя ждать ласки; мне остается только надеяться на милосердие ближних; но я жалею о ней самой, о добром ее сердце, а не о помощи, какую она мне оказывала; я отдала бы свою жизнь, лишь бы ее спасти. Она умерла в той гостинице, где мы с ней остановились; я осталась одна; она мне оставила небольшие деньги, но часть их у меня украли. Отец Сен-Венсан, монах, навещавший ее перед смертью, помог мне выбраться из этой гостиницы и несколько дней тому назад поручил меня попечению одного человека, имени коего я не хочу называть; отец Сен-Венсан считал этого человека добродетельным и сострадательным, а он обманул нас обоих, ибо вовсе не был таким. Правда, он начал с того, что поместил меня в ученье к госпоже Дютур, хозяйке бельевой лавки; но едва он устроил меня там, как тотчас открыл свои дурные намерения: насильно заставил меня принять от него деньги, стал делать мне подарки, и я сразу почувствовала в них что-то бесчестное; а потом он стал держать себя так, что его поведение ничего хорошего мне не сулило, и действительно, он не постыдился, в его-то годы, заявить, взяв меня за руки, что он влюблен в меня и хочет, чтобы я стала его любовницей; а посему он решил поселить меня в доме, расположенном в отдаленном квартале, где ему будет свободнее содержать меня тайком от всех; он обещал мне и ренту, и всяких учителей, и роскошную обстановку; а я ему ответила, что меня приводит в ужас его лицемерие и плутовство. «Ах, сударь,— сказала я ему,— или вы в бога не верите? Какие у вас мерзкие мысли!» Но тщетно я стыдила его, этот подлый человек, вместо того чтобы опомниться и раскаяться, разозлился на меня, назвал меня неблагодарной маленькой тварью, пригрозил наказать меня, если я все разболтаю, стал упрекать за свои подарки, деньги, белье, купленное им для меня, и вот за это платье, что на мне; а я решила нынче же вечером положить это платье в узел, в который уже собрала остальные вещи, и все отослать ему, как только вернусь к госпоже Дютур. Она, со своей стороны, отказывает мне в квартире с завтрашнего утра, так как ей заплачено за мое содержание только до этого срока, и теперь я уж и не знаю, куда мне деваться, если не поможет мне отец Сен-Венсан; я сейчас ходила к нему, чтобы рассказать, как нас обманул этот ужасный человек, к коему он так простодушно привел меня. Да, я не знаю, куда мне деваться, если отцу Сен-Венсану не удастся завтра пристроить меня куда-нибудь, как он обещал.

Возвращаясь от него, я проходила мимо вашего монастыря и зашла в вашу церковь, потому что я всю дорогу плакала и люди смотрели на меня; и вот бог внушил мне мысль броситься к вашим ногам, матушка, и молить вас о помощи.

На этом я закончила свою краткую речь или, вернее, свою безыскусную исповедь, которая проникнута была искренней скорбью и произвела впечатление на вышеуказанную даму. Я видела, что она утирает глаза; но она не сказала ни слова, предоставив отвечать самой настоятельнице, почтившей мой рассказ легкими мановениями руки и выражением сочувствия в чертах лица, в этом я не могла ей отказать, и все же мне казалось, что черствое сердце ее не подает никаких признаков жизни.

— Конечно, ваше положение очень печально, мадемуазель. (Она уже не говорила мне «прелестное дитя» и «ангел мой» — все эти нежности были отброшены.) Но не надо отчаиваться. Подождите еще, что сделает для вас этот монах, которого вы называете отец Сен-Венсан,— продолжала она с видом сдержанного сочувствия.— Ведь вы говорили, что он обещался найти вам место. Ему гораздо легче, чем мне, оказать вам услугу, ибо я никуда не выхожу и не умею хлопотать. Мы никого не видим, почти никого не знаем; за исключением вот этой дамы и некоторых других дам, по доброте своей немного привязавшихся к нам, нас по целым неделям никто не посещает. К тому же наша община небогата, мы существуем только на средства, получаемые за наших пансионерок, а число их значительно уменьшилось с некоторого времени. Поэтому мы в долгах, у нас так мало достатка, что недавно я, к огорчению своему, должна была отказать одной молодой и весьма достойной девице, просившейся к нам в послушницы; хоть нам и очень нужны послушницы, мы их больше не принимаем, так как они приносят в общину совсем малый вклад и становятся для нас бременем. Итак, мы во всех отношениях бессильны вам помочь, что меня поистине сокрушает, так как мне очень жаль вас, бедняжка. («Бедняжка!» Какая разница в стиле! Только что она называла меня «красавица моя».) Мне очень жаль вас, но почему вы не обратились к священнику вашего прихода? А наша община может помочь вам лишь своими молитвами, принять же вас к себе она не в состоянии. Все, что я могу сделать, это обратиться к милосердию наших пансионерок; я устрою сбор подаяний в вашу пользу и завтра вручу вам собранные деньги. (Собрать милостыню для «ангела»,— нечего сказать, лестное для него предложение!)

