Злобно зажиленная колбаса 7 глава




Часто бывает, что ты делаешь выбор, и ничего не меняется. Иногда ты делаешь выбор и получаешь, чего хотел, и только потом понимаешь, что тебе этого не хотелось. Редко, но все же бывает, что ты делаешь выбор и тут же срываешь куш. И совсем уже редко тебе выпадает по-настоящему крупный выигрыш: ты делаешь выбор, и вдруг выясняется, что это – самое лучшее, самое правильное из решений, которые ты принял за всю свою жизнь. Похоже, я все-таки выбралась из длиннющего туннеля, где беспросветная тьма, сплошной дождь, разочарования и ошибки, неприятности, бедность и прочая мерзь, в ослепительный рай размером примерно тридцать на сорок метров.

Значит, я все же достойна лучшего? Этот вопрос, которым я мучилась столько времени, снова возник у меня в голове. Неужели я все-таки дождалась этой счастливой минуты, когда там, наверху, оценили меня по достоинству и сполна одарили земными благами? У меня было столько всего плохого – сплошная черная полоса. Пора бы начаться и белой. Честно сказать, я была в полной растерянности: может быть, я рано радуюсь, и злобная Гера лишь дразнит меня, как боги любят дразнить людей, – или я все же была права, когда в своем самомнении считала себя самой лучшей на свете? Собственно, я бы и не пошла в профессиональные танцовщицы, если бы не считала себя самой лучшей. Но как потом оказалось, я была далеко не лучшей.

Рино протянул мне руку. Честно сказать, я слегка напряглась: испугалась, что он раздавит мне руку, – но его рукопожатие оказалось на удивление бережным и деликатным.

У меня в голове было только две мысли. Во-первых, мне жутко хотелось замуж за Рино. Пусть мы с ним совершенно несопоставимы и несовместимы, пусть нам будет не о чем поговорить, пусть потом выяснится, что он совершенно не умеет одеваться, пусть наш брак продлится всего полчаса, пусть у него там под маской какая-нибудь ужасная экзема или кривые зубы, пусть из него собеседник – как из одежного шкафа, пусть потом бабы злорадствуют и говорят про меня: «Это надо же было так сглупить», пусть… оно того стоит. Потому что тогда я смогу до конца жизни показывать на Рино пальцем и говорить: «А это мой бывший муж», – и всех баб будет корежить от зависти.

А во-вторых, мне хотелось сфотографировать Рино и разослать фотографию всем знакомым. А внизу написать – вот моя работа. Нелепо, конечно, но я была благодарна Рино, что он удостоил меня рукопожатием. Так сказать снизошел. Я никак не могла поверить, что такой великолепный образчик работает в каком-то банальном секс-шоу в Барселоне. Почему эти ребята из Голливуда не взяли его на главную мужскую роль? Это же не человек, а ходячая обложка для журнала. Меня только немного пугали его габариты. У него был такой большой… рассеянно гладя мимозу, я пыталась прикинуть, войдет он ко мне в рот или нет.

Хорхе улыбнулся.

– А еще говорят, что счастья за деньги не купишь. Это наглая ложь, которую придумали бедные.

Здание клуба было самым высоким в округе, но террасу на крыше все равно окружала высокая каменная стена, чтобы никто любопытный с биноклем не подглядывал за голыми актерами и актрисами. Поднимаясь сюда, я надеялась усладить взор панорамой города, но для сей визуальной услады мне не хватало примерно фута роста. Впрочем, я как-то уже поутратила интерес к городским красотам.

– Я сейчас переоденусь и снова приду, – сказала я. Хорхе пошел вместе со мной, и я спросила у него, зачем Рино маска? Вообще-то я так поняла, что Рино – это сокращенное от rhinoceros, носорог. Вполне очевидный сценический псевдоним, с отсылкой на его внушительный причиндал. Но Хорхе объяснил, что Рино часто носит маску, чтобы скрывать отеки и синяки после пластических операций, в основном по коррекции формы носа. «Ринопластика, это мое спасение, Хорхе, – говорит он. – Я не хочу, чтобы мне было стыдно за свои первые фильмы».

– А он что, будет сниматься в кино?

– Так его чуть ли не раз в неделю зовут сниматься. От предложений отбоя нет.

Только Хорхе сомневался, что Рино где-нибудь снимется. Он был самым «старым» актером в клубе. Работал в «Вавилоне» уже пять лет – с тех пор, как приехал в Барселону из какой-то глухой андалузской деревни. И все эта пять лет на него был активный, непреходящий спрос от продюсеров порно, и, кстати, не только порно. Но он пока что не снялся ни в одном фильме, потому что считал, что для съемок в кино ему надо сначала подправить внешность; и ничего не заработал – вернее, ничего не скопил, потому что все заработанные в клубе деньги уходили на пластическую хирургию, в основном на коррекцию формы носа. Его то укорачивали, то удлиняли, то сужали, то расширяли – примерно раз в три-четыре месяца (я уже не говорю про губы, скулы и зубы).

Расставшись с Хорхе, я пулей рванула к себе. И тут столкнулась с дилеммой: чего надеть? Вернее – чего и сколько всего. Как я поняла, костюмы Адама и Евы для нашей крыши были вполне допустимы, и мысль о загаре без «белых пятен» была более чем соблазнительной, но мне не хотелось сразу же раскрывать все карты, так что я остановилась на том, что пойду загорать без верха… оставалось лишь подобрать что-нибудь выигрышное для низа. Потом я долго причесывалась, так чтобы прическа смотрелась естественно и непричесанно, потом еще минут пять вертелась перед зеркалом в плане последней проверки перед решающим выходом. На все про все ушло около получаса.

Когда я вернулась на крышу, Рино там уже не было. А на его месте возлежал какой-то курчавый удод неопрятного вида в старой потертой футболке, который взглянул на меня как-то странно: то ли встревоженно, то ли затравленно. В общем, с явной опаской.

– Ты меня ненавидишь, да? – спросил он по-английски.

– А с чего мне тебя ненавидеть?

– Не знаю.

Честно сказать, я слегка растерялась, но на этот раз у меня в кои-то веки не ушло полчаса на обдумывание остроумного и находчивого ответа.

– Ну, ты сперва дай мне повод, чтобы тебя ненавидеть, а там посмотрим.

Мне показалось, что у меня получилось вполне даже доброжелательно, дружелюбно и ободряюще – в общем, именно так, как советуют разговаривать с сумасшедшими.

– Ты меня ненавидишь, да?

Я расстелила полотенце на свободном шезлонге, теша себя надеждой, что все остальные мои коллеги, с кем мне еще предстоит познакомиться, – испанцы, и только испанцы.

– Я тебя даже не знаю.

– Хорошо, я во всем признаюсь.

У меня было стойкое подозрение, что он наелся каких-то колес. Я очень надеялась, что моя догадка верна. Потому что иначе все было бы совсем грустно. Мне хотелось спокойно позагорать – без всяких занудных психов. Без всяких признаний. Этот товарищ напоминал мне того мужика в кинотеатре, который сидел сзади и весь фильм бубнил, чтобы я не вертела головой.

– Как ты меня разыскала, Сандрин?

– Я не Сандрин.

– Сандрин, разве можно так издеваться над человеком?

– Меня зовут Оушен.

Он на секунду задумался.

– Нет, ты не Оушен.

– Как скажешь.

– Ты ведешь себя, как Сандрин.

Я уже подумывала о том, чтобы вернуться к себе.

– Меня зовут Оушен, и мне бы хотелось спокойно позагорать.

Когда тот мужик в кинотеатре в первый раз попросил меня не вертеться, я, будучи человеком вежливым и отзывчивым, тут же застыла как истукан, рассудив, что если кто-то кричит на весь зал и мешает другим смотреть фильм, значит, на то есть причины. И только потом до меня дошло, что я не вертелась, а сидела спокойно – просто нельзя же сидеть вообще неподвижно. Хотя бы дышать человеку надо. И потом, я не такая высокая, чтобы закрывать экран тем, кто сзади. С тем же успехом этот дядечка сзади мог бы попросить меня не дышать. Я решила не обращать на него внимания. Во-первых, с придурками лучше не связываться. А во-вторых, как можно перестать вертеться, если ты и не вертишься?! Дяденька повторил свою просьбу – еще громче, чем в первый раз. Это была затруднительная ситуация: если я буду с ним спорить, люди начнут возмущаться, что мы им мешаем. С другой стороны, если я промолчу, люди могут подумать, что я и вправду какая-нибудь вертлявая идиотка, глухая к доводам разума. Я не могла просто встать и уйти, потому что сидела в центре, и, чтобы пробраться к выходу, мне пришлось бы побеспокоить полряда – человек по шесть – восемь и с той, и с другой стороны. Я выбрала тактику слабых: полностью сосредоточилась на том, чтобы вообще не шевелить головой, что, конечно, испортило мне все удовольствие от фильма. На самом деле я вообще не воспринимала, что происходит на экране, но зато очень хорошо слышала, как мужик сзади ругает злобных эгоистов, которым плевать на других и которые ходят в кино исключительно с целью мешать честным гражданам смотреть фильм. А я сидела и думала лишь об одном: ну почему все всегда происходит не вовремя? Почему со мной нет никого из приятелей – из тех славных и чуточку старомодных бойфрендов, склонных к избыточному, неоправданному насилию, которые не вступают в дискуссию с наглецами, а сразу бьют в рыло?

Уже потом я поняла, в чем проблема. Многие люди – они вообще не люди. Причем различить их на вид невозможно. Те, которые не люди, безукоризненно маскируются под людей: кожный покров, волосы, секущиеся на кончиках, родинки, зубы. У них все в точности как у людей – вплоть до строения клеток. Но они не люди! Для того чтобы их различать, надо быть истинным знатоком. Они разговаривают как мы. Рассказывают анекдоты как мы. Выглядят точно как мы.

Но это не люди; это подделки. Потому что внутри у них – пустота. То, что случилось тогда в кинотеатре, не имело ко мне ни малейшего отношения. Это были издержки трудного детства. Это как будто кто-то ушел из дома и не выключил воду, а соседям снизу, которых заливает, приходится страдать за чужую забывчивость и безалаберность. Потому что после определенного возраста ты уже никогда не научишься быть человеком; ты можешь пытаться, ты можешь стараться – но у тебя все равно ничего не получится. Детей надо учить говорить спасибо. Это один из важнейших уроков в жизни. Мы все умеем говорить спасибо, но этому нас научили. Мы все можем вырасти и повзрослеть, но надо, чтобы нас научили как. Конечно, есть люди, которые сами справляются, без подсказок, – но таких очень мало.

И как все-таки отличить настоящего человека от ненастоящего? Это трудно. Я считаю, что нет лучшей проверки, чем проверка ожиданием. Когда кто-то ждет тебя на улице под дождем, в холод, даже в жару – полчаса, час, потому что ты обещала прийти.

 

Совет

 

Информация бывает полезной и бесполезной. «Там в заборе есть дырка, и можно сбежать» – это полезная информация. «За углом продают апельсины в два раза дешевле» – это полезная информация. Но «вот вам несколько полезных советов, как покупать апельсины и сбегать из чужих дворов» – это информация бесполезная.

– Почему ты все время твердишь, что ты Оушен? – спросил кучерявый.

– Потому что я Оушен. – А счастье было так близко. Солнце приятственно грело кожу. Главное – отрешиться от этого недоумка. Тем более что он, кажется, замолчал.

К сожалению, ненадолго.

– Знаешь, что лучше всего на свете? – спросил он. Он ждал, что сейчас я скажу, что не знаю, и попрошу меня просветить. Но я ничего не сказала.

– Поход в кино.

Он был уверен, что я спрошу почему. Но я не спросила.

– Если тебе это нравится, то пойти в кино – это лучше всего на свете.

– Как мало тебе надо для счастья. – И кто меня за язык тянул?

– Нет. Для счастья мне надо много. Просто если тебе в удовольствие сходить в кино, это значит, что ты умеешь получить удовольствие от всего. Потому что если тебе в удовольствие ходить в кино, это значит, что ты обрел внутреннее равновесие и живешь в мире с собой. Умиротворение – это главное.

Я демонстративно закрыла глаза. Блаженная тишина не продлилась и двух минут.

– А знаешь, что самое грустное? Хочешь скажу? – спросил он.

Я решила избрать предельно прямой подход:

– Нет.

– Грустные истории в книгах, это когда падает самолет, и там сидят два пилота, и у них только один парашют. Но по-настоящему грустно, когда у них пять парашютов, но ни тот, ни другой не успевают выпрыгнуть вовремя, потому что отчаянно спорят друг с другом.

– А из-за чего они спорят?

– Да из-за всего. «Ты взял самый лучший парашют». «Держи самолет, пока я буду прыгать». «Я всегда тебя ненавидел». «Ты должен был проследить, чтобы бак был полным». И так далее, и так далее. Вот это по-настоящему грустно. А когда я говорил про умиротворение, я имел в виду не расслабень после хорошего секса.

Я загораю, повторяла я про себя. Я просто лежу, загораю. И вообще с людьми надо ладить. Все говорят, что с людьми надо ладить.

– Хочу тебе кое в чем признаться.

Он ждал, что сейчас я спрошу, в чем признаться. Но я не спросила.

– Моя девушка работала в частном доме, au pair [работать за стол и кров (фр.)]. А я работал упаковщиком на товарном складе. Ты сама никогда не работала на товарном складе? Проходишь десять шагов, берешь какую-нибудь хреновину. Потом – десять шагов обратно, к упаковочному столу. Упаковываешь хреновину, лепишь к ней этикетку, и она отправляется восвояси. Потом проходишь двенадцать шагов, берешь очередную хреновину, возвращаешься к упаковочному столу, упаковываешь товар, лепишь к нему этикетку, и он отправляется восвояси. Потом идешь за следующей хреновиной. Иногда надо пройти шагов тридцать-сорок. Там у нас были ребята, которые проработали упаковщиками лет семь-восемь. Мы там ржали над самыми идиотскими анекдотами. Потому что уже через полчаса после начала смены все умирали от скуки. Мне казалось, я точно рехнусь. И платили гроши. На еду еле-еле хватало, не говоря уже обо всем остальном.

А моя подруга и вовсе работала au pair одной богатой тетки. Она готовила, убирала и служила живой охранной сигнализацией. Типа дом сторожила. А дом был – не дом, а какая-то крепость: решетки на окнах, сигнализация – чуть ли не в каждой комнате, укрепленные стены с расчетом на танковую атаку. И собаки… интересно, откуда берутся такие собаки? Не всякий лев может похвастать такими размерами. А уж свирепые – страшное дело. Если опять же про львов, то я видел львов добродушнее. Просто не псы, а чудовища. Я бы вот не решился связаться с такой собачкой, даже будь у меня пистолет. Потому что в такую зверюгу стреляй хоть в упор, а ей хоть бы хны… то есть я не стрелял, но почему-то мне так представляется…

– Да, крутые собачки, – вставила я для поддержания разговора.

– Куда уж круче. Мне, может быть, и не приходится часто сталкиваться с богатеями, но тут формула очень простая. Чем человек богаче, тем сильнее ты его ненавидишь. Потому что большие деньги – это всегда нечестно. Есть только два способа разбогатеть: либо родиться в богатой семье, либо украсть эти деньги у кого-то другого. Знаешь, сколько на свете несчастных людей? То есть несчастных по-настоящему?

– Смотря что понимать под несчастьем.

– Нет. Я скажу тебе сколько. Несчастный по-настоящему – кто-то один. Где-то ходит такой человек, глобально прибитый жизнью. Потому что у всех остальных есть кого обосрать. Даже если ты в полной жопе, все равно где-то есть люди, которым значительно хуже. У самого распоследнего уборщика в самом засранном сортире в самой паршивой стране есть помощник, которому еще хуже, а у помощника есть помощник помощника, и так далее – по цепочке, и, в конце концов, должен остаться один человек, которому некого обосрать, и вот это уже кирдык.

– Очень циничный подход.

– Да, это обычный ответ, когда человеку не нравится то, что ты говоришь, или когда его бесят твои рассуждения. Так на чем я там остановился?

– Что ты ненавидишь богатых?

– Ага.

– А как же Хорхе? По-моему, очень приятный человек.

– Хорхе приятный, да. Потому что он не богатый. Пойми меня правильно: у Хорхе есть деньги, хорошие деньги. Но не большие. Это вполне очевидно, потому что он великодушный и щедрый; будь он богатым, он не был бы щедрым, или, вернее, он щедрый, и значит, никогда не станет богатым. Нищий так не трясется над каждой монетой, как богатый мудила. Мы решили ограбить этих уродов, у которых работала Артемида. Даже не из-за денег, а потому что они были дрянь, а не люди. Они взяли ее на работу лишь потому, что у нее не было разрешения на работу и можно было платить ей гроши. И она ничего не могла им сказать, потому что они постоянно грозились вышвырнуть ее из страны.

Это была не моя идея. Все придумала Артемида. Она часто оставалась в доме одна, и вот однажды я пришел к ней туда под видом курьера из службы доставки. Она провела меня в дом – по такому узенькому коридорчику из стальной сетки. А эти жуткие собаки лаяли как сумасшедшие и бросались на сетку с той стороны. Я взял коллекцию марок, а потом привязал Артемиду к стулу и засунул ей кляп. Ну, чтобы ее не заподозрили в соучастии. Хозяева должны были вернуться где-то через час. План был такой: мы с Артемидой не видимся ровно неделю. Даже не общаемся по телефону. Полиция всегда встает на уши, если что-то случается в доме богатых – они могут прослушать ее телефон, вычислить нас и так далее.

Прошла неделя. Я ждал новостей. Коллекцию я загнал сразу, еще в тот же день. И теперь ждал известий от Артемиды. Все ждал, ждал и ждал. И начал уже беспокоиться. Как там с ней? Все нормально? Или мы все-таки прокололись?

Я пошел к дому хозяев моей подруги, взобрался с биноклем на дерево прямо напротив дома, откуда как раз хорошо просматривалась гостиная. Артемида, по-прежнему связанная и с кляпом, лежала на полу вместе со стулом.

Он был весь удручен и расстроен. Впрочем, тут было с чего расстроиться. Вполне естественная человеческая реакция – единственная нормальная реакция на такое открытие. И с моей стороны было бы только естественно и нормально проявить сочувствие. Но… это как со старушкой, споткнувшейся и упавшей на улице. Ты, конечно, поможешь ей встать, но про себя все равно будешь злиться, что вот старая клюшка не могла подождать, пока ты не свернешь за угол. В общем, мне очень хотелось чтобы он удручался где-нибудь в другом месте и не мешал мне загорать.

– Я сразу же позвонил в «скорую», но я уже знал… Очевидно, хозяева по какой-то причине не вернулись домой. У меня в голове что-то сдвинулось. Я сбежал за границу. Какое-то время работал инструктором по дайвингу, но там… там, под водой, тоже были проколы. В общем, все было очень непросто. И до ужаса несправедливо. В общем, промаявшись несколько лет, я вернулся в Англию и во всем признался. Я еще никому об этом не рассказывал.

Мы еще посидели на солнышке. Я обратила внимание, что у него были очень короткие брови «домиком» – как будто кто-то приклеил ему на лоб два корявеньких восклицательных знака.

– Тебя посадили в тюрьму?

– Нет.

Он ждал, что сейчас я спрошу, почему нет. Я не спросила. Но у него был такой жалкий, убитый вид, что я все же решила его поддержать:

– Но ты же не виноват, что все так получилось.

– Нет. Наверное, нет. То есть это она все придумала. Но меня до сих пор еще периодически мучают кошмары, и я просыпаюсь, и мне так страшно – прямо иди и ломись в дурдом в три часа ночи.

Доброта – это искусство, понятное очень немногим. У бассейна возникла мужская фигура в почти неприметных плавках.

– Привет, Сандрин. Я Рутгер.

Он был вполне ничего: такие смазливые мальчики нравятся многим девчонкам. Не толстый, не волосатый, не такой сильный, чтобы избить тебя до полусмерти; с лицом, не имевшим контактов с бейсбольной битой. Он носил темные очки с большими стеклами, и у него были тоненькие бачки, которые – поправьте меня, если я ошибаюсь – вышли из моды лет сто назад и давно не влекут слабый пол.

– Я не Сандрин, Рутгер. Я Оушен.

– Я ищу новую девушку, Сандрин.

– Прошу прощения, но я такую не знаю.

– Ты шутишь, Сандрин? Ты шутишь?

– Нет, я не шучу, и я не Сандрин.

– Но ты – новая девушка?

– Да.

– Я тут отвечаю за соблюдение прав человека, и мне нужно с тобой провести несколько образовательных мероприятий. Привет, Ричард.

– Рутгер, умри, – сказал кучерявый.

– Это дешевое злопыхательство, – сказал Рутгер.

– Зато дорог тот миг, когда ты исчезнешь, – сказал еще один парень, который только что поднялся на крышу. Еще час назад я бы решила, что это самый красивый мужик на свете, и лучше уже не бывает. Сперва мне показалось, что это Рино, только внезапно «сдувшийся». Но если Рино был воплощенным идеалом, образцом мужской силы и привлекательности – этаким красавцем мужчиной атлетического сложения, которые встречаются только в журналах, а в жизни таких не бывает, – то этот новый товарищ, хотя от него тоже веяло грозной силой, все же был больше похож на соседского парня, при условии, что этот соседский парень очень хорошо кушает и всерьез увлекается «жесткими» видами спорта: регби, хоккеем и боксом. У него было великолепное тело и улыбка обаятельного хулигана. Такой хороший плохой мальчик. Женщины от таких млеют, я уже поняла, что никогда не уеду отсюда. Поселюсь тут насовсем.

– Ты пытаешься ограничить чужую свободу, Янош, – сказал Рутгер.

– За все надо платить, – сказал Янош.

– Оуш-ш-шен, – прошипел Рутгер, оборачиваясь ко мне. – Хорхе сказал, чтобы я тебе кое-что объяснил по работе. В образовательных целях.

– Нет, он такого не говорил, – сказал Янош.

– Он такого не говорил, – сказал Ричард.

– Нет, не говорил, – сказала я.

– Это все потому, что я фачусь из принципа, за идею, да?

– Дорог тот миг, когда кто-то исчезнет, – повторил Янош.

Рутгер фыркнул и удалился.

– Ладно, Ричард, давай, что ли, очередную историю про утопленников, – сказал Янош. Ричард тоже ушел.

Янош представился мне и снял шорты и плавки, пока я упорно смотрела в другую сторону. Потом он достал из кармана шортов трубку и спички и закурил. Это была не трубочка для травы, а настоящая старомодная трубка для табака. Из тех, которые курят престарелые нудные дядюшки, к которым тебя возят в гости в глубоком детстве. Курить трубку – может, когда-то в этом был определенный шик, но теперь это уже немодно, и, несмотря на мужественную фигуру и задиристый, буйный нрав, с трубкой Янош смотрелся странно. Модный, стильный, шикарный… насколько это вообще важно? Наверное, все-таки важно. Для чего мы живем, если не для того, чтобы нами восторгались, чтобы на нас любовались и поражались?! У нас у каждого есть возможность выбирать между классной одеждой и страшными тряпками, между хорошей, достойной музыкой, которую пишут серьезные, вдумчивые, требовательные музыканты, и халтурной, натужной попсой, – и тот, кто делает правильный выбор, заслуживает одобрения и восхищения. Собственно, в этом, наверное, и заключается смысл нашей жизни: чтобы всегда делать правильный выбор – и чтобы тебя оценили и похвалили люди, мнением которых ты так или иначе дорожишь. А какой еще может быть смысл? Я подумала, может быть, Янош пытается возродить моду на трубки, но мысль получилась какая-то неубедительная. Хотя с другой стороны, а кто из нас совершенство?

Янош глубоко затянулся и выпустил витую струю сизого дыма.

– Йойо тут хорош, – объявил он. Я была без понятия, о чем он говорит, но я поняла, что он имеет в виду.

Я запрокинула голову и посмотрела на небо – божественно голубое. Где-то там, под этим великолепным небом, шесть миллиардов людей вовсю испражнялись друг другу на головы и топтали друг друга ногами. Но я была счастлива. Со всей этой суетой – пока я искала работу и собиралась в Барселону – у меня не было времени на охоту за мужиками. Мне отчаянно не хватало компании. Но теперь я попала в нужное место.

– Мне так жалко хороших людей, – задумчиво проговорил Янош.

– Почему?

– Потому что рано или поздно их всех злобно выебут.

 

* * *

 

Если учесть, что все мои предыдущие работодатели так или иначе пытались меня домогаться, меня удивило и даже немного разочаровало, что Хорхе не потребовал от меня никакого интима. Но он был из тех редких людей, которые безоговорочно счастливы в браке.

– Величайшее изобретение в истории – это не колесо и не письменность, это жена, – сказал он.

– Очень немногие мужики так считают, – ответила я.

– Потому что очень немногие люди умеют любить, Я надеюсь, что ты умеешь, Оушен.

– Все умеют любить.

– Нет. Не умеют. Им просто кажется, что они умеют. Но они не умеют.

– Но если ты думаешь, что умеешь, значит, все же умеешь? И как тогда разобраться, умеешь ты любить или нет?

– Я скажу как.

– А чем тебя покорила твоя жена?

– Она не задает лишних вопросов.

Хорхе привел меня в зал, где сцена, и рассказал про мой номер.

– Сценарий такой. Ты служишь горничной в доме Рино. Рино – он странный. Фетишизм, извращения, садо-мазо и все дела. Но ты об этом не знаешь. И вот однажды ты заходишь к нему в кабинет и видишь, что он весь затянут в латекс, как какой-нибудь член парламента или большое начальство из местных органов управления. – Тут Хорхе с отвращением скривился. – Во рту у него – неочищенный апельсин, и он уже собирается злоупотребить доверием своего карликового хомячка, Сантоса, и отправить его в принудительное одинокое путешествие в тесноте и темноте, без которого Сантос вполне обошелся бы, будь у него хоть какой-то выбор, и тут входишь ты, горничная-француженка со своей метелочкой для пыли, и застываешь в ужасе и потрясении. Ты не веришь своим глазам: твой хозяин, такой замечательный человек, и вдруг занимается таким непотребством. Ты – добрая девушка, с золотым сердцем, и ты используешь все свои женские хитрости, чтобы отвратить его от постыдных пристрастий. Он овладевает тобой сзади, и все довольны и счастливы.

Конечно, такая работа – трахаться на глазах у публики, которая платит, чтобы на это посмотреть, – она не для всякого, но если надо встряхнуться, то это как раз то, что нужно. Всячески рекомендую. В первый раз тебе странно и как-то неловко, как бывает неловко всегда, когда ты делаешь что-то впервые, садишься за руль или готовишься произнести речь; ты видел, как это делают другие, и тут нет ничего сложного, но чтобы сделать это самому, надо что-то в себе преодолеть.

Я почти не сомневалась, что кто-то из зрителей выкрикнет из темноты: «Да она ничего не умеет», или «Ей здесь не место», или «Смотрите, какая страшненькая, и как у него на нее встает». Но никто ничего не выкрикнул.

Я тупо смотрела прямо перед собой. Громкая музыка приправляла все действо, как кетчуп. Рино был как солнце, которое всегда встает вовремя и в этом смысле еще ни разу не подвело. Два представления за вечер со мной, три – по субботам, а он еще выступал и с Мариной. Он что, нашел свое место в жизни, или как?

Когда тебе аплодируют, это всегда приятно, хотя самые бурные аплодисменты срывал хомяк. После нескольких представлений это становится самой обычной работой, такой же, как и любая другая; люди, которые кажутся более знающими и компетентными, потому что они знают, как зовут всех сотрудников и где лежат скрепки, на самом деле не такие уж и компетентные, просто они проработали здесь на три недели дольше и поэтому знают всех по именам и уже разобрались, где лежат скрепки.

По первости ты вообще ничего вокруг не замечаешь, потому что кошмарно болят колени, натертые ковром, но потом привыкаешь, акклиматизируешься и начинаешь рассматривать зрителей. Зрелище, кстати сказать, любопытное: прыщавые юноши старшего школьного возраста (неизменно англичане), кавалеры со своими дамами (дамы обычно сурово хмурятся, что означает одно из двух: либо «ты за это заплатишь», либо «как бы нам затащить всю команду к себе в отель?»), скучающие бизнесмены из тех, что всегда сохраняют квитанции и чеки, торговцы оружием из бывшего СССР, которые оставляют Хорхе «дипломаты», набитые деньгами, и говорят; «Как бабки закончатся, вы сразу скажите», – чиновники из местных органов управления, чей отпуск оплачен из чужих карманов. И разумеется, неизбежные телепродюсеры в поисках «новых талантов». Хорхе всегда посылал их подальше.

– Телевизионщиков я сюда не пускаю. Те еще прощелыги. Обманщики, воры и жулики. Все как один. И что еще хуже: скучные люди. Управленцы, они тоже мерзавцы и воры, но они хотя бы об этом знают. А телепродюсеры – нет. Я думал повесить на входе плакат: «Телевизионщикам и работникам местных органов управления вход воспрещен», – но какие критерии отбора? Не пускать тех, кто считает нормальным жестокое обращение с животными? Или кто любит гольф? В конце концов, это бизнес. А бизнес – это всегда риск. Тем более есть люди, с которыми надо дружить, потому что иначе рискуешь остаться вообще без поддержки.

 



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2020-12-08 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: