Мы познакомились с ней на одной вечеринке в Северном Лондоне: на крайнем севере Северного Лондона – так что я вся измучилась, пока добралась. А когда добралась, поняла, что надо срочно отсюда линять. Веселье уже выдыхалось, хотя было всего десять вечера. Я решила все-таки выпить стаканчик перед долгой дорогой домой, и как-то так получилось, что мы разговорились с Сильвией. Оказалось, что она тоже живет в Южном Лондоне. Причем в том же районе, на той же улице и, наконец, в том же доме, что и я. Мы с ней прожили в одном доме почти девять месяцев и ни разу друг друга не видели.
Сперва Сильвия мне не поверила. Наверное, решила, что я какая-нибудь маньячка и извращенка, которая знакомится с молодыми девицами и преследует их до дома под предлогом того, что она тоже живет в том же доме – ради каких-то своих гнусных целей порочного свойства.
Я уже начинаю всерьез опасаться, что я – воплощенное совершенство. И это меня и погубит.
* * *
Когда неумолимое колесо цивилизации затянуло в свои жесткие спицы дикие племена, затерянные в дебрях джунглей, оно покалечило всех, а многих вообще раздавило. И дело не в том, что они были слабее своих окультуренных истребителей или хуже вооружены; и не в том, что они не смогли приспособиться к новым условиям или что им было нечем торговать. Их убило другое: их вера, вера их предков, оказалась несостоятельной в «большом мире». Потому что еще никто не умирал о того, что есть более надежные, быстрые и простые способы охоты на диких свиней, что в хозяйстве можно использовать и синтетические ткани тоже или что для успешной торговли нужно выучить хотя бы один иностранный язык. Когда нам это нужно и выгодно, мы приспособимся к чему угодно. Причем без особых напрягов. Разочароваться в чем-то одном – это всегда неприятно, да. Обидно, досадно, но не смертельно. Но когда все, чем ты жил и во что верил, оказалось никчемной трухой, мусором на улицах городов твоих завоевателей… Проиграть в лотерею, не угадав нужные номера, или промокнуть под дождем, потому что ты думал, что дождя сегодня не будет, и не взял с собой зонтик, – это совсем не то, что узнать, что тебя ненавидят жена и дети или что банка, куда ты вложил все свои сбережения, не существует в природе.
|
|
Когда ты теряешь уверенность в том, что все обязательно будет хорошо, – это что, признак взросления или тревожный сигнал, что у тебя что-то не то с головой? Я давно перестала мечтать. Вернее, мечтать-то я, может быть, и мечтаю, просто теперь я уже не верю, что мои мечты сбудутся. Как будто смотришь футбольный матч, но не болеешь ни за одну из команд, и не знаешь никого из игроков, и вообще не интересуешься спортом – просто сидишь, убиваешь время, и тебе все равно.
* * *
Когда я сказала, что я – совершенство, я не имела в виду идеальное совершенство. Все зависит от смысла, который ты вкладываешь в это слово. У меня в жизни было два случая, когда я поступила по-настоящему плохо, то есть не то чтобы совсем уж подло, но все-таки нехорошо, и мне вовсе не стыдно за эти поступки, мне это даже понравилось, если честно. А если ты – совершенство, ты такого не сделаешь. Или сделаешь, но потом тебя загрызет совесть. Один из этих двух случаев был связан с футбольным клубом.
Сегодня я жутко злая. Меня все бесит. Причем бесят всякие мелочи. Интересно, что лучше: беситься по поводу мелочей или действительно важных вещей? Когда случается что-нибудь по-настоящему неприятное и ты психуешь по этому поводу, это можно понять. Тут любой распсихуется, да. Но, с другой стороны, если ты не психуешь – или все-таки психуешь, но никак этого не проявляешь – это, наверное, говорит о твоей потрясающей выдержке и железных нервах. Так что, думаю, это вполне допустимо: беситься по мелочам, если ты в состоянии сдержать раздражение «по-крупному». А вы как считаете? Такой маленький отдых от внутренней дисциплины. Хотя, с другой стороны, у меня еще не было повода испытать свою выдержку в чем-то действительно важном; все, что со мной происходит досадного и неприятного, – это так, мелочи жизни, которые тем не менее меня жутко бесят. Так что, наверное, я и вправду психованная. По жизни.
|
|
Сегодня утром меня взбесило, что чек опять не пришел.
Я жду этот чек уже год. На самом деле сумма там небольшая. Я бы даже сказала, совсем небольшая. Но меня раздражает, что эта компания «Хватай-беги» – вы оцените, какое название! – не может выплатить мне такие смешные деньги. Если бы они задолжали мне крупную сумму, я бы, наверное, так не бесилась. Да, мне было бы гадко и неприятно, но я бы еще поняла, почему мне не платят: большие деньги – они никогда не лишние, и любая компания стремится к тому, чтобы подольше держать у себя наличность. Хотя, с другой стороны, «Хватай-беги» – фирма отнюдь не бедная. То, что они мне должны, – для них это тьфу, вообще не деньги. Ежедневно они тратят больше на корм для рыбок у них в приемной.
|
|
Мне не нужны эти деньги. Я прекрасно без них обойдусь. Больше того: даже если бы я остро нуждалась в деньгах, эти гроши все равно бы меня не спасли. Я сейчас объясню, что меня так напрягает.
Это они обратились ко мне с предложением на них поработать, а не я пришла к ним предлагать свои услуги. Они сами мне позвонили. Женщина, с которой я разговаривала, была на грани отчаяния. У них там срывался какой-то проект. Работа была несложная, как говорится, раз плюнуть. Для меня это было как вымыть посуду. Я согласилась – не из-за денег, конечно, там денег-то было всего ничего, а исключительно по доброте душевной. Сделала им одолжение. Оказала любезность. Потом я послала им счет. Все как положено. Так началась эпопея под названием «ждем денег».
Сперва у нас был период исчезающих счетов. Я послала им целых три штуки. Причем исчезали не только счета, но и ответственные секретарши, с которыми я обсуждала свою проблему. Сначала была Хитер, потом – Дона, которая быстро преобразовалась в Гейл; после Гейл была еще одна девушка, не помню, как ее звали, а после той – Николя. Никто из них ничего не знал о причитающихся мне деньгах, и никому не хотелось особенно заморачиваться и выяснять, что там и как.
Я звонила им где-то раз в три недели, мне не хотелось им надоедать, и мы всегда очень мило болтали с девчонками-секретаршами: я у них спрашивала, как дела, как они провели выходные, и проявляла трогательную заботу об их здоровье и благополучии. С Гейл, например, мы почти полчаса обсуждали спортивную обувь. Я вообще равнодушна к спортивной обуви, просто мне нравится быть обходительной, вежливой и любезной. Вежливость – она ничего не стоит, а с людьми надо ладить, и в душе я надеялась, что моя искренняя сердечность так или иначе поторопит прибытие чека.
Блажен, кто верует.
Если ты должен кому-то денег, но не хочешь платить, самая лучшая отговорка – сказать, что ты обязательно им заплатишь. Если бы они начали сразу с «Да мы скорее себе ноги отрежем, чем заплатим тебе хоть пенни», это хотя бы дало мне право подать на них в суд – во всяком случае, серьезно об этом подумать, хотя услуги хорошего адвоката обошлись бы мне явно дороже той мизерной суммы, которую мне надо выбить из этих «Хватай-беги».
И что меня бесит больше всего: они не платят вовсе не потому, что хотят мне досадить. Просто у них там с делами такой бардак, что лучше сразу убиться. Сейчас мы, похоже, вступили в фазу под кодовым названием «в ближайший четверг». Теперь, когда я туда звоню, со мной разговаривают раздраженно и как-то даже удивленно, типа ну надо же, снова звонит, вот ведь никак человек не уймется; я очень вежливо им объясняю, что обещанный чек до сих пор не пришел, а мне так же вежливо дают понять, что я сама виновата: незачем дергать людей, которым и без моего разнесчастного чека есть чем заняться. Мой собеседник делает нарочито глубокий вдох и говорит:
– Я сейчас все узнаю, не вешайте трубку.
Я жду минут десять, прижав трубку к уху, а потом, раздраженный голос объявляет:
– Чек вышлют в ближайший четверг.
Собравшись с духом, звоню. Теперь на месте Николя сидит какой-то Мубарак. Смена пола меня ободряет. Излагаю подробно историю своего чека, который вроде бы должен быть, но его почему-то нет. Мубарак слушает очень внимательно: он не вздыхает, не хмыкает и вообще никак не проявляет своего нетерпения. Он говорит:
– Я сейчас все узнаю и сразу вам перезвоню.
Обычно я не покупаюсь на эти дешевенькие приемчики, но то внимание, с которым меня выслушал Мубарак, придало мне уверенности. Мне хотелось ему поверить.
И он действительно перезванивает.
В тот же день.
– Вы, должно быть, ошиблись. Вы не выполняли для нас никакой работы.
– Прошу прощения?
– Я проверил. Вы не выполняли для нас никакой работы.
– Как же не выполняла, когда выполняла?
– Я все проверил. Вы, наверное, просто ошиблись, спутали нашу компанию с какой-то другой. Боюсь, я ничем не могу вам помочь.
Я в полной растерянности. Не знаю, что и сказать. Будь это нарочно, это было бы великолепно. Тактика пусть и порочная, но достойная восхищения своей изощренной изобретательностью. Ты собираешься сделать в квартире ремонт и нанимаешь людей, а когда придет время расплачиваться, говоришь этим людям, честно глядя им прямо в глаза, что они ничего не сделали, и платить, стало быть, не за что. И как, интересно, они докажут, что это они выкрасили эту стену в желтый? Может, ну его на фиг? Это не те деньги, ради которых стоит напрягаться. Я на звонки им потратила больше, чем они мне должны. Сижу – размышляю. Пытаюсь понять, готова ли я смириться со своим поражением. Внутри все кипит праведным гневом. Живот сводит от злости. Организм протестует. Может, я бы и плюнула на это дело – но вот не могу. Как говорится, зачем же насиловать организм?
Я вдруг вспоминаю, что, хотя они не заплатили мне денег и хотя я, по сути, не сделала ничего, только подправила пару пикселов, они по какой-то неясной причине указали мою фамилию в списке создателей сайта на главной странице.
Снова звоню Мубараку и отсылаю его на главную страницу официального сайта «Хватай-беги», где среди прочих виртуальных лудильщиков есть и моя фамилия тоже. Возразить нечего. Мубарак молчит, но молчит как-то злобно. Это неопровержимое доказательство моей правоты явно его раздражает. Я жду, что он скажет. Жду минут десять. Наконец он бурчит:
– Ваш чек вышлют в ближайший четверг.
* * *
Спускаюсь на пляж – за почтой. С «ближайшего четверга» прошло уже больше недели, но чека по-прежнему нет как нет. Два письма – мне, два – Сильвии. Вдобавок к мощной флотилии предложений по кредитным карточкам Сильвии регулярно приходят послания от агентств по взысканию долгов. Сегодня, к примеру, пришло целых два. Первое – от «Британского агентства по взысканию долгов». Как говорится, простенько, но со вкусом. «Со вкусом» – в кавычках. Это я о названии. Слабые потуги какой-нибудь тухлой конторы из Киддерминетера изобразить из себя что-то солидное и значительное плюс полное отсутствие воображения. Кстати, вот любопытное наблюдение: все агентства по взысканию долгов почему-то располагаются в северной части страны, причем, как правило, в дремучей провинции. Эти письма меня жутко радуют, потому что на протяжении последних трех лет они из месяца в месяц грозятся одним и тем же: что они примут меры.
В письме, взыскующем денег, нет обращения по имени, видимо, с целью обидеть злостного неплательщика. Подписи тоже нет – видимо, чтобы обиженный неплательщик не бросился мстить обидчику. «Вы так упорно оставляете без внимания все наши письма…» – первая фраза. Да, грозные упоминания о солиситорах и судебных приставах поначалу всегда вызывают мандраж, но после пятого-шестого письма эти угрозы уже как-то не воспринимаются всерьез. Но больше всего меня радует это коротенькое письмо, что они присылают раз в год. Всего два предложения, большими буквами жирным шрифтом:
ЭТО ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
У ВАС ЕСТЬ ЕЩЕ 24 ЧАСА, ПОСЛЕ ЧЕГО
МЫНАЧНЕМ ПРИНИМАТЬ МЕРЫ
Вот ведь упорные люди. Интересно, во сколько им это обходится? В смысле взыскание долгов по почте. Все письма – срочные. Бумага – плотная и дорогая. И хотя тексты у них убогие, кто-то же их сочиняет, тратит на это свое драгоценное время. И ему наверняка что-то платят. Платят, я думаю, очень немного. И тем не менее.
Второе письмо – это отдельная песня. Из агентства «Ждатюстали». Раньше они сюда не писали. Стиль экспрессивный, напористый, даже наглый. «Ты все равно не сбежишь и не спрячешься. Заплати. Заплати, пока можешь». Под эти коротеньким текстом – большая цветная фотка: мужчина в каратистском кимоно разбивает локтем три бетонные плиты, уложенные одна на другую. Лицо – сплошная гримаса. Понятно, что это он морщится от напряжения – три бетонные плиты, как говорится, не кот чихнул, – но смысл, насколько я понимаю, в том, чтобы представить этого парня как можно более страшным и злобным. На тот случай, если разбитые плиты окажутся недостаточно убедительными. Подпись под фотографией: «Наш представитель, Одли Бенетт, обожает ходить по гостям, даже если его не зовут». Обратный адрес: городок с романтичным названием Санк-Айленд, Затонувший Остров. Никогда о таком не слышала. Наверняка очередной Мухосранск где-то на севере.
Там есть еще и PS. «Мы знаем дорогу до Лондона».
* * *
Звонит телефон. Это Гарба.
– Как жизнь, Оушен? Надеюсь, что все отлично, – говорит он. – Финляндия готова и ждет.
Гарба – мой личный агент из бюро путешествий. Таких агентов, как Гарба, считанные единицы. На самом деле, я думаю, он вообще уникальная личность. Существует в единственном экземпляре. Он работает на меня уже несколько лет и делает это не ради денег. То есть, конечно же, ради денег, но я плачу ему явно меньше, чем стоят затраченные на меня усилия. Вопреки расхожему мнению, деньги – это еще не все. То есть, конечно, за деньги можно купить что угодно. Но попробуйте заказать свадебный торт в рыбной лавке. Никакого торта вам не будет – даже если вы станете предлагать в десять раз больше обычной цены. Большинству продавцов в рыбной лавке даже и в голову не придет позвонить в ближайшую кондитерскую. Потому что подобные действия выпадают за рамки их ограниченных представлений о том, как должно быть. Вместо того чтобы воспользоваться подвалившей возможностью влегкую обогатиться, они будут смущенно мычать, и мяться, и пытаться понять, то ли ты идиотка, то ли просто решила над ними поиздеваться. Мне повезло: я нашла Гарбу. Для своих специфических нужд.
Гарба исполняет мои спецзаказы прежде всего потому, что он человек, чуждый условности, и умеет мыслить нетрадиционно. Больше того, ему нравится мыслить нетрадиционно. Хотя деньги он любит. И еще он помешан на экономии. Например, он отклеивает от конвертов марки, которые без почтового штемпеля, чтобы не покупать новые, если вдруг будет нужно отправить письмо. В магазинах он тщательно проверяет сдачу. В ресторанах он спорит по каждому пункту счета. («Этот коктейль, он не стоит тех денег, которых вы за него хотите. Определенно не стоит. Знаете, что: я дам вам фунт».) Он очень любит рассказывать, как мало он исхитрился потратить на рождественские подарки своим многочисленным родственникам в этом году и что в следующем году он непременно потратит на них еще меньше. Во всяком случае, будет стараться потратить меньше. Да, он собирает оберточную бумагу от подарков, которые дарят ему, чтобы потом заворачивать в нее подарки, которые дарит он. В отелях он тырит из номеров лампочки и туалетную бумагу (лампочки он заменяет старыми, перегоревшими, чтобы его не поймали на воровстве, – то же самое и с мини-баром: если в мини-баре есть джин или водка, Гарба их выпивает, а потом наливает в бутылочки воду и аккуратненько ставит на место). Питается он исключительно теми продуктами, на которые в супермаркетах дают скидку. Гарба – фанат холодного душа и холодных ванн и считает, что мыло вредно для кожи.
Но Гарба – он не скупердяй, вовсе нет; и отнюдь не чуждается маленьких радостей жизни. Он знает, где в Лондоне можно купить бутылку самого дорогого виски по самой низкой цене; он знает, где лучше всего покупать клюшки для гольфа – там они в полтора раза дешевле. По его собственному признанию, самый приятный момент в его жизни случился в тот день, когда он стоял в очереди на улице, чтобы войти в гей-клуб, а перед ним стоял очаровательный мальчик, не мальчик, а просто конфетка, и Гарба вдруг понял, что ему больше не нужно томиться в очереди, и не нужно платить за вход, и тратить деньги на выпивку. Он разговорился с красивым мальчиком, что стоял впереди, и пригласил его к себе. С тех пор Гарба уже не ходил по гей-клубам, а ходил только по очередям снаружи.
Для Гарбы сражение с силами, представляющими платежи в любом виде – читай, с силами зла, – это волнующее приключение и хороший повод проявить свои творческие способности и любовь к математической истине. Ему действительно не все равно, если энергетическая компания насчитает ему за электричество на семь пенсов больше, чем это выходит по его подсчетам, потому что он любит точность, и еще потому, что эти семь пенсов можно потратить на какую-нибудь маленькую приятность. Помимо туристического агентства, Гарба владеет еще несколькими небольшими, но в меру доходными предприятиями: мастерской садовых статуй, издательством, выпускающим поздравительные открытки, и фермой по разведению скорпионов.
* * *
Готовлюсь к вечернему мероприятию. Вылезаю из ванной, мучаясь извечным вопросом: что надеть? Я всегда одеваюсь вполне элегантно, но по-настоящему наряжаюсь, только когда выхожу за границу.
Спускаюсь в Финляндию этажом ниже.
Вожусь с замком, и тут дверь неожиданно открывается и на пороге стоит улыбающийся Мика. Ему хорошо за двадцать: не чуть за двадцать, как, я полагаю, ему хотелось бы, а именно что – хорошо, то есть ближе к тридцатнику. На голове у него – бандана, повязанная, как их носят рок-звезды, манекенщики и солдаты-тинейджеры в каком-нибудь плохо организованном вооруженном конфликте, то есть в манере, простительной или, скажем так, допустимой для рок-звезды, манекенщика и солдата-тинейджера. Я знаю, что следует избегать слишком поспешных выводов и что первое впечатление всегда обманчиво, но мне кажется, что для Мики его бандана – это как утверждение себя в качестве этакого крутого воина и скитальца, которому наплевать, что о нем могут подумать люди. Она совершенно не лепится с его ярко выраженным пивным пузом и помятым багровым лицом шестидесятилетнего алкаша со стажем.
В одной руке Мика держит дымящуюся сигарету, в другой – бутылку «Лапин Культы». Его радушие, по всей видимости, следует отнести на счет четырех пустых бутылок той же «Лапин Культы», что стоят на столе. Кстати, мне очень понравилось, как Гарба обставил квартиру: минимум мебели, интерьеры в прохладных тонах.
Кроме Мики, присутствуют еще двое. Семейная пара, Силья и Туомас, международные адвокаты. Они оба работают в банке, и им явно неловко за Мику с его чрезмерной охотой до «Лапин Культы». Все трое прекрасно говорят по-английски, хотя я бы, наверное, предпочла, чтобы Мика поменьше выделывался с фразеологическими оборотами. И вообще был не таким разговорчивым. Потому что он говорит без умолку, не давая Силье и Туомасу вставить хоть слово и мастерски пресекая любые попытки сменить избранную им тему.
Мой вопрос о Хельсинки продвигается ровно на полпредложения:
– А как у вас в Хельсинки,..
– Хельсинки. Хельсинки – это не Финляндия. Я вам сейчас расскажу, что такое Финляндия. На первый взгляд это сплошные леса и озера. Озера и леса. Леса и озера. Озера и леса. Леса и озера, озера, озера. – Мика делает паузу, чтобы жадно затянуться сигаретой. Я вижу, что Силья с Туомасом уже закипают от злости, но благоразумно молчат, чтобы не портить вечер в самом начале.
– Ага, – говорю я, – понятно. Леса и озера, а что еще…
– И на второй взгляд, и на третий, и на двести четырнадцатый. Все те же леса и озера. Финляндия – это неправильное название. Финнов в Финляндии, можно сказать, что и нет. Финляндия – это безбрежные необитаемые пространства. Теперь представьте себе, что я повторяю «леса и озера, леса и озера» еще минут пять, пока вас уже не начинает трясти от этих лесов и озер – вот что такое Финляндия. Самый внимательный наблюдатель разглядит также сауны и мобильные телефоны. – Он снова затягивается сигаретой. – Еще у нас есть комары и олени. Олени воняют, комары кусаются. От этих лесов и озер точно можно рехнуться. Вот почему я последние годы живу в Мадриде, уже пять лет как.
В моем путеводителе по Финляндии было написано, что финны в общем народ общительный, но иногда они любят и помолчать, даже в компании – просто посидеть, помолчать этак душевно, как другие народы любят в приятной компании хлопнуть по пиву. Как я понимаю, когда составляли этот путеводитель, Мика был где-то в отъезде. А что до его переезда в Мадрид… первое, что приходит на ум: в такой небольшой стране, как Финляндия, Мику давно перестали пускать во все бары, какие там есть.
Он неожиданно умолкает, впав в пьяный ступор. Силья с Туомасом спрашивают у меня, что у нас в Лондоне есть интересного на предмет побывать-посмотреть. В плане театров, концертов и выставок они знают все лучше меня. Я вообще мало куда хожу.
Отчасти еще потому, что у нас в Лондоне ничего не работает. Ничего. Еще до нашей эры, больше двух тысяч лет назад, Юлий Цезарь построил мост через Темзу. Елизаветинцы тоже построили мост через Темзу [имеется в виду лондонский пешеходный «Мост Миллениума» (Millenium Bridge), открытый 10 июня 2000 года и соединивший собор Святого Павла на северном берегу Темзы с галереей современного искусства Тейт на ее южном берегу. Когда тысячи человек пришли посмотреть и опробовать сооружение в день открытия, мост внезапно начал раскачиваться. После инженерной проверки его пришлось закрыть. 22 февраля 2002 года после двух лет ремонтных работ мост вновь открылся. – Примеч. пер.] – те самые люди, которые были уверены, что в перегнившем навозе самозарождаются утки и что на свете есть страны, где у туземцев только одна нога, но с огромной стопой, так что когда эти туземцы ложатся на спину, они могут укрыться стопой от солнца, как зонтиком. По всему миру люди строят мосты над бурными водами – мосты длиной в несколько миль. Американцы и русские строят космические орбитальные станции, а мы даже не можем нормально построить мост длиной в жалкие пятьдесят футов, над тихой спокойной рекой, где вода больше стоит, чем течет, – от собора Святого Павла до галереи Тейт. А есть ли смысл, слишком дорого, кому это надо, смешно – клеймо британского предпринимательства.
Иногда я задаюсь вопросом, а что думают пассажиры, которым пришлось целый час простоять на перроне под проливным дождем, потому что их электричку отменяли три раза подряд, потому что машинисты укурились в корягу травой или просто решили, что сегодня они на работу не выйдут, потому что им лень, а эти самые пассажиры опоздали на прием к доктору, на который они записались почти год назад, и они даже не могут утешить себя мыслями о предстоящем отпуске, потому что столичная жизнь очень бьет по карману, так что приходится считать каждый пенни, зато какие-то недоучки-грабители, которые только что экспроприировали их кредитные карточки, безнаказанно веселятся за чужой счет и ни в чем себе не отказывают? Мне действительно интересно, что они думают. То есть не то чтобы я постоянно мучаюсь этим вопросом, потому что все это действительно грустно, и еще потому, что у меня и без этого есть чем заняться. Лондон не приспособлен для жизни людей, и очень скоро, я думаю, тут не останется никого, кроме инвестиционных банкиров, клинических психов и туристов. И меня.
Но Силье с Туомасом здесь нравится. Мика умоляет шеф-повара, чтобы ему больше не приносили «Лапин Культу» в индивидуальном порядке. Он сгребает бутылки и ищет, куда б их заныкать, чтобы не соблазняться – картина маслом. Сегодня днем я «прошлась» по Хельсинки, и меня поразил один кадр: какие-то металлические рамы на небольшом пятачке у реки. Там было несколько человек, которые выбивали ковры, переброшенные через верхние перекладины этих рам. Так что я интересуюсь:
– А что, выбивание ковров – это такая национальная финская забава?
Как выясняется, нет; просто такое специальное место, отведенное для выбивания ковров, где жители Хельсинки выбивают ковры за приятной беседой с соседями. Потом Силья объясняет, почему на Сенатской площади в центре Хельсинки стоит памятник царю Александру II.
– Приезжие всегда удивляются, что в центре Хельсинки стоит памятник русскому царю. Но при русских царях мы жили очень неплохо. Мы вели переговоры, много переговоров. Переговоры – это истинно финский метод.
История Финляндии состоит из двух больших глав: сперва ее подавляли соседи слева, то есть шведы, потом ее подавляли соседи справа, то есть русские. После шведов остались замки и шведский язык. После русских вообще ничего не осталось, кроме нескольких ресторанов, но братьев-финнов они не забывают и периодически шлют им приветы – волков и ядерные отходы.
Силья с Туомасом спорят, кто из них лучше говорит по-шведски. Когда Силье было шестнадцать, она сбежала на лето в Стокгольм, чтобы усовершенствовать свой шведский и поработать уборщицей в больнице.
– Нас специально учили, как надо правильно мыть помещение, потому что микробы размножаются очень быстро, и даже крошечная колония под какой-нибудь раковиной способна разнести заразу по всей больнице.
– И какова же секретная техника по уборке шведских больниц?
– Мыть и драить, драить и мыть беспрерывно.
Силья рассказывает, как она упахивалась на работе с утра до вечера, а потом до утра веселилась по клубам, и однажды даже целовалась с телохранителем шведского короля. Мне показалось, что Силья тоскует по тем славным денькам, когда ей было шестнадцать, и жизнь казалась прекрасной и удивительной, и можно было не спать по ночам, и ты жила, как хотела, и ничего не боялась, потому что ты знала, что у тебя есть дом, куда можно вернуться. Мы с ней, похоже, ровесницы. Ей тоже где-то под тридцать, но та шестнадцатилетняя девочка с ее отчаянным и бесшабашным мужеством… этой девочки больше нет. Я хорошо понимаю Силью. Раньше я тоже выделывала такое, на что уже не способна теперь. На самом деле мне уже даже не верится, что я все это делала. Как будто это была и не я. Нет, правда. Мне иногда кажется, что мои воспоминания о прошлом – это какой-то сбой памяти. И на самом деле ничего этого не было.
– Нет, это он так сказал, что он якобы телохранитель шведского короля, – говорит Туомас. – Я тоже был телохранителем шведского короля, когда знакомился в клубах с девчонками. И еще я был знаменитым летчиком-истребителем.
– Ага, с твоим слабеньким шведским тебе только в телохранители шведского короля. В лучшем случае ты потянул бы на работника мэрии Мальмо, в должности «ну, этот парень, который гуляет с собачкой мэра». А я целовалась с телохранителем шведского короля.
Прибыла первая смена блюд: паштет из медвежатины. Вполне даже съедобно, только перца, я думаю, многовато. Самое поразительное – то, что это медведь. Мне даже как-то немного не по себе, что я ем медведя: медведи мне всегда нравились.
– Медведи – редкие звери, но их слишком много, – говорит Туомас.
– Да, с медведями лучше вообще не встречаться в живой природе, – добавляет Силья. – Они совсем не боятся людей. Теперь это уже городские медведи. Плохие медведи. Испорченные. Даже если медведь в замечательном настроении, благодушный и всем довольный, все равно лучше с ним не встречаться.
Ни Силья, ни Туомас, ни Мика не встречались с финским медведем в живой природе. Разговор переходит на правила поведения при встрече с медведем вообще. Громко запеть, якобы не замечая зверюгу, притвориться мертвым, сделать вид, что ты круче, чтобы медведь увидел, что ты его не боишься, и, соответственно, сам убоялся, – способы вроде как проверенные и надежные, хотя у Мики свое мнение на этот счет:
– Уважайте природу, в лоб ему кулаком – и все дела.
Силья советует посетить музей под открытым небом на острове Сеурасаари, где можно увидеть подлинные финские деревенские дома восемнадцатого-девятнадцатого веков.
– Только вы там осторожнее с белками. Белок там много. И они очень опасны.
Мика аж поперхнулся пивом.
– Белки, они не опасны. Они маленькие и рыженькие. И ручные.
Но Силья продолжает:
– Белки кусаются. Лезут прямо тебе на голову. Я лично знаю людей, которых кусали белки.
– Белки на Сеурасаари садятся на задние лапы и смешно машут передними. Выпрашивают еду. Ты даешь им орешек, и они уходят.
– Мой приятель как раз кормил белок, и его покусали. Потому что орешки закончились. А белки, наверное, надеялись на добавку.
Спор о белках продолжается еще какое-то время, и нам приносят второе блюдо. Рубленая оленина с горчичным соусом. Собственно, тот же рубленый бифштекс, только мясо пожестче. И наконец, главное блюдо, которое повар подает чуть ли не с извинениями: рыба с картошкой. Никаких кулинарных изысков, никаких соусов или приправ, «забивающих» вкус картошки и рыбы.
– Из всех финских блюд это – самое финское, – говорит повар.
Я знаю выражение «упрямый, как остроботниец [житель территориального округа Северная Остроботния в Финляндии. – Примеч. пер.]» и практикуюсь в произношении тех пятидесяти финских слов, которые я знаю, в том числе «озеро», «лес» и «медведь».
Мика какое-то время молчал, но теперь его вновь прорывает:
– Раньше меня все любили. Когда мне было двадцать, я был самым известным поэтом в Финляндии, всеми любимым поэтом, да. И что со мной стало теперь?