– Есть кто-нибудь в этой камере?
– Ни души.
– Ну, так будьте добры, отоприте дверь. Это мой друг лорд Тенли, англичанин-филантроп; он путешествует по нашей стране и хочет узнать, какие тюрьмы лучше: французские или английские. Входите, милорд, входите!
И как только дядюшка Куртуа открыл дверь, Ролан впустил сэра Джона в квадратную камеру шириной и длиной в десять-двенадцать футов.
– О! – воскликнул сэр Джон. – Какое мрачное место!
– Вы находите? Так вот, дорогой лорд, в этой камере моя мать, достойнейшая в мире женщина, и сестра, с которой вы познакомились, просидели шесть недель, ожидая, что их вот-вот поведут на Бастионную площадь. Заметьте, что это было пять лет назад, когда сестре едва минуло двенадцать.
– Но какое же преступление они совершили?
– О! Чудовищное! Город Бурк счел своим долгом торжественно отметить годовщину смерти Друга народа, [255] но моя матушка не согласилась, чтобы сестра в числе других юных дев несла урну со слезами Франции. Что поделаешь! Бедная женщина считала, что она принесла в жертву родине кровь сына, пролитую в Италии, и кровь мужа, пролитую в Германии. Но она заблуждалась! Оказывается, родина требовала от нее еще слезы дочери. По мнению матушки, это было уже чересчур, тем более что приходилось оплакивать гражданина Марата! И вот в день церемонии, вечером, когда город был объят энтузиазмом, матушку арестовали. К счастью, Бурку далеко до Парижа по части скоростей. В судебной канцелярии у нас имеется друг, который и затянул разбирательство дела. В один прекрасный день стало известно сразу о падении и о смерти Робеспьера. [256] Это событие положило конец многому, в том числе и смертным казням. Наш друг из судебной канцелярии растолковал членам суда, что в Париже стали склонны оказывать милосердие. Подождали неделю-другую и наконец сообщили матери и сестре, что они свободны. Все это наводит на глубокие философские размышления. Дело в том, мой друг, что их освобождению предшествовал целый ряд событий, вытекавших одно из другого. Началось с того, что мадемуазель Тереза Кабаррюс [257] приехала из Испании во Францию и вышла замуж за господина Фонтене, [258] парламентского советника; потом ее арестовали, и она предстала перед проконсулом Тальеном, [259] который был сыном дворецкого маркиза де Берси [260] и занимал последовательно должности писаря в прокуратуре, мастера цеха в типографии, экспедитора, секретаря Коммуны Парижа, в тот момент откомандированного в Бордо; проконсул влюбился в Терезу; сидя в тюрьме, она послала ему кинжал и такую записку: «Если тиран не умрет сегодня, я умру завтра»; после этого Сен-Жюст [261] был арестован, не успев договорить своей речи; Робеспьер в этот день охрип, что дало повод Гарнье [262] (из департамента Об) крикнуть: «Тебя душит кровь Дантона!» Луше [263] потребовал ареста Робеспьера; того взяли под стражу, Коммуна его освободила, затем его снова арестовали, ему раздробили челюсть выстрелом из пистолета, а на другой день казнили… Если бы все это не произошло, моей матери, по всей вероятности, отсекли бы голову за то, что она не позволила своей дочери оплакивать гражданина Марата, наполняя слезами одну из двенадцати урн, предназначенных для этой цели муниципалитетом города Бурка… Прощай, Куртуа, ты хороший человек, ты давал моей матери и сестре вина, разбавленного водой, кусок мяса, чтобы они ели не один хлеб, ты внушал им надежду, поддерживал их. Ты послал к ним свою дочь, чтобы им самим не надо было мести камеру. Это неоценимые услуги! Но, к сожалению, я небогат: у меня с собой всего пятьдесят луидоров. Вот они… Идемте, милорд!
|
|
|
|
И молодой человек так быстро вышел, увлекая за собой сэра Джона, что дядюшка Куртуа не успел опомниться и поблагодарить Ролана или же отказаться от денег. Если бы тюремщик не принял денег, то доказал бы свое бескорыстие, тем более похвальное, что он придерживался отнюдь не республиканских убеждений.
Покинув тюрьму, Ролан и сэр Джон направились на площадь Стычек и увидели целую толпу горожан, которые, узнав о возвращении генерала Бонапарта во Францию, теперь кричали во всю глотку: «Да здравствует Бонапарт!» Одни из них были поклонниками победителя в сражениях на Аркольском мосту, при Риволи и у пирамид; другие ликовали, услышав, подобно дядюшке Куртуа, что этот герой побеждал, чтобы возвести на трон его величество Людовика XVIII.
Посетив все, что было интересного в Бурке, Ролан и сэр Джон возвратились в замок Черных Ключей, нигде не останавливаясь по дороге.
Госпожи де Монтревель и Амели не было дома. Ролан усадил сэра Джона в кресло и попросил его немного подождать.
Через пять минут он вернулся, держа в руке что-то вроде брошюры, кое-как напечатанной на серой бумаге.
– Милый мой гость, – сказал он, – мне показалось, что вам трудно было поверить в самую возможность торжества, о котором я вам рассказывал и которое едва не стоило жизни моей матери и сестре, – так вот, я принес вам его программу. Прочитайте-ка, а я тем временем пойду посмотрю, что сталось с моими собаками. Ведь я полагаю, что вы не захотите заниматься рыбной ловлей, и мы сразу же перейдем к охоте.
|
|
И он вышел, оставив в руках сэра Джона постановление муниципалитета города Бурка относительно торжественной траурной церемонии в день годовщины смерти Марата.
Глава 13
КАБАН
Сэр Джон дочитывал сей любопытный документ, когда возвратилась г-жа де Монтревель и ее дочь.
Амели не подозревала, что Ролан и сэр Джон так много говорили о ней, и поэтому ее удивило выражение, с каким джентльмен смотрел на нее.
Она казалась ему восхитительной.
Он понимал ее мать, которая, рискуя жизнью, не пожелала, чтобы прелестное создание в роли статистки принимало участие в торжественном поклонении богу Марату среди толпы, осквернявшей взглядами ее юную красоту.
Он представлял себе холодную и сырую камеру, которую посетил час тому назад, и содрогался при мысли, что эта хрупкая белая лилия пробыла полтора месяца взаперти, лишенная воздуха и света.
Он смотрел на ее шею, пожалуй, чуть длинноватую, но нежную и гибкую, подобно лебединой, и ему вспоминались печальные слова, которые произнесла злосчастная принцесса де Ламбаль, [264] прикасаясь рукой к своей шее: «Она не затруднит палача!»
Эти мысли пронеслись в голове сэра Джона, и его лицо приняло столь необычное для него выражение, что г-жа де Монтревель невольно спросила, что с ним такое.
Сэр Джон рассказал ей о посещении тюрьмы, о благоговейном паломничестве Ролана в камеру, где были заключены его мать и сестра.
Когда сэр Джон заканчивал свой рассказ, неожиданно прозвучала охотничья фанфара [265] «В добрый путь» и вошел Ролан.
Он прижимал к губам охотничий рог, а затем опустил его и обратился к англичанину:
– Дорогой гость, скажите спасибо моей матушке: благодаря ей завтра у нас будет замечательная охота!
– Благодаря мне? – удивилась г-жа де Монтревель.
– Как же это? – спросил сэр Джон.
– Не правда ли, я ушел от вас, чтобы узнать, что сталось с моими собаками?
– Вы так сказали.
– У меня были две прекрасные собаки, Барбишон и Равода.
– А! – воскликнул сэр Джон. – Так они околели?
– Нет, вы только представьте себе, моя чудесная матушка (он расцеловал г-жу де Монтревель в обе щеки, обхватив руками ее голову) не позволила топить ни одного их щенка под предлогом, что это щенята моих собак. И вот, милый лорд, дети, внуки и правнуки Барбишона и Раводы теперь так же многочисленны, как потомки Измаила