Антагонистом героев в рассказах оказывается автор, антитезой из тупикового существования - творчество, дающее возможность пересилить что-то внутри себя, сполна выразить нечто психологически застоявшееся и мучающее тоской, страхами, сомнением перед одиночеством. Не случайно поэтому в рассказах Т. Толстой фигура автора, не подверженного болезням и неясным предутренним страхам своих персонажей и потому спокойно расхаживающего между ними, с ними заговаривающего.
Т. Толстая не стремится подсказать своим малым и сирым героям не учит их, как жить, а говорит: "Живите, как хотите". В этом ощущается наибольшая жестокость, впрочем, ощущается только в том случае. Если приступить к литературному делу с заранее сформулированной программой "направленного в мир учительного слова".
Впрочем, противоречия тут во всем: разоблачение мечтателя утверждает мечту как высшую ценность, но исполнение мечты трактуется как самоисчерпание человека, его конец, а желание любви и счастья становится источником трагедий, ибо они манят тех, чей удел - остывшие шерстяные мыши". Говоря словами Тынянова, проза Т. Толстой - это материал с ощутимой формой. Не будь этой ощутимости, рассказы с их устойчивой тягой к вечным темам и образам, и интересом к последним вопросам, к столкновению горнего и дальнего, мечты и реальности, возможно, воспринимались бы как нечто нестерпимо банальное или вторичное. Но Толстая этого не боится, потому что знает: ее надежно спасает непрозаическая загруженность, можно сказать, перегруженность текста тропами, поэтический принцип в выборе тем, и в построении образной системы. Но это нельзя понимать однозначно: что все держится на стиле, прикрывающем зияние в содержании, а глубина и многозначительность - величины абсолютно мнимые. Тут вольно или невольно передается видимость многозначительности и глубины, которая свойственна жизни, ее способность морочить человека, так до конца точно и не знающего, что серьезно, что глубоко, а что банально. Эта относительности - самое серьезное и абсолютное в прозе Толстой. Но для ее создания нужна критическая масса выразительного вещества, при которой банальность теряет однозначность.
В современной прозе даже тогда, когда писатель сосредоточил свое внимание на социальном явлении, на обнаруженных им новых человеческих типах и отношениях, от читательского проницательного слуха ни на миг не ускользает его речь, то есть он сам с его образом мыслей, характером, пристрастиями и наклонностями.
С первых строк любого рассказа Татьяны Толстой появляется рассказчик, принимаемый за персонаж, который в следующих строках начинает двоиться, троиться и, умножаясь в числе, изгоняя предшественников, уничтожает себя как тип.
Авторская речь состоит из множества чужих голосов, ее как бы вытесняют голоса персонажей и просто голоса из толпы. Какие мы постоянно слышим на улице, в транспорте, учреждениях и магазинах. "Чужая речь мне будет оболочкой" - можно сказать об этом авторском принципе, и не сразу в ней разберешься. Она лишена повествовательного тона. Ее занасет разговор. С читателями, с персонажами, с предметом речи: " Нет, постойте, дайте мне вас рассмотреть", - обращается автор к картинкам прошлого. К воспоминаниям, между прочим, неясно чьим, даже бесхозным воспоминаниям). "И дальше - ну раз вы такие - живите как хотите" - к ним же. Разговаривают даже предметы. Тапочки, например, устами автора держат речь: "Клетчатые, уютные, они ждали его в прихожей, разинув рты: сунь ножку, Вова! Здесь ты дома, здесь ты у тихой пристани! Оставайся с нами! Куда ты все убегаешь, дурашка?!" [7. стр.] "Охота на мамонта"
Однако Толстая и не принимает такую жизнь. Наперекор ей она создает свой мир - прирученный уютный, бессмертный. В нем живут умные говорящие вещи, такие, как молодой пугливый абажур из рассказа "Любишь-не любишь", в нем всегда царит загадочный и праздничный рождественский дух, в нем говорят на языке щелкунчиков немецком - не зря герой рассказа "Петерс", человек с украденным детством мечтает выучить именно немецкий.
Конечно, весь этот мир - невелик. Он умещается под детской кроватью. Зато он умеет пускать отростки в мир взрослых. Каждый раз, когда Толстая во что-нибудь всматривается, под ее взглядом распускаются метафоры. Они берут персонажа в волшебный плен, делают его героем сказки. Только никогда они не успевают схватить протянутую автором руку помощи - хищная жизнь окунает их с головой в Лету. Никому не удастся продержаться на зыбкой границе между подлинным миром и вымышленным, никому не удается даже понять, какой из них - истинный. Маленькие вырастают, старые умирают, и только автор, как больной ребенок, от тоски и одиночества переселившийся в иллюзорный городок в табакерке, остается наедине с никому не нужными, всеми забытыми вечными вещами - выцветшими фотографиями, заезженными пластинками, пожелтевшими письмами, часами, в которых золотые дамы подносят золотым кавалерам золотые кубки.
Толстую упрекают за излишнюю метафорическую густоту, советуют проредить ее, чтобы можно было разглядеть деревья. Подлинный мир, по Толстой, только тот, что возникает из метафор-уподоблений. Все, что попадает в рассказ, не остается без сравнения. Но смысл этой метафорической истерики отнюдь не в том, чтобы поднести читателю более яркую убедительную картину, не в том, чтобы указать, что на что похоже. Метафора Толстой - это свернутая в тугой клубок сказка. В любом абзаце собирается пригоршня таких сказок, еще не рассказанных, но содержащих в себе потенциальную повествовательную энергию" "В углу стоит кудрявый конус запаха после покурившего "Беломор" соседа. Курица в авоське висит за окном, как наказанная мотается по черному ветру. Голое дерево поникло от горя.
Отчего же так безжалостна Т. Толстая к взрослым и маленьким героям "Золотого крыльца?" Почему отказывает им в счастье?
Не она безжалостна. Писательница, несомненно, сочувствует своим питомцам, даже по замечанию А. Михайлова автора послесловия к сборнику, "любит их", улавливает их и понимает их обиды и боли. Это жизнь, по мнению Т. Толстой, коварна, непонятна, враждебна, безысходна, с чашей цикуты, приготовленной для каждого. Она крушит обворожительные гулы, грубо встряхивает зарвавшихся романтиков и ставит их обнаженными перед холодными, беспощадными, насмешливыми глазами судьбы. Неизменно наступает миг отрезвления: "прощай, розовый дворец, прощай мечта!." В мусорных баках кончаются спирали земного существования. А вы думали, где? Итак, никому из героев художник ничем помочь не сожжет. Его наипервейшая обязанность - высветить бытие жестким рентгеновским лучом, заглянуть, если назло, и в мусорный бак, дать жестокую правду жизни.
Неприбранная, непричесанная действительность, куда извлеченные из заоблачных далей помещаются персонажи, рисуется с язвительным вниманием ко всем шероховатостям, трещинам и теням. И не жалея красок розовых, голубых и перламутровых, переливающихся всеми цветами радуги, Толстая создает картины, возникающие в неподвластном уму воображении. Как поразителен у нее этот контраст, и с каким упорством он возникает во всех рассказах!
То это обманутые ожидания безучастного Петерса, то хруст костей воображаемой субтильной Веры Васильевны под увесистой ступней ее реального двойника - веселой толстухи Верунчика, то возвышенная страсть к фальшивым любовным письмам, то насмешка судьбы над отчаянной мошеннической попыткой избавиться от страданий, то выставленные на осмеяние обывательские мечты о браке
Критики 80-х годов пробовали обойти всеобщую обреченность в толковании ее произведений, увидеть в ее персонажах гоголевского Акакия Акакиевича, то есть маленького обиженного человека. И зря - автор настаивает на своем: "Я пишу не о маленьком, а о нормальном человеке, Бояться, мечтать, сомневаться, не понимать. Страдать, тешить себя иллюзиями, любить, завидовать, браться не за свое дело, врать, надеяться - это все нормально" ("Московские новости", 22 февраля 1987 г.) Словом "такова жизнь".
И все же, жизнь ли во всем виновата? За что страдают эти несчастные люди, по какой причине Гали и Риммы копят "порции холодного яду"?
Нельзя объяснить истерическое отношение героинь к жизни просто дамскими капризами. Все эти безудержные влечения к "белым парусам" и "пещерам Аладдина" - это тщетная попытка убежать от чего-то ужасного. Это ужасное - действительность. Действительность - не что иное как "старая запселая коммуналка и бессмертный старичок Ашкенази, и знакомый до воя Федя, и весь вязкий поток будущих, ещё не прожитых, но известных наперёд лет, сквозь которые брести и брести, как сквозь пыль, засыпавшую путь по колени, по грудь, по шею" ("Огонь и пыль") [7, стр.86] Это одинокая, жалкая и пошлая старость - "чулки спущены, ноги подворотней… О, конечно, у неё всю жизнь были романы, как же иначе?" ("Милая Шура"). Действительность - это рынок, облепленный будками… Там стояла Изольда, расставив ноги. Она сдувала пену себе на войлочные боты, страшная, с треснувшим пьяным черепом, с красной морщинистой мордой" ("Круг") [7, стр.54]. Законченную формулу действительности являет судьба Петерса ("Петерс"): "Моя мама убежала с негодяем, папа плавает в небе с голубыми женщинами, бабушка съела дедушку с рисовой кашей, съела все мое детство, мое единственное детство, и девочки с бородавками не хотят сидеть со мной на диване" [7, стр.228].
Такая скверная, хищная жизнь уже не может быть настоящей, уготовленной для порядочных цивилизованных людей. Это обман! Мы все обмануты! Как мышь в ловушке мечется цивилизованная личность в тесном пенале, именуемом мирозданием", "боится, мечтает, сомневается, не понимает, страдает" и т.д., но выход из этого пенального мироздания лишь - в туннель с заиндевелыми стенками", в "мусорный бак".
"Нас интересует и жизнь целиком и человек целиком", - поведала Т. Толстая в "ЛГ" от 23 июля 1986 года. Надо думать, и то, и другое мы получили в ее книге. Непонятно только вот что: почему бытие до сих пор не опрокинулось, не рассыпалась материя повседневной жизни, не заел сам себя человек? Ведь существовать, непрестанно скрежеща зубами, как Галя или Римма, или толпою мыкаться в сомнамбулическом бреду, как Петерс или Василий Михайлович, совершенно невозможно. Между тем существуем же как-то, мыкаемся. Откуда силы берем? На что надеемся?
Да, вероятно, какая-то часть общества существует так как представлено в рассматриваемом здесь сборнике. То есть кто-то до определенного возраста живет в мечтательной дремоте, воображая себя то дочкой миллионера, то флибустьером среди туземок, а затем начинает судорожно биться о тесные стенки "страшной и враждебной жизни". Настораживает упомянутое утверждение автора, что пишет она "человека в целом и жизнь в целом", и, таким образом, несостоявшиеся миллионеры и персидские цари - и есть, говоря словами Т. Толстой нормальные люди, а "больше ничего нет".