— Нет, нет, матушка,— ответила я сухим и твердым тоном.— Я еще ничего не брала из той маленькой суммы, что оставила мне мой друг и воспитательница. И я пришла не милостыню просить. Я полагаю, что если есть у человека мужество, то лишь страх умереть от голода может заставить его просить подаяния,— и я уж подожду такой крайности. Благодарю вас.

— А я не допущу, чтобы такое благородное сердце когда-нибудь дошло до этого,— сказала дама, хранившая до тех пор молчание.— Не падайте духом, мадемуазель. Вы можете рассчитывать, что у вас будет на свете еще один друг: я хочу утешить вас в утрате покровительницы, которую вы оплакиваете, и приложу все старания, чтобы стать столь же дорогой вашему сердцу, какой она была для вас. Матушка,— добавила она, обращаясь к настоятельнице,— я заплачу за содержание этой милой девушки, вы можете принять ее в ваш пансион. Однако ж, поскольку она вам совершенно неизвестна и справедливо, чтобы вы знали, каких девиц вы принимаете, нам для очистки совести и даже для того, чтобы предотвратить злоречие по поводу моих добрых чувств к мадемуазель, остается одно: послать сейчас же сестру привратницу к этой госпоже Дютур, которая торгует бельем, и ее свидетельство, несомненно благосклонное, оправдает как мое поведение, так и ваше.

Из слов этой дамы я поняла, что прежде всего ей самой хочется побольше узнать обо мне и уяснить себе, с кем она имеет дело; но заметьте, пожалуйста сколько деликатности она при этом выказывала, как старалась не обидеть меня и как искусно скрывала еще не рассеявшуюся и вполне понятную неуверенность в том что я говорю правду.

Бесценные черты доброй натуры! Из всего, чем мы обязаны бываем чьей-нибудь прекрасной душе самым трогательным я считаю — нежное внимание и тайную деликатность чувств. Я называю ее тайной, потому что сердце, проявляющее эту деликатность, не выставляет ее напоказ, не требует от вас признательности за нее, она полагает, что только ему известно об этом, а от вас хочет все скрыть, прячет свою заслугу. Как не назвать эту черту восхитительной?

Но я все разгадала, люди с благородным сердцем понимают друг друга в таких вещах и прекрасно замечают все хорошее, что делают для них.

В порыве восторга я бросилась к этой даме и прильнула к ее руке долгим, почтительным поцелуем, орошая ее самыми нежными и сладостными слезами, какие я когда либо проливала в своей жизни. Ведь душа человека исполнена гордости, и все, в чем сказывается уважение к его достоинству, волнует и восхищает нас, и уж тут мы никогда не бываем неблагодарными.

— Сударыня,— сказала я,— не разрешите ли вы мне написать несколько слов госпоже Дютур и переслать ей эту записку через сестру привратницу? Вы прочтете мое послание; я думаю, что при теперешних моих обстоятельствах, которые ей известны, она может опасаться какой либо неожиданности и поэтому не решится говорить свободно с незнакомым человеком.

— Да, да, мадемуазель,— услышала я в ответ, — вы совершенно правы, пишите. Матушка, не будете ли вы так любезны дать нам перо и чернила?

— С удовольствием,— сказала настоятельница, сразу смягчившись, и дала мне все необходимое для письма. Оно вышло кратким, и гласило приблизительно следующее:

«Особа, которая передаст вам это письмо, сударыня, направлена к вам лишь для того, чтобы навести справки обо мне, будьте добры говорить бесхитростно и по чистой правде все, что вы знаете касательно моего поведения и характера, а также касательно моей истории и того, как меня поместили к вам. Я совсем не хочу, чтобы вы обманывали людей и отзывались обо мне лестно, а поэтому прошу вас говорить по совести, не заботясь о том, выгодны для меня или нет ваши слова. Ваша нижайшая слуга...»

А внизу весьма краткая подпись — «Марианна».

Я подала эту записку будущей моей благодетельнице, та прочитала ее, улыбаясь с таким видом, словно хотела сказать: «Мне это совсем не нужно», затем протянула ее через решетку настоятельнице и сказала:

— Прочтите, матушка, я думаю, вы будете согласны со мной, что так может писать только тот, кому нечего бояться разоблачений.

— Отлично! — сказала настоятельница, прочитав письмо.— Отлично. Лучше и не напишешь! — И тотчас же, пока я надписывала на обороте письма адрес, она позвонила, чтобы вызвать сестру привратницу.

Привратница явилась и весьма почтительно поклонилась даме, а та сказала ей:

— Кстати, в деревне я видела вашу сестру, ею очень довольны в том доме, куда я ее рекомендовала. Мне хочется передать вам от нее весточку.— Отведя привратницу в сторону, она заговорила о чем-то с ней. Предполагаю, что я и была той самой «сестрой», о которой она беседовала, и что она отдавала какие-то распоряжения, касавшиеся меня; два-три слова, такие, как: «Хорошо, сударыня», «Положитесь на меня», громко произнесенные привратницей, с любопытством поглядывавшей на меня, подтвердили мою догадку.

Как бы то ни было, привратница взяла записку, отправилась и через полчасика возвратилась. То, о чем в ее отсутствие шел разговор между дамой, настоятельницей и мною, я пропускаю. Но вот возвратилась сестра привратница; я позабыла упомянуть о следующем обстоятельстве: прежде чем она вошла в приемную, явилась другая монахиня и сообщила даме, что ее просят в соседнюю приемную, где кто-то хочет с ней поговорить. Дама пошла туда и пробыла там минут пять-шесть, не больше. Лишь только она оттуда вернулась, пришла сестра привратница по-видимому только что расставшаяся с ней, и с веселостью, казавшейся добрым знаком, заговорила прежде всего со мной, начав с восторженного изъявления дружеских чувств ко мне:

— Ах, пресвятая богоматерь! Сколько же я хорошего услышала про вас, мадемуазель! Вот видите, правильно я угадала. Наружность ваша не обманывает, вы именно такая, какой кажетесь. Сударыня, вы и представить себе не можете, чего только мне не наговорили! Уж и разумна то она, и добродетельна, и такая душевная, сердечная, да и учтивая, порядочная,— словом, другой такой девицы в целом свете не найдешь — сущее сокровище! Одна беда — такая уродилась несчастливая, что мы с доброй госпожой Дютур наплакались над ней. Ведь у нее, бедняжки, ни отца, ни матери, неизвестно, кто она такая,— вот единственный ее недостаток; и не будь у нее страха божия, плохо бы она кончила. Тому свидетель богач, которого она по заслугам прогнала, негодяя этакого! Я вам про это расскажу в другой раз, а сейчас только самое главное. Кстати сказать, сударыня, как вы мне велели, я так и сделала: не сказала белошвейке вашего имени, она и не знает, кто наводит справки.

Дама покраснела при этой нескромности болтливой привратницы, и я окончательно утвердилась в мысли, что именно обо мне они толковали тогда в сторонке, а краска смущения, прихлынувшая к лицу дамы, была для меня новым доказательством ее деликатности, и я запомнила его.

— Ну хорошо, хорошо, моя милая, довольно,— сказала она сестре привратнице.— А как вы, мадемуазель, решаете? Сегодня же вы вступаете сюда? Может быть, вам нужно взять у этой белошвейки свои вещи и вы должны еще сходить к ней?

— Да, сударыня,— ответила я.— Но через полчаса я вернусь, если вы позволите мне отлучиться.

— Пожалуйста, мадемуазель. Ступайте,— сказала дама.— Я жду вас.

Итак, я отправилась; монастырь находился недалеко от лавки госпожи Дютур, и я скоро добралась до нее, хотя нога у меня не совсем прошла и еще болела немного.

Госпожа Дютур болтала у дверей лавки с соседкой; я вошла, поблагодарила ее, расцеловала от всего сердца — она этого заслуживала.

— Ну как, Марианна? Слава богу, вам счастье привалило? И прежде удача, и опять удача! Кто эта дама, которая присылала ко мне?

Коротко ответив, я сказала ей:

— Я очень тороплюсь. Сейчас я пойду переоденусь, а это платье положу в сверток, в который уже сложила кое-какие вещи. Будьте так добры отослать его сегодня же к племяннику господина де Клималя.

— Хорошо, хорошо,— подхватила она — Значит, к господину де Вальвилю? Я его знаю, он у меня покупает белье.

— Да, да, именно к нему, вы напомнили мне его имя, — ответила я, уже поднимаясь по лестнице в свою комнату.

Лишь только я вошла туда, как живо, живо сбросила с себя нарядное платье, надела свое старое, а новое положила в сверток,— вот и вся недолга! На столе стояла маленькая чернильница и лежало несколько листков бумаги; я взяла один и вот что написала на нем Вальвилю:

«Милостивый государь, всего лишь пять-шесть дней я знакома с господином де Клималем, вашим дядюшкой, и не знаю, где он проживает и куда направить принадлежащие ему вещи, а посему прошу вас передать их господину де Клималю. Он мне сказал, что дарит их мне из чувства сострадания, так как я бедна, и я только поэтому и приняла их. Но поскольку он сказал мне неправду и обманул меня, я не хочу пользоваться его подарками и возвращаю их, так же как и деньги, насильно навязанные им мне. Я не стала бы затруднять вас в этом случае, будь у меня время послать за монахом ордена реколлетов[12], отцом Сен-Венсаном,— он думал, что оказал мне услугу, познакомив меня с вашим дядюшкой, а теперь, если пожелаете, объяснит вам, что вам следует упрекнуть себя за оскорбление, нанесенное вами удрученной и добродетельной девушке, быть может равной вам по происхождению своему».



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2018-01-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: