– Как только я выйду отсюда, – ответил сэр Джон, – я немедленно донесу на вас! Как только окажусь на свободе, стану вас преследовать!
– Поклянись! – повторил монах.
– Нет, – отвечал англичанин.
– Поклянись! – в третий раз приказал монах.
– Никогда! – отрезал сэр Джон.
– Ну, так умри, раз ты сам этого хочешь!
И он вонзил кинжал по самую рукоятку в грудь сэра Джона. У англичанина не вырвалось ни единого вздоха: то ли он на редкость владел собой, то ли был мгновенно убит.
– Правосудие свершилось! – торжественно провозгласил монах, сознавая, что исполнил свой долг.
И, оставив кинжал в груди сэра Джона, он вернулся на свое место у алтаря.
– Братья, – сказал он, – вам уже известно, что вы приглашены на бал жертв, который состоится в Париже, на Паромной улице, в доме номер тридцать пять, двадцать первого января, в годовщину смерти короля Людовика Шестнадцатого.
И он удалился, а за ним в подземелье последовали десять монахов с факелами в руках. Два факела, оставленные на клиросе, освещали неподвижные тела.
Через минуту вошли братья-прислужники, при свете факелов подняли два трупа, лежавшие на каменном полу, и унесли их в подземелье.
Потом они вернулись, взяли тело сэра Джона и положили на носилки; отворив входную дверь, они вышли наружу и заперли ее за собою. Два монаха, шедшие перед носилками, захватили с собой факелы.
А теперь, если читатели спросят нас, почему так по-разному обошлись с Роланом и с англичанином, почему к одному проявили снисходительность, а к другому жестокость, мы им ответим.
Вспомните, что Морган позаботился о безопасности брата Амели: жизнь Ролана стала священной для Соратников Иегу, ни один из них не имел права его умертвить.
|
|
Глава 19
ДОМИК НА УЛИЦЕ ПОБЕДЫ
Пока сэра Джона Тенли переносят в замок Черных Ключей, пока Ролан спешит домой, пока посланный Роланом крестьянин бежит в Бурк сообщить доктору Милье, что случилась беда и его присутствие необходимо в доме г-жи де Монтревель, мысленно перенесемся через пространство, отделяющее Бурк от Парижа, и через время, истекшее между 16 октября и 7 ноября, то есть между 24 вандемьера и 16 брюмера, и войдем в четыре часа пополудни в домик на улице Победы, который стал историческим благодаря знаменитому заговору 18 брюмера, [280] созревшему в его стенах.
Этот дом уцелел до наших дней и, кажется, сам удивляется, что после стольких смен правительств на его двойных дубовых дверях еще красуются консульские фасции; [281] он стоит под номером 60 на правой стороне улицы и открыт для любопытных посетителей.
Пройдем по длинной и узкой липовой аллее, что тянется от ворот к двери дома, пересечем переднюю, повернем по коридору направо и, поднявшись по лестнице из двадцати ступенек, войдем в рабочий кабинет с зелеными обоями, где все занавески, стулья, кресла и диванчики такого же цвета.
Стены увешаны географическими картами и планами городов. По обеим сторонам камина высятся книжные шкафы кленового дерева; стулья, кресла, диванчики и столы завалены книгами; лишь с трудом можно примоститься на кончике стула, а на столах так тесно, что негде писать.
Среди гор рапортов, писем, брошюр и книг сидит человек и, вырывая у себя волосы на голове от нетерпения, бьется над страницей с заметками, расшифровать которые куда труднее, чем иероглифы луксорского обелиска. [282]
|
|
Он уже впадал в отчаяние, когда дверь отворилась и вошел молодой офицер в мундире адъютанта.
Секретарь поднял голову, и лицо его засияло.
– А! Это вы, милый Ролан! – воскликнул он. – Я страшно рад видеть вас сразу по трем причинам: во-первых, я до смерти соскучился; во-вторых, генерал ждет вас с нетерпением и требует вас во что бы то ни стало; в-третьих, вы поможете мне разобрать слово, над которым я мучаюсь добрых десять минут… Но прежде всего обнимемся!
Секретарь и адъютант дружески обнялись.
– Что ж, посмотрим, на каком слове вы застряли, дорогой Бурьенн, – сказал адъютант.
– Ах, мой друг, что за почерк! Разобрать несколько строк – значит заработать себе седой волос! Сегодня я дополз только до третьей страницы! Попробуйте-ка прочитать!
Ролан взял листок из рук секретаря и, сосредоточившись, довольно бойко прочел:
– «Параграф XI. Начиная от Асуана, до пункта, находящегося в трех льё к северу от Каира, Нил течет единым потоком…» – Тут он остановился. – Ну что же, все идет гладко. Что это вы говорили? Напротив, генерал старался писать разборчиво.
– Продолжайте, продолжайте! – попросил Бурьенн.
Молодой человек стал читать дальше:
– «…У этого пункта, который называется…» А-а!..
– Вот мы и наткнулись. Что вы скажете? Ролан повторил:
– «…который называется…» Черт! «…который называется…»
– Да, «который называется», а дальше?
– А что вы мне дадите, Бурьенн, – воскликнул Ролан, – если я вам преподнесу разгадку?
– Диплом о присвоении чина полковника: как только мне попадется подписанный бланк, я заполню пробел вашим именем.
|
|
– Ну нет! Я не хочу расставаться с генералом! Лучше один хороший отец, чем пятьсот плохих детей. Отдаю вам эти три слова даром!
– Как! Здесь три слова?
– Это название никак не уложишь в два слова. Слушайте, кланяйтесь и благодарите! «У этого пункта, который называется Ventre della Vacca…»
– А! Коровье Брюхо!.. Черт побери! Он и по-французски-то пишет неразборчиво, а уж если ему взбредет в голову писать по-итальянски, да еще на жаргоне его родного Аяччо!.. До сих пор я боялся сойти с ума, а теперь как бы мне не превратиться в идиота!.. Вот как это звучит.
И он произнес всю фразу:
– «Начиная от Асуана до пункта, находящегося в трех льё к северу от Каира, Нил течет единым потоком. У этого пункта, который называется Коровье Брюхо, он образует два рукава, на одном из них стоит Розетта, а на другом Дамьетта». Спасибо, Ролан!
И Бурьенн дописал параграф до конца.
– Скажите, – спросил Ролан, – наш генерал все еще не расстался со своим коньком – колонизацией Египта?
– Нет, нет, и заодно он понемножку собирается править Францией. Мы будем колонизировать… на расстоянии.
– Прошу вас, дорогой Бурьенн, расскажите мне, как обстоят дела, а то я будто из Мономотапы явился.
– Скажите сначала: вы приехали по собственному желанию или вас вызвали?
– Вызвали, еще как вызвали!
– А кто?
– Да сам генерал.
– Приватная депеша?
– Написанная его рукой. Вот, взгляните!
Молодой человек вынул из кармана бумажку, где были нацарапаны всего две строчки, без подписи. Почерк был тот же, что в тетрадке, над которой усердствовал Бурьенн.
Депеша гласила:
Отправляйся и будь в Париже 16 брюмера. Ты мне нужен.
– Да, – сказал Бурьенн, – мне думается, это произойдет восемнадцатого.
– Что произойдет?
– Честное слово, вы меня спрашиваете, Ролан, о том, что мне самому неизвестно. Вы же знаете, что он не очень-то общителен. Что будет восемнадцатого брюмера? Пока не могу сказать, но ручаюсь, нечто произойдет.
– Но вы-то догадываетесь?
– Я думаю, что он хочет стать членом Директории вместо Сиейеса, а может быть, президентом вместо Гойе.
– А как же Конституция Третьего года?
– При чем тут Конституция Третьего года?
– Там сказано, что членом Директории может быть человек не моложе сорока лет, а нашему генералу недостает ровно десяти годов.
– Черт возьми! Тем хуже для Конституции – над ней совершат насилие, вот и все!
– Но она еще совсем юная, Бурьенн. Разве допустимо совершать насилие над семилетней малюткой?
– В руках гражданина Барраса, милый мой, все растет как на дрожжах, и семилетняя малютка уже стала опытной куртизанкой.
Ролан покачал головой.
– Ну что? – спросил Бурьенн.
– Я не думаю, что наш генерал станет попросту одним из пяти членов Директории. Посудите сами, милый мой: пять французских королей – это уже не диктатура, это упряжка!
– Во всяком случае, до сих пор у него можно было заметить лишь такие намерения. Но вы знаете, мой друг, когда имеешь дело с нашим генералом, приходится строить догадки…
– Клянусь честью, я чересчур ленив, чтобы этим заниматься, Бурьенн. Я типичный янычар: [283] все, что генерал ни сделает, для меня будет хорошо. На кой черт составлять свое мнение, развивать его и защищать? И без того жизнь – такая скучища!
И Ролан подтвердил свой афоризм, зевнув во весь рот. Потом он добавил самым беспечным тоном:
– Как вы полагаете, Бурьенн, мы поработаем саблями?
– Весьма вероятно.
– Значит, появятся шансы быть убитым, а мне только этого и нужно. А где генерал?
– У госпожи Бонапарт. Он спустился четверть часа назад. Ему доложили о вашем приезде?
– Нет. Мне хотелось сначала повидаться с вами. Но постойте, я слышу его шаги! Вот он!
В этот момент дверь распахнулась и на пороге появился тот самый исторический персонаж, который в Авиньоне на наших глазах, сохраняя инкогнито, играл немногословную роль; на нем был живописный мундир главнокомандующего Египетской армией.
Но Бонапарт был у себя дома и потому оставался с непокрытой головой. Ролан заметил, что у него еще глубже ввалились глаза и лицо как-то посерело.
При виде адъютанта мрачный, или скорее задумчивый, взор Бонапарта блеснул радостью.
– А! Это ты, Ролан! – воскликнул он. – Надежен, как сталь! Тебя зовут – ты появляешься. Добро пожаловать!
И он протянул руку молодому человеку. Потом продолжал с еле уловимой улыбкой:
– Что ты тут делаешь у Бурьенна?
– Я жду вас, генерал.
– А в ожидании вы болтаете, как две кумушки.
– Признаюсь, генерал, я показал ему вашу депешу – приказ быть здесь шестнадцатого брюмера.
– Как я написал тебе: шестнадцатого или семнадцатого?
– Конечно, шестнадцатого, генерал, – семнадцатого было бы слишком поздно.
– Почему семнадцатого поздно?
– Да ведь, по словам Бурьенна, восемнадцатого вы намереваетесь предпринять какой-то важный шаг.
– О-о! – прошептал Бурьенн. – Из-за этого вертопраха мне будет головомойка.
– Вот как! Он тебе сказал о моих замыслах на восемнадцатое?
Бонапарт подошел к Бурьенну и взял его за ухо.
– Старая сплетница! – бросил он.
– В самом деле, – обратился он к Ролану, – у меня намечено на восемнадцатое нечто весьма важное. Мы с женой обедаем у президента Гойе. Это прекрасный человек, в мое отсутствие он так радушно принимал Жозефину. Ты будешь обедать с нами, Ролан.
Ролан взглянул на Бонапарта.
– И вы для этого вызвали меня, генерал? – засмеялся он.
– Да, для этого и, может быть, еще для чего-то другого. Пиши, Бурьенн. Бурьенн схватился за перо.
– Ты готов?
– Да, генерал.
– «Дорогой президент, извещаю Вас, что мы с супругой и одним из моих адъютантов просим разрешения отобедать у Вас послезавтра, восемнадцатого брюмера. Разумеется, мы имеем в виду семейный обед…»
– А дальше? – спросил Бурьенн.
– Что дальше?
– Написать: «Свобода, равенство и братство»?
– «Или смерть», – добавил Ролан.
– Не надо, – отвечал Бонапарт. – Дай мне перо. Он взял перо из рук Бурьенна и подписался: «Преданный вам Бонапарт».
– Напиши адрес, Бурьенн, – сказал он, отодвигая листок, – и отправь с ординарцем.
Бурьенн написал адрес, запечатал письмо и позвонил. Появился дежурный офицер.
– Пошлите это с ординарцем, – приказал Бурьенн.
– Скажите, что я жду ответа, – добавил Бонапарт. Офицер вышел.
– Бурьенн, – заговорил генерал, указывая на Ролана, – посмотри-ка на своего приятеля.
– Я смотрю на него, генерал.
– Ты знаешь, что он натворил в Авиньоне?
– Надеюсь, он не избрал там нового папу?
– Нет. Он швырнул тарелку в лицо одному субъекту.
– Горячая голова!
– Но это еще не все.
– Я так и думал.
– Он дрался с ним на дуэли.
– И, разумеется, убил его? – вставил Бурьенн.
– Да. А ты знаешь из-за чего?
– Нет.
Генерал пожал плечами.
– Потому, что этот человек назвал меня грабителем. И он взглянул на Ролана с непередаваемым выражением какой-то насмешливой нежности.
– Дурачок! – бросил он. Внезапно Бонапарт спросил: – Кстати, ты разузнал об англичанине?
– Я как раз собираюсь вам о нем рассказать, генерал.
– Он все еще во Франции?
– Да, и одно время я даже опасался, что он останется здесь до того дня, когда труба Страшного суда заиграет зорю [284] в Иосафатовой долине.
– Что ж, ты его тоже чуть не убил?
– О нет! Только не я! Мы с ним закадычные друзья, генерал! Он превосходный человек и при этом такой оригинал, что я попрошу вас проявить к нему капельку благосклонности.
– Черт! К англичанину?! – Бонапарт покачал головой: – Не люблю я англичан!
– Я понимаю, вы не любите этот народ, но отдельные лица…
– Ну так что же стряслось с твоим другом?
– Его судили, вынесли ему приговор и казнили.
– Что ты плетешь, черт подери!
– Чистую правду, генерал.
– Как! Его судили, вынесли приговор и гильотинировали?
– О, не совсем так. Судить-то его судили, приговорить – приговорили, но не гильотинировали. Если бы его гильотинировали, он чувствовал бы себя еще хуже.
– Что за чушь ты городишь! Какой трибунал его судил и вынес приговор?
– Трибунал Соратников Иегу.
– Что это еще за Соратники Иегу?
– Как! Вы уже позабыли о нашем друге Моргане, о человеке в маске, что принес виноторговцу его двести луидоров?
– Нет, – возразил Бонапарт, – я его не забыл. Бурьенн, ведь я тебе рассказывал о безумной смелости этого проходимца?
– Да, генерал, – отвечал Бурьенн, – и я еще заметил, что на вашем месте я дознался бы, кто это такой.
– О, генерал узнал бы это, если бы сам не помешал мне; я уже готов был схватить молодчика за горло и сорвать с него маску, когда генерал бросил мне хорошо знакомым вам тоном: «Ролан, сиди смирно!»
– Да вернись ты к своему англичанину, болтун! – прервал его Бонапарт. – Этот Морган его убил, что ли?
– Нет, не он… а его сообщники.
– Но ты только что говорил о трибунале, о приговоре.
– Ах, генерал, вы все такой же! – заметил Ролан, позволяя себе маленькую фамильярность, вынесенную из военного училища. – Вы хотите узнать, а сами не даете рта раскрыть!
– Стань членом Совета пятисот, [285] и будешь болтать в свое удовольствие.
– Вот еще! В Совете пятисот у меня будет четыреста девяносто девять коллег, им как и мне, захочется говорить, и они будут перебивать меня на каждом шагу. Уж лучше вы меня перебивайте, чем какой-нибудь адвокатишка!
– Да расскажешь ли ты, наконец?
– Охотно. Представьте себе, генерал, в окрестностях Бурка есть картезианский монастырь…
– Сейонский монастырь – я знаю.
– Как! Вы знаете этот монастырь? – удивился Ролан.
– Да ведь генерал знает все на свете! – заметил Бурьенн.
– Ну что же, в твоем монастыре еще есть монахи?
– Нет, теперь там бродят одни привидения.
– Уж не хочешь ли ты мне рассказать историю о привидениях?
– Да еще какую!
– Черт возьми! Бурьенн знает, что я обожаю такие истории. Говори.
– Так вот, к моей матушке пришли крестьяне и рассказали, что в монастыре появляются призраки. Разумеется, мы решили разузнать, в чем дело; и сэр Джон, и я, или, вернее, я, а затем сэр Джон, провели там ночь.
– Где же это?
– В картезианском монастыре.
Бонапарт незаметно сделал большим пальцем знак креста, – эту привычку он приобрел еще на Корсике и сохранил ее до конца дней.
– Вот как! И ты видел привидения? – спросил он.
– Да, одно привидение я видел.
– И как ты с ним обошелся?
– Я выстрелил в него.
– А потом?
– А потом оно как ни в чем не бывало двинулось дальше.
– И ты признал себя побежденным?
– Это я-то? Как будто вы не знаете меня? Я стал его преследовать и снова в него выстрелил. Но оно лучше меня ориентировалось в полуразрушенном монастыре и ускользнуло.
– Черт!
– На другой день была очередь сэра Джона, нашего англичанина.
– И он видел твое привидение?
– Он видел кое-что почище: видел двенадцать монахов; они вошли в церковь и судили его за то, что он захотел проникнуть в их секреты; они приговорили его к смерти и закололи кинжалом.
– И он не защищался?
– Как лев! Он убил двоих!
– И он умер?
– Нет, но ему крепко досталось. Все же я надеюсь, что он выкарабкается. Представьте себе, генерал, его нашли на обочине дороги и отнесли к моей матери; у него в груди торчал кинжал, как жердь в винограднике.
– А! Да ты, я вижу, рассказываешь мне сказки про судилище святой Феме! Только и всего! [286]
– А на лезвии кинжала, чтобы знали, кем нанесен удар, была надпись: «Соратники Иегу».
– Хватит тебе! Разве что-нибудь подобное может происходить во Франции, в последний год восемнадцатого века? Я понимаю, еще в Германии, в средние века, во времена Отгонов и Генрихов! [287]
– По-вашему, этого не может быть, генерал? А вот посмотрите кинжал. Как он вам понравится? Не правда ли, симпатичный?
И молодой человек вынул из-под полы одежды кинжал, лезвие и гарда [288] которого были выкованы из одного куска железа.
Гарда, или скорее рукоятка, имела форму креста; на лезвии были вырезаны слова: «Соратники Иегу».
Бонапарт внимательно рассмотрел кинжал.
– И ты говоришь, они вонзили эту игрушку в грудь твоему англичанину?
– По самую рукоятку.
– И он не умер?
– Пока еще нет.
– Ты слышал, Бурьенн?
– С величайшим интересом!
– Напомни мне об этом, Ролан!
– Когда, генерал?
– Когда… когда я стану хозяином. Пойди поздоровайся с Жозефиной. Идем, Бурьенн, ты будешь обедать с нами. Смотрите не болтайте, – у меня обедает Моро. А кинжал я оставлю у себя как диковинку.
Бонапарт вышел первым, вслед за ним Ролан, за которым следовал Бурьенн.
На лестнице генерал повстречался с ординарцем, посланным к Гойе.
– Ну, что? – спросил он.
– Вот ответ президента.
– Дайте.
Бонапарт распечатал письмо и прочитал:
Президент Гойе почитает для себя счастьем предложение генерала Бонапарта. Послезавтра, 18 брюмера, он ждет его к обеду вместе с его прелестной супругой и с любым из его адъютантов.
Мы сядем за стол в пять часов.
Если время не подходит генералу Бонапарту, мы просим его сообщить удобный для него час.
16 брюмера, год VII.
Президент Гойе».
С тонкой, непередаваемой усмешкой Бонапарт спрятал письмо в карман. Потом он повернулся к Ролану.
– Ты знаешь президента Гойе? – спросил он.
– Нет, генерал, – ответил Ролан.
– Вот увидишь, какой это славный человек!
Это было сказано ни с чем не сравнимым тоном, столь же загадочным, как и его усмешка.
Глава 20
СОТРАПЕЗНИКИ ГЕНЕРАЛА БОНАПАРТА
Жозефине было тридцать четыре года. Несмотря на свой возраст, а может быть, благодаря этому прелестному возрасту, когда женщина как бы с некой высоты взирает и на минувшую молодость и на приближающуюся старость, она была в полном расцвете красоты, обладала несравненной грацией и неотразимым обаянием.
Опрометчивое признание Жюно вызвало у Бонапарта, при возвращении в Париж, некоторое охлаждение к Жозефине, [289] но не прошло и трех дней, как эта волшебница снова покорила победителя в битвах при Риволи и у пирамид.
Она царила в гостиной, радушно принимая гостей, когда вошел Ролан.
Как настоящая креолка, Жозефина была неспособна сдерживать свои чувства и при виде Ролана вскрикнула от радости и протянула ему руку; она знала, как глубоко он предан ее мужу и как велика безумная храбрость молодого человека, и не сомневалась, что, будь у него двадцать жизней, он отдал бы их все за генерала Бонапарта.
Ролан поспешно взял протянутую ему руку и почтительно поцеловал ее. Жозефина еще на Мартинике знала мать Ролана. Всякий раз, встречаясь с ним, она вспоминала его деда с материнской стороны, г-на де ла Клемансьера, в чьем саду ей случалось в детские годы срывать незнакомые нам, обитателям холодных стран, чудесные плоды.
Для разговора сейчас же нашлась тема: Жозефина с нежностью в голосе осведомилась о здоровье г-жи де Монтревель, ее дочери и юного Эдуарда.
– Дорогой Ролан, – сказала она после этого, – сейчас я принадлежу не себе, но моим гостям, подождите сегодня вечером, пока все разойдутся, или же завтра постарайтесь остаться со мной наедине. Мне нужно поговорить с вами о нем (она указала глазами на Бонапарта) и хочется рассказать вам тысячу вещей.
Тут она вздохнула и сжала руку молодому человеку.
– Что бы ни случилось, – спросила она, – ведь вы не покинете его?
– Что бы ни случилось? О чем вы? – удивился Ролан.
– Я знаю, о чем говорю, – добавила Жозефина, – и уверена, что, если вы побеседуете десять минут с Бонапартом, вы меня поймете. А сейчас наблюдайте, слушайте и молчите!
Ролан отвесил поклон и отошел в сторону, решив по совету Жозефины ограничиться ролью наблюдателя.
И в самом деле, наблюдать было что.
В гостиной образовалось три кружка.
Центром первого была г-жа Бонапарт, единственная женщина в гостиной. Впрочем, состав кружка то и дело менялся: одни приходили, другие уходили.
Второй кружок собрался вокруг Тальма, там были Арно, Парсеваль-Гранмезон, Монж, Бертоле [290] и еще несколько членов Института.
В третьем кружке, к которому только что присоединился Бонапарт, выделялись Талейран, Люсьен, адмирал Брюи, Редерер, Реньо де Сен-Жан-д'Анжели, Фуше, Реаль [291] и два-три генерала, в том числе Лефевр. [292]
В первом кружке толковали о модах, музыке, спектаклях, во втором – о литературе, науках и драматическом искусстве, в третьем – обо всем на свете, кроме того, о чем каждому хотелось говорить.
Без сомнения, эта сдержанность была не по вкусу Бонапарту, занятому своими мыслями; поговорив минуту-другую на избитые темы, он взял под руку бывшего епископа Отёнского [293] и уединился с ним в амбразуре окна.
– Ну что? – спросил он.
Талейран посмотрел на Бонапарта с характерным для него неповторимым выражением глаз.
– Что я говорил вам о Сиейесе, генерал?
– Вы сказали: «Ищите опоры в людях, которые называют якобинцами друзей Республики, и будьте уверены, что Сиейес во главе этих людей».
– Я не ошибся.
– Значит, он сдается?
– Более того, он уже сдался…
– И этот человек хотел меня расстрелять за то, что, высадившись во Фрежюсе, я не выдержал карантина!
– О нет, совсем не за это!
– За что же?
– За то, что вы даже не взглянули на него и не говорили с ним на обеде у Гойе.
– Признаюсь, я сделал это умышленно: терпеть не могу этого монаха-расстригу!
Бонапарт слишком поздно спохватился, что вырвавшееся у него слово, подобно мечу архангела, было обоюдоострым: если Сиейес был монахом-расстригой, то Талейран – расстригой-епископом.
Он быстро взглянул на своего собеседника; бывший епископ Отёнский улыбался приятнейшей улыбкой.
– Значит, я могу на него рассчитывать?
– Я за него ручаюсь.
– А Камбасерес, Лебрен? [294] Вы с ними виделись?
– Я взял на себя Сиейеса как самого упорного, а с двумя другими виделся Брюи.
Адмирал Брюи, беседуя с окружающими его людьми, следил глазами за генералом и за дипломатом: он имел основания думать, что они обсуждают весьма серьезный вопрос.
Бонапарт сделал ему знак подойти.
Другой, менее опытный человек сразу повиновался бы, но Брюи поступил по-своему.
С самым равнодушным видом он обошел раза три вокруг гостиной, потом, как бы внезапно увидев Талейрана и Бонапарта, беседующих у окна, направился к ним.
– Да, Брюи – человек сильной воли, – заметил Бонапарт, который привык судить о людях не только по важным их поступкам, но и по самым незначительным.
– А главное, весьма осмотрительный, генерал, – подхватил Талейран.
– Все так, но боюсь, что понадобится штопор, чтобы вытягивать из него слова.
– О нет, теперь, примкнув к нам, он будет обо всем говорить открыто.
И действительно, подойдя к Бонапарту и Талейрану, Брюи сразу же приступил к делу.
– Я с ними повидался, они колеблются, – лаконично сказал он.
– Колеблются! Камбасерес и Лебрен колеблются? Я понимаю, еще Лебрен, литератор, человек умеренных взглядов, пуританин, но Камбасерес…
– Что поделаешь!
– А вы им не сказали, что я намерен сделать их обоих консулами?
– Нет, так далеко я не заходил, – улыбнулся Брюи.
– А почему? – поинтересовался Бонапарт.
– Да потому, что вы только сейчас сообщили мне о своих намерениях, гражданин генерал.
– Это верно, – проговорил Бонапарт, закусывая губы.
– Что ж, мне исправить свое упущение? – спросил Брюи.
– Нет, нет, – быстро ответил генерал, – а то они еще вообразят, что я в них нуждаюсь. Не хочу прибегать ни к каким уловкам. Пусть они сегодня же примут решение, а то завтра будет поздно. Я и один достаточно силен, а теперь я заполучил Сиейеса и Барраса.
– Барраса? – удивились оба участника переговоров.
– Да, Барраса, который называет меня «маленьким капралом» и не хочет снова посылать в Италию, говоря, что там я сделал свою карьеру и незачем мне туда возвращаться… Так вот, Баррас…
– Что Баррас?
– Да ничего…
Немного помедлив, Бонапарт продолжал:
– А впрочем, я могу вам это сказать! Как вы думаете, какое признание вчера за обедом сделал мне Баррас? Он сказал, что Конституция Третьего года потеряла силу, что он признает необходимость диктатуры, что он решил сойти со сцены и передать бразды правления другому. Он добавил, что потерял популярность и Республике нужны новые люди. Но догадайтесь, кому он вздумал передать свою власть!.. Держу пари, по примеру госпожи де Севинье, [295] на сто, на тысячу, на десять тысяч, что вы не догадаетесь. Генералу Эдувилю! [296] Это славный малый… но стоило мне поглядеть ему в лицо, как он опустил глаза. Правда, мои глаза, должно быть, метали молнии… И что же за этим последовало? Сегодня в восемь утра Баррас прилетел ко мне и застал меня в постели. Он начал рассыпаться в извинениях: вчера он, видите ли, сглупил. Поскольку лишь я один могу спасти Республику, он отдает себя в мое распоряжение, будет делать все, что мне угодно, исполнять роль, какую я ему поручу. Уверял, что в моих замыслах вполне могу рассчитывать на него… Да, на него. Пусть себе сидит у моря и ждет попутного ветра!
Господин де Талейран не мог не сострить:
– Боюсь, генерал, что ему не дождаться ветра свободы!
Бонапарт покосился на бывшего епископа.
– Да, я знаю, что Баррас – ваш друг, друг Фуше и Реаля, но он никогда не был моим другом, и я ему это докажу. Вы, Брюи, вернетесь к Лебрену и Камбасересу и заключите сделку с ними!
Тут он взглянул на свои часы и нахмурился:
– Мне кажется, Моро заставляет себя ждать.
И он направился к группе гостей, окружавших Тальма. Оба дипломата проводили его глазами. Потом адмирал Брюи шепотом спросил Талейрана:
– Что вы скажете, дорогой Морис? Вот как он относится к человеку, который выдвинул его во время осады Тулона, когда он был еще простым офицером, поручил ему тринадцатого вандемьера защищать Конвент [297] и, наконец, сделал его в возрасте двадцати шести лет главнокомандующим армией в Италии?
– Я скажу, дорогой адмирал, – отвечал г-н де Талейран с бледной и одновременно иронической улыбкой, – существуют услуги настолько важные, что за них можно отплатить только неблагодарностью.
В этот момент дверь отворилась и доложили о генерале Моро.
Его приход был настолько неожиданным, что большинство присутствующих были изумлены, услышав его имя, и все взоры устремились на дверь.
Появился Моро.
В ту пору три человека приковывали к себе внимание французов, и одним из них был Моро.
Двое других были Бонапарт и Пишегрю. [298]
Каждый из них стал своего рода символом.
Пишегрю, после 18 фрюктидора, стал живым символом монархии.
Моро, после того как его прозвали Фабием, [299] стал символом Республики. Бонапарт, живой символ войны, превосходил их обоих: его имя было окружено ореолом побед.
Моро был тогда в полном расцвете сил; мы сказали бы, в блеске своей гениальности, если бы решительность не была одним из признаков гения. А между тем этот знаменитый cunctator [300] обнаруживал крайнюю нерешительность.
Ему минуло тридцать шесть лет; он был высокого роста; лицо его выражало приветливость, спокойствие и твердость. Вероятно, он походил на Ксенофонта. [301]
Бонапарт никогда его не видел, и он тоже до сих пор еще не встречал Бонапарта.
В то время как один из них сражался на Адидже и Минчо, другой подвизался на Дунае и на Рейне. [302]
Увидев Моро, Бонапарт пошел ему навстречу.
– Добро пожаловать, генерал! – произнес он.