Итак, столкновение воображаемого и реального, высокого и низкого в прозе Татьяны Толстой происходит на всех уровнях повествования - фабульном, сюжетном и стилистическом
Однообразие сюжетной схемы, предсказуемость фабулы - естественное качество Толстой, жизнь ее персонажей, истолкованная как ряд событий, у всех одинакова, как неотличимы автобиографии разных людей, собранных отделом кадров - родился - учился - женился - умер (добавляет Толстая уже от себя).
Тема произведений, казалось бы, также очень обыденная: детские впечатления, воспоминания о бабушках, устройство личного счастья, семья, заветные желания и томления, досуг, работа - то, что называется опытом. Итак, решаются вопросы о смысле жизни, мелькает множество персонажей; снасют друг друга контрастные картины; мчатся десятилетия, как это бывает в романах. Кажется, что перед нами не рассказы, а компактные романы. Ни одно из произведений сборника не ограничено каким-то эпизодом или случаем. Герои проживают целую жизнь. Читателю не отпущено романного времени, и его лишили постепенности переживания, каждое деепричастие может привести к концу фабулы, кажется, что глаз слишком свободно скользит по тексту, не давая возможности усвоить пройденное. Ничего не остается, как обострить внимание и усилить напряжение
Снова обратимся к размышлениям критика Золотоносова: "Думая о прозе Т. Толстой, я все время навязчиво вспоминаю булгаковскую фразу: "Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы". В рассказах многое вызывает протест, несогласие. Беспокойство, отвращение даже. И несмотря на все - желание погрузиться в этот плотный воздух, вязкий быт, который столь адекватно выражен в стиле, таком же вязком, бесконечно продуманном, безвоздушном, но который тем не менее пьешь, как приворотное зелье.
О стиле в рассказе Т. Толстой можно говорить много. И одно будет противоречить другому. Поначалу возникает ощущение, что на стиль расходуются едва ли не все запасы творческой энергии, что стиль, как глазурь, не дает возможности проникать внутрь, отчего вместо психологического бурения происходит виртуозное скольжение по поверхности.
Но с другой стороны, как точно и выразительно обилие метафор, метонимий, сравнений создает ощущение непроницаемости, плотности, духоты. Куда ни бросишь взгляд - все предопределено, все говорит и наступает, все имеет смысл, каждый предмет, каждая деталь исполнена значения, что-то сулит" [3, стр.68]
Критика разговор о Толстой, как правило, начинает с языка ее произведений. Что ж, язык у нее действительно свой, особенный: "Шуба была, понятно, чудесная - кудрявая теплая, подкладка трофейная: тканые ландыши по лиловому - век бы из такой шубы не вылезать; ноги в ботики, в руки муфту и пошла, пошла. И как сперли - по-хамски, нагло, грубо, просто из-под на выдернули" [7, стр.104] ("Спи спокойно, сынок")
Этот процитированный отрывок являет собой пример мастерски организованной прозы, виртуозный художественный текст, Интересно говорить, о том, кок и каким приемом он организован. Прием здесь вообще частый у Толстой - повтор, нагромождение синонимов, но не однословесных, а распространенных, сложно организованных, можно сказать, сложно распространенных.
Литературовед Е. Булин в уже упомянутой статье "Откройте книги молодых", отмечает: "В противовес пышному, хотя и несколько поношенному разнообразию языка сборника "На золотом крыльце…" характеры его персонажей, и как следствие, само композиционное построение рассказов достаточно однообразны. Приглядевшись, вы непременно увидите в этих характерах две отличительные черты: во-первых, детски необузданную фантазию, романтическую мечту о небывалом, "поющем из будущего", а во-вторых, глубокое ощущение неудачности жизни. Вот эти два начала сталкиваются в человеческой судьбе, в сознании; отчаяние одерживает верх - получается рассказ" [1, стр.138].
Разговорные клише, переполняющие авторскую речь, входят в нее как цитаты из другой оперы, соединяя разные речевые слои. У корректора, следящего за знаками препинания, то и дело возникает профессиональное желание закавычить речь персонажей, своевольно врывающихся в авторскую речь и разбить последнюю на диалоги, тогда отчетливо появляются в ней два голоса.
Авторская ирония незримой нитью пронизывает сами описания внешности героев и героинь. Описывая несомненно привлекательных внешне женщин, представляя героинь фразами бытового коммунального звучания (отмечено курсивом) Толстая показывает их внутреннюю претенциозность и потребительское отношение к жизни. Сознательная парцелляция предложений придает своеобразный оттенок сварливости, скороговорки, также действующий как самостоятельный авторский прием (курсив).
Авторы предыдущего литературного поколения были единодушны в живописании внешности своих героинь. Толстая, в отличие от них, сохраняет право на двойственное отношение к незаслуженной, казалось бы, жизненной неудачливости своих красавиц: "Красивое имя-Зоя, правда? Будто пчелы прожужжали. И сама красива: хороший рост и все такое прочее. Подробности? Пожалуйста, подробност и: ноги хорошие, фигура хорошая, кожа хорошая, глаза - все хорошее. Шатенка. Почему не блондинка? Потому что не всем в жизни счастье ". [7, стр.159] (рассказ "Охота на мамонта"). Или "Нина была прекрасная, обычная женщина, врач и, безусловно, заслужила, как и все, свое право на личное счастье…она имела все основания занять очередь туда, где его выдают: лицо у нее было белое и красивое, брови широкие, черные гладкие волосы, низко начинались на висках. И сзади - пучок. И глаза были черные, так что мужчины в транспорте принимали ее за молдаванку, и даже привязался к ней в метро, в переходе на "Кировской", человек, уверявший, что он скульптор и чтобы она сейчас же шла с ним позировать якобы для головки гурии, срочно, у него глина сохнет" [7, стр.253] (рассказ "Поэт и муза").
Критик И. Старикова в своей статье "Сто лет женского одиночества", сравнивая произведения Т. Толстой с рассказами Л. Петрушевской и И. Грековой, отмечает: "Выходит, внешность героинь для автора самодовлеющего значения не имеет. Полный разнобой и в отношении профессиональной деятельности: она может быть определена, как у Нины из "Поэта и музы", но иметь чисто функциональное значение - прекрасная женщина, врач. Нина встречает поэта Гришаню, явившись к нему по вызову. Никакого принципиального значения не имеет то, что Зоя из "Охоты на мамонта" работает хирургической медсестрой., а Галя из "Факира" роняет ненароком слова " докембрий", "ифрит", "длань "." [6, стр.163]
Интересно отметить, что Толстая мало пишет специально для детей, но почти в каждом ее рассказе мелькнет какое-нибудь детское лицо, оставляя чувство вины и беспомощности. В "Факире" это дочь Гали, все время присутствующая на втором плане, но помещаемая в предметный ряд квартиры, собаки, мебели, белья, утюга, стиральной машины, картинки… В "Поэте и музе" - мелькает вроде случайно чужая "испуганная, толстая, непохожая дочь над школьными тетрадками". "Петерс" - вообще история о том, как из брошенного несчастного ребенка вырос несчастный, никому не нужный человек. Сюжеты Толстой строятся по определенной, весьма жесткой схеме. Обычно это история преступления и детства: герой изнасет своему детству и за это расплачивается бессмысленно прожитой жизнью - смерть почти всегда подстерегает его в финале. Ведь рассказы Толстой посвящены не эпизоду, а всей судьбе человека - от начала до конца. Это вот именно - история героя, в которой пунктиром запечатлена его внешняя биография, но зато ярко и раскрыта эволюция, чаще деградация - внутренняя. Конечно же, в этих оживающих вещах легко узнать источник Толстой - Андерсен и всю традицию литературной сказки, которая с таким искусством умеет создавать уютный, домашний, горьковато-ироничный мир умных разговорившихся вещей. Мир, в котором взрослые, серьезные, полезные вещи, такие, так Штопальная Игла превращается в игрушки вроде Оловянного Солдатика, люди становятся куклами, их дома - кукольными домиками, их города - городами в табакерке.
Метафора Толстой - волшебная палочка, обращающая жизнь в сказку. Единственный способ спастись от опошляющего вихря так называемой настоящей жизни - не поверить в то, что она настоящая, вернуться в безопасное пещерное тепло детской", в светлый круг ясных и честных сказочных правил.
Итак, как отметили критики Вайль П. и Генис А., рассказы Толстой не просто камерны - они декоративно камерны. Большое тут - знак чуждого, враждебного мира, где не срабатывают законы ее кукольной вселенной. В ее рассказах помещаются только маленькие люди - не Башмачкины, а Стойкие Оловянные Солдатики. Только про них она знает всю подноготную, только их умеет любить и жалеть. Поэтому и не удаются Толстой отрицательные персонажи. Она не знает их языка (что видно по очень редкому в ее прозе диалогу), они не из ее круга.
Впрочем, и с ними (отрицательными) - Толстая щедро делится своим видением мира. Ведь их истории она рассказывает своим голосом. Чужих слов у нее вообще немного. Рассказывая свои невеселые сказки, Толстая, как в детском кукольном театре горит за всех сама - единственная хозяйка измышленного ею простого и вечного мира, который хорош уже тем, что не похож на сложный и бессмысленный мир настоящий.
Заключение
Итак, в проанализированных рассказах представлена целая галерея людей, о которых можно сказать, что они промечтали всю жизнь. По пестроте социальной принадлежности представленных персонажей Т. Толстую можно сравнить с ее великим предшественником и учителем - Чеховым; мужчины, женщины, дети, врачи, бухгалтеры, музейные работники, пенсионеры Ее герои - не маленькие, не мелкие, а обычные люди, которые так и не выросли нравственно. Для них жизнь - это упрямый кубик Рубика, который не желает вертеться под энергичными руками хозяина. Но эта маленькая Вселенная живет по законам, которые придумал автор, чтобы заставить читателя ярче видеть красоту жизни, ценить ее каждое мгновение., Эта прекраснодушная маниловщина таит в себе опасность отстраненности от реального бытия. Писательница показывает, настолько бессмысленна погоня за иллюзорным счастьем, которую в мечтах постоянно сопровождают "мечтательная дремота, дивные сновидения наяву, розовые и голубые туманы, гул океана далекий и манящий, надежда на то, что явится караван верблюдов с поклажей "водопада бархата". Конечно, чтение произведений писательницы требует большой литературной культуры, и поэтому ее произведения следует перечитывать по мере взросления, но уже сейчас они помогают новому восприятию реальности, заставляют работать над собой, являясь прекрасной и безжалостной иллюстрацией к старому афоризму Гоголя, произнесенному о славянах: "Мы ленивы и нелюбопытны". Наша литература уже много лет предупреждает общество об опасности, которую несет застывшая мечтательность, фактически не помогающая, а мешающая жить.
Поэтому, исследовав основную проблематику и художественные особенности произведений Т. Толстой, необходимо сделать вывод: перед нами - один из самых необычных и оригинальных прозаиков нашей эпохи. Ее произведения необходимы сегодняшним читателям, а в особенности нашему поколению, вступающему в жизнь в начале 21 века, века, требующего энергии, умения найти свое место в мире и состояться в жизни, не унижая и не пресмыкаясь. Толстая, как строгий талантливый врач предупреждает нас об отрицательных последствиях прекраснодушного мечтания, мешающего творить и созидать.
Список использованной литературы
1. Булин Е. Откройте книги молодых // Молодая гвардия. - 1989. - №10
2. Вайль П. Генис А. Городок в табакерке // Звезда, 1990. - № 8.
. Золотоносов М. Мечты и фантомы // Литературное обозрение. - 1987. - № 4
. Маклова Е.В. Конфликт иллюзии и реальности в творчестве Толстой. Материалы ХХХ зональной конференции литераторов Поволжья. Самара Издательств СГПУ, 2006 г.
. Невзглядова Е. Эта прекрасная жизнь // Аврора. - 1986
. Русские писатели ХХ век. Библиографический словарь в 2-х частях под редакцией Н. Скатова. Часть2. 2002
7. Старикова И.И. Сто лет женского одиночества // Дон, 1989, № 3
8. Толстая Т. Ночь. Сборник рассказов. Москва. "Подкова". 2003
Приложение
Вот в процитированном куске синонимические пары:
Эта умственная жизнь занесет нам событийную, хотя и прикрывается ею. Пока пролезаем в игольное ушко, что-то начинаем понимать.
Томительная мысль о невозможности выйти из круга, раз и навсегда кем-то неведомым определенного, изнуряет героиню рассказа "Факир". Мысленные монологи Гали во множестве мельчайших деталей проявляют редкую для средней женщины, видимо филолога, образованность, а поступки - извечную женскую способность обольщаться мнимостями, взыскуя лучшей жизни.
Круг, за который е может выбраться Галя, раз и навсегда очерчен московской окружной дорогой: "Лежа во тьме, слушая стеклянный звон осин на ветру", гудение бессонной окружной дороги, шорох волчьей шерсти в дальнем лесу, шевеление озябшей свекольной ботвы под снежным покровом, она думала: никогда нам не выбраться отсюда. Кто-то безымянный, равнодушный, как судьба, распорядился: этот, этот и этот пусть живут во дворце. Пусть им будет хорошо. А вон те, и те, и Галя с Юрой - живите там. Да не там, а в-о-о-н там, да, да, правильно. У канавы, за пустырями. И не лезьте, нечего. Разговор окончен. Да за что же?! Позвольте?! Но судьба уже повернулась спиной, смеется с другими, … хочешь - затаись и тихо зверей. Накапливая в зубах порции холодного яду. [7, стр.221]
Герой пытается обрести свободу "внутри". В мечтах "он читает ей вслух Шиллера. В оригинале или Гельдерлина… "Оставьте же книгу", - говорит она. И лобзания, и слёзы, и заря, заря, заря
А это уже из другого рассказа, из " Петерса": " куртуазный универсум"; весь в предчувствии любви, мечтательно и доверчиво настроенный мальчик, не понявший правил игры, обольщавший себя надеждами на то, что мечты сбываются, стоит только очень захотеть, а таинственный и непонятный мир доброжелательно настроен по отношению к нему…
Петерс.
В рассказе "Петерс" борьба между человеком и вещью, миром вещей, точно замкнутых в своих пределах, воссоздана с особой продуманностью. Тут уже все оказывается умышленным - вплоть до карточки с котом в немецкое лото, Черного Петера, который вечно доставался герою, означая дурака, Все обязательно таит второй смысл. Если Т. Толстая описывает, как Петерс, женившийся на холодной твердой женщине с большими ногами", покупал замороженного цыплёнка, то интересует её, конечно же, не цыплёнок за рубль семьдесят пять, а сам Петерс, отстранённо увиденный через подобье покупает замороженного цыпленка, то интересует ее, конечно, Не сам цыплёнок за рубль семьдесят пять, А сам Петерс, отстранённо увиденный через подобье - сюрреалистический натюрморт - зелёное, бурое, алое, голубое, - описание же которого выполнено к тому же почти правильным хореем: "Петерс нёс домой холодного куриного юношу, не познавшего ни любви, ни воли - ни зелёной муравы, ни весёлого, круглого глаза подруги. И дома под внимательным взглядом твёрдой женщины Петерс должен был сам ножом и топором вспороть грудь охлаждённого и вырвать ускользающее бурое сердце, алые розы лёгких и голубой дыхательный стебель, чтобы стёрлась в веках память о том, кто родился и надеялся, шевелил молодыми крыльями и мечтал о зелёном королевском хвосте, о жемчужном зерне, о разливе золотой зари над просыпающимся миром".
Автор очень непрост. "Да" и "нет" не говорит. Черного и белого не называет. Ничего не выкладывает прямо. О чем идет речь? А ну догадайтесь. Кто скорее? Мы втянуты в игру, в которой, как в детстве, участвуешь душой и телом. Надо поспешать и поворачиваться, замечать, соображать догонять, лицо горит - помните вопрос - волосы мокрые, пуговица оторвалась и потерян платок? Как хорошо, Что-то вроде того нам предлагают. Ведь нельзя же отозваться на это удивительное разнообразие интонаций, в которых жесты и мимика, а с ними смех, печаль и восторг!
Если бы не странная прихоть перепутывать важное с неважным, местами главное и второстепенное. Ах смысл бы, как шапку чуть - чуть надевать набекрень!), не упрекнули бы мы автора в многословии. Говорил Чехов, что писать надо просто. Человек сел на траву, а не: "низенький коренастый человек, пугливо озираясь, сел на мятую высохшую траву. Почему одни подробности раздражают, а другие радуют и восхищают?
Завязка - ссора Вероники Витольдовны с мамой девочек, смерть Вероники Витольдовны, женитьба на Маргарите.
Развитие действия - пойдем к дяде Паше.
Развязка - Дядя Паша замерз на крыльце.
Эпилог - прах дяди Паши
Повесть "Лимпопо"." А иные уцелели, сохранились, убереглись от перемен, пролежали без движения за полоской отклеившихся обоев, зпа отставшим косяком, под прохудившимся войлоком, а теперь вышли честные и старомодные, попахивающие старинными добродетелями и уцененными грехами, вышли, не понимая, не узнавая ни воздух, ни улицы, ни души, - не тот город и полночь не та! - вышли, унося под мышками сбереженные в летаргическом сне драгоценности: сгнившие новинки, прохудившиеся дерзости, заплесневелые открытия, просроченные прозрения, аминь; вышли, щурясь, странные, редкие и бесполезные, подобно тому, как из слежавшейся бумаги, из старой кипы газет выходит белый, музейной редкости таракан, и изумленные игрой природы хозяева не решаются прибить тапкой благородное, словно сибирский песец, животное".
Этот процитированный отрывок являет собой пример мастерски организованной прозы, виртуозный художественный текст, Интересно говорить, о том, кок и каким приемом он организован. Прием здесь вообще частый у Толстой - повтор, нагромождение синонимов, но не однословесных, а распространенных, сложно организованных. Так сказать, сложно распространенных. Вот в процитированном куске синонимические пары: уцененные грехи, сгнившие новинки, прохудившиеся дерзости, заплесневелые открытия. Сюда же относится и прохудившийся войлок, и эта последняя словесная пара позволяет переключить отрывок в иной метафорический ряд: появляются отклеившиеся обои, отставшие косяки, и в конце концов белые тараканы, странные, редкие и бесполезные. Эти ассоциации представляют сложную систему словесной игры, открывающей некую реальную истину о протухшей, непроветренной, то есть застойной советской жизни.
Литературовед Борис Парамонов в своей статье "Застой как культурная форма, " пишет" Я думаю, что этот прием идет у Татьяны Толстой от Гоголя, именно из того знаменитого месса в "Мертвых душах", где разворачивается параллель между кавалерами во фраках, кружащимися на балу около одетых в белое дам, и мухами, облепляющими кусок сахара, который колет подслеповатая старая ключница, Гоголь не ограничивается этим сравнением и разворачивает его, давая мухам самостоятельное действие, так что мы вроде бы уже и забываем о кавалерах. На
Том наблюдении, помнится, сильно настаивал Набоков, Прием в том, что текст начинает жить собственной жизнью, самопродается, он нацелен уже не на предмет, а на собственное автономное существование. происходит некий партеногенез, или если угодно, непорочное зачатие. Приведу сходное с гоголевскими мухами место у Толстой.
Как бы то ни было, вид Дяди Жени был страшен, как страшен, должно быть вид падающего, соскальзывающего в пропасть и держащегося только за пуки травы человека: податливая сухая почва пылит и крошится, входя из земляных гнезд; и уже выбежал из своего домика встревоженный паучок или муравей, - он-то останется, а ты-то полетишь, расцветая на короткий миг птицей, полотенцем, еще теплой и живой рогулькой, спеленутой собственным криком: ноги уже царапают пустой воздух, и мир готов, кружась и поворачиваясь, подставить тебе свою пышную, зеленую, грубую чашу".
У Толстой паучки и муравьи, наблюдающие за палением в пропасть человека, вроде этих гоголевских мух; виртуозность этого места определяется еще тем, что здесь смерть приравнивается к рождению - устрашающему младенца выпадению в мир: так называемая травма рождения.
Оба приведенные места взяты из повести "Лимпопо" - сравнительно поздней ее вещи. Отсюда и взросшее мастерство. Начинала Толстая бледновато. Она еще не выработала своих приемов и пыталась, по неопытности, взять темой. А темы, у нее, строго говоря и не было традиционнейший в русской литературе вариант детства, нее горьковского, конечно, а толстовского - не только с прислугой. Но и с гувернантками.
Впрочем, и тут была не только тематически, но и стилистическая проблема, весьма конгруэнтная Татьяне Толстой. По этому поводу можно вспомнить Шкловского, писавшего о ее деде Алексее Толстом.
"Полный, рослый, похожий на пышно взошедший и непропеченный ситный Алексей Толстой представляет собой сейчас старые традиции русской литературы. Тут даже помогает фамилия и имя: Алексей Толстой.: и кажется. Что это он написал "Царя Федора Иоанновича 2 и "Князя Серебряного". Полный и бритый, с баритоном и привычной литературной фамилией, Алексей Толстой как будто судьбой предназначен для того, чтобы от него, как от неподвинутого камня, отсчитывать путь, пройденный русской литературой".
Стилистическая проблема здесь, разумеется не та, что Татьяна Толстая кажется автором "Хождения по мукам", а в ее подчеркнутой как бы музейности. Он наследует самую форму литературы, а не сетные ее подробности и варианты. Поняла она это не сразу. Поначалу она писала только одну вещь - рассказ Чехова "Ионыч"; иногда, впрочем, "Ионыч" превращался в "Беглеца": у Толстой это рассказ "Свидание с птицей". Правда, Чехов у нее с самого начала был осложнен Набоковым: только писатель, ошарашенный "Защитой Лужина", мог написать рассказ "Петерс".
Но дело и не в Набокове. Дело в музейности. По-другому же - в застое. Имеется в виду не политический, а культурный застой. Сегодня это называется не эпигонством, а постмодернизмом. Поэзия, вернее поэтика застоя - литература никуда не движущаяся, сама в себе отражающаяся. Нарциссизм, в то же время выступающий некоей самоиндукцией, непорочным зачатием, как уже говорилось.
Вернемся к литературе вообще и к Татьяне Толстой в частности. Интертекстуальное функционирование авторства. Татьяна Толстая не столько пишет, столько интертекстуально функционирует. Охота за интертекстами для не представляет занятие не очень трудное и обещающее богатую добычу - вроде охотничьих забав российских лидеров в Беловежской пуще.
Раскрепощение человечности выражается и в обостренном внимании к маленькому человеку. В этом и заключается та милость к падшим, о которой писал великий классик. именно эта мысль проходит красной нитью через все творчество Т. Толстой. И хотя ее творчество поражает непривычной для женской прозы наблюдательностью, большим количеством отрицательных, даже порой отталкивающих подробностей. Читатель постепенно начинает понимать, что ему нужна и такая правда об окружающей его жизни.
При анализа творчества других писателей Толстая постоянно призывает искать "ключевую метафору", которая разлита в тексте.
Не найдя этого ключа, читатель рискует заблудиться в густой и красивой словесной вязи Толстой, так и не проникнув в ее своеобразную философию жизни. Если брать литературные истоки, то обилие литературных аллюзий, словесная версификация - это скорее, уроки Владимира Набокова. Но для сегодняшнего читателя правда Толстой - это правда нового уровня.
Используем пример из той же повести "Лимпопо". Там в конце появляется очередной персонаж - полковник Змеев, вверенная его командованию воинская часть, походя уничтожает делегацию дружественных тулумбасов. Это чистой воды Аксенов. Но вот что интересно в этом примере - линия Змеева сопровождается песней о "Стальной птице", которая пролетит там, где танк не проползет и бронепоезд не промчится. Это уже прямая отсылка к повести Аксенова, то есть сознательный прием цитирования, а не смутная ассоциация в интертекстуальном бессознательном. При этом Змеев говорит, что песенка-то устарела - потому что он сумел проползти в повесть Толстой. То есть Толстая пишет все-таки не " Стальную птицу", а "Бронепоезд-14-69".
Демифилогизация реальности, раскрепощение человеческой фантазии, воображения, Полемика с мнимым народопоклонничеством и псевдодемократизмом
Только в мире и механического повторения, только во вселенной, которая приводится в движение заводным ключом, можно вырваться из поступательного - и наступательного хода времени.
Наиболее шустрый из ее поклонников некто Поцелуев. Финал Рассказа таков.
Симеонов Веры Васильевны
Слоеный пирог и авторская речь вызывает столь разные вкусовые ощущения, что зачастую не понимаешь, с чес мы имеем дело - с десертом или закуской, сладким или соленым - так в нем все перемешано, - с непривычки затрудняемся его переварить.
Если же в прозу Толстой забредет посторонний герой - хамоватый самоуверенный хозяин жизни, - то он и выглядит грубым пришельцем, разрывающим хрупкую ткань рассказа. Так, художественным провалом заканчивается попытка автора изобразить человека, проносившего - буквально душу на успех "Чистый лист". Герой, переставший быть неудачником, настолько мерзок Толстой, что она превращает его в плоскую карикатуру, говорящую на диком сленге молодежных журналов "Ты чё, шеф, гляделки посеял. "
Вот против этого страшного бессмысленного однообразия и восстает Толстая. Орудие ее бунта - прекрасный метафорический мир, выросший на полях биографии героя. На бегло прочерченном мелком сюжете она вышивает бесчисленные арабески. И вот уже не найти среди орнаментальных извивов, капризных узоров, причудливых завитков незатейливую, да и не очень-то важную историю героя, которую Толстая якобы взялась рассказывать. За сложнейшими сюжетными перипетиями скрыто фаустовское желание остановить мгновенье, стремление погрузиться в мир неумирающей красоты подлинного искусства
Проза Толстой, истоки которой уходят в конец 19 века, являет собой небывалый синтез талантливо усвоенных традиций прошлого.