Ни одно из произведений Гёте не имело такого феноменального успеха, как небольшой по объему (всего 120 страниц), созданный за четыре недели роман «Страдания молодого Вертера». "Вертер" имел успех, превзошедший всякие ожидания, и сразу составил молодому автору громкую славу в Германии и за границей. Книга разошлась во множестве экземпляров; на сентиментальную немецкую молодежь роман так сильно подействовал, что началась настоящая эпидемия самоубийств в подражание его герою. Не было недостатка и в резкой критике этого нового произведения Гёте; так, берлинский книгопродавец и писатель Николаи написал пародию на "Вертера", за которую Гёте впоследствии отомстил ему едкими эпиграммами.Тот же Лессинг встретил роман с большой настороженностью: «чтобы не наделать больше вреда, нежели пользы, не должно ли это произведение иметь холодный краткий эпилог…». События романа происходят с мая 1771 по декабрь 1772 года, таким образом, время действия и время создания романа очень близки. В нем ощутимо дыхание современности.
Спектр характеристик, определяющих жанровое своеобразие романа «Страдания юного Вертера», достаточно широк. Важно отметить развитие автором традиции эпистолярно-дневникового повествования (Руссо – во Франции, Ричардсон, Стерн – в Англии, оставившие заметный след в сознании всех штюрмеров), столь ценимого писателями сентиментализма. Но в отличие от того же Руссо, здесь перед нами письма исключительно в одну сторону. Гёте поставил ещё более чистый опыт, чем Р.: Г. взял идеальных героев и поместил их в идеальный мир, где ничто существенно не мешает влюблённым (даже если говорить о помолвке, то Вертер не особо-то на это обращает внимание и открыто волочится за Лоттой в начале романа, т.е. новаторство-новаторство).
«История всемирной литературы» подчеркивает: «Форма романа в письмах дала возможность глубоко раскрыть мир чувств героя, показать сложный процесс восприятия и осмысления впечатлений от немецкой действительности. Это роман сентиментальный, психологический и одновременно социальный...».Оставим социальность на совести БВЛ, а сами сойдёмся на том, что это сентиментально-психологический роман.
Специалисты считают этот роман «самым интимным произведением Гете», однако специфика автобиографизма в сентименталистском романе Гете иная по сравнению с поздними произведениями романтиков: здесь больше внешних совпадений, событийных параллелей. Да, разумеется роман этот в известной мере биографичен: история злосчастной любви Вертера к Лотте напоминает историю отношений Гёте с Шарлотой Буфф (в автобиографии Гёте называет её как раз Лоттой) и ее женихом Кестнером, за которого она вышла замуж.Тоска о потерянной любви все еще продолжала мучить сердце Гёте, и он искал случая излить свое горе в каком-нибудь художественном произведении. Несчастливое супружество милой его сердцу Максимилианы Ларош, вышедшей замуж за франкфуртского купца Брентано, а также грустная история о самоубийстве одного из молодых знакомых Гёте, Иерузалема, застрелившегося от любви к замужней женщине,- таковы были непосредственные поводы к возникновению знаменитейшего из произведений Гётевой молодости - "Страданий юного Вертера". В этом романе Гёте изложил историю своей любви к Лотте, прибавив некоторые черты из жизни Иерузалема. Однако полного эмоционально-психологического тождества между героем и автором нет, сохраняется морализаторская тенденция.
По мнению Пахсарьян, важно отметить не только тонкий психологизм романа, но и его проникновенный лиризм,социальный критицизм.
[По жанровым особенностям как будто бы и всё. Но поскольку этого маловато для ответа, можно плавно перетечь к проблематике и начать лить воду о том, чему все эти новшества служат. Итак…]
«Проникновенный лиризм» и «тонкий психологизм» достигаются как раз благодаря эпистолярности. Вертер – главный герой произведения – регулярно обращается с письмами к фиктивному адресату Вильгельму; эти безответные обращения составляют некое подобие дневника, где Вертер фиксирует события, так или иначе задевшие его чувствительную душу. Герой, не скованный собственной аналитической установкой и рассуждениями адресатов, использует возможности полного лирического самовыражения.
Вертер, маркирующий всех иных персонажей, определяющий степень их чувствительности, а значит, возможности или невозможности созвучия душ, делает это в ряде случаев косвенно, выбирая особенный способ изложения мысли. Добиться понимания человека, лишенного чувствительности, холодного и рассудочного, Вертер попытается, используя целую систему примеров и доводов. Его предельно эмоциональная речь становится в таких случаях пространнее, структурированнее, но к пониманию собеседника это не приводит. Этические вопросы, побудившие начать разговор, остаются без общего для собеседников ответа. «Меня уже не раз упрекали, что мои рассуждения часто граничат с нелепицей», – восклицает Вертер, споря с Альбертом. По подобному же сценарию разворачиваются все дискуссии с участием Вертера, но регулярные и привычные неудачи не излечивают героя от желания достучаться до сердца собеседника.
Очевидно, что в уже упомянутом споре с Альбертом, переданном в письме от 12 августа, – споре, где ставился вопрос о возможности самоубийства, - Вертер подчиняется принципам публичного общения.Опуская аргументы обеих сторон, касающиеся самого предмета спора, выделим из него несколько реплик:
«Ах вы, благоразумные люди!– с улыбкой вскричал я. – Страсть! Опьянение! Помешательство! Вы, благонравные люди, стоите так невозмутимо, так безучастно в сторонке, и браните пьяниц, испытываете отвращение к безумцам…».
«Это снова твои причуды, – cказал Альберт, – ты все преувеличиваешь …»
«Я собирался оборвать разговор, потому что меня ни один довод так не выводит из терпения, как изрекаемые ничтожные прописные истины, когда я сам говорю от полноты сердца»
Диалог демонстрирует очевидную полярность героев: разуму здесь противостоит страсть, невозмутимости и безучастности – эмоции «через край», системе прописных истин – чувствительная «нелепица», в которую отливаются доводы Вертера.
Мотив прописных истин, изрекаемых собеседником, указывает на то, что собеседник Вертера не включен в круг его задушевного общения. В письме от 11 июня Вертер, характеризуя князя, который пригласил его пожить в своем поместье, утверждает, что у них «нет ничего общего»:«Князь чувствует искусство и чувствовал бы еще лучше, если бы сам не ограничил себя отвратительным наукообразием и общепринятой терминологией. Иногда я скрежещу зубами, когда со всем жаром воображения ввожу его в мир природы и искусства, а он, думая блеснуть, вдруг спотыкается о какую-нибудь избитую истину».
Тот же мотив изречения прописных истин в гиперболизированном виде возникнет в письме от 24 декабря. Посланник – «педантичный дурак», придирчивый и недовольный, приводит Вертера в бешенство: «Ни одного «и», ни одного самого ничтожного союза не уступит и смертельный враг всех инверсий…» Очевидно, что посланник далее всех других персонажей находится от интимного круга общения Вертера, так как он пытается заключить вертерову чувствительность и страстность в тиски бюрократического бумаготворчества. Бюрократические прописные истины посланника граничат в глазах Вертера с уже настоящей глупостью.
С точки зрения Вертера, счастье Лотты (впрочем, как и его собственное) гармония ее существования, находятся в прямой зависимости от чуткости и чувствительности избранника. В письме от 29 июля осторожно, но однозначно, Альберту уже отказывается в этих качествах:«Со мной она была бы счастливей, чем с ним! О, он не тот человек, который способен ответить всем чаяниям ее сердца. Ему не достает чуткости, не достает… понимай, как хочешь. Его сердце не начинает биться, откликаясь, ну, скажем, на то место любимой книги, где мое сердце и сердце Лотты встречаются и становятся одним; и в сотне других случаев, когда приходится выражать наши чувства, вызванные поведением третьего лица».
Несчастный, или не совсем счастливый, брак Лотты с Альбертом, мог быть предсказан Вертером, когда он не допустил Альберта в свой задушевный, интимный круг общения.
Так, удивительным образом необходимость стройных доказательств для того, чтобы донести какую-либо мысль этического или эстетического ряда до собеседника, или, с другой стороны, полная ненужность доводов становятся индикаторами близости между персонажами, глубины восприятия ими жизни, непосредственности их чувств. Интимный круг созвучных душ не требует логических доказательств и долгих разъяснений. Сферы публичного и интимного разделены даже на стилистическом уровне: чем «публичнее» общение, тем длиннее фразы, тем больше слов необходимо для понимания.
Интимно-духовная близость, обнаруженная практически сразу после начала знакомства, достигает своего апогея в сцене после грозы: «Она стояла, облокотясь на подоконник, вглядываясь в окрестности; потом она посмотрела на небо, на меня; я увидел, что глаза ее полны слез; она положила руку на мою и сказала: «Клопшток!» Я сразу же вспомнил великолепную оду, пришедшую ей на ум, и погрузился в поток ощущений, которые она вызвала, произнеся пароль».
Неумение понять страсть и проникнуться к ней сочувствием, в глазах Вертера, непростительно. Но едва ли не преступной является неспособность того же Альберта испытывать полное и совершенное счастье в браке с Лоттой и дать полное и совершенное счастье ей. Вертер – вообще большой любитель всего естественного. Об этом говорит даже круг его чтения: Гомер, Оссиан, Лессинг (Эмилия), Клопшток. Кроме того, В. бежит всего, что не дышит естественном чувством. Апофеоз его естсестволюбия – любовь к детям. Он совершенно сознательно пытается бывать как можно больше на лоне природы. С чего бы так любить детей? Они естественны и наивны. О необходимости подражать наивности (сами мы быть наивными уже быть не можем) говорит, например Шиллер. Гений также необходимо наивен. Впрочем, оригинальность взглядов ещё не провозглашается главной ценностью. Чему здесь уделено много внимания, так это чувствам. Ещё до встречи с Л., В. много говорит о страданиях. Любовь же для него – творческое горение. С одной стороны, В. действительно восторженный юноша, с другой – он пытается выйти за границы собственного «я». Любовь к Лотте – скорее вспомогательное средство. В. по природе своей неспособен к покою. Душа В. – вечный порыв. Сама природа его желаний уводит его за грани достижимого. Его выстрел в себя – это не только приступ отчаянья, это прорыв другую реальность. Двойственность финала – страшная смерть и ощущение освобождения – отличительная черта Гёте. Так, из сентиментализма в радикальном его проявлении начинает складываться романтизм.
Разрушение интимной сферы Вертера через воздействие публичной приводит к катастрофе, к гибели.Так, очертив круг интимного общения Вертера (куда пропуском служит чувствительность) и, соотнеся этот круг с пространством общения публичного, можно по-новому обосновать известный катастрофический финал. Именно психологический портрет главного героя романа И. В. Гете (одна из главных деталей портрета – четкое разграничение сфер интимного и публичного) во многом обусловливает перипетии сюжетного движения. Внешний мир, преломляясь в субъективном изложении Вертера, становится частью того же портрета. Таким образом, черты романа сентиментально-психологического здесь, несомненно, превалируют, поглощая и подчиняя признаки романа социального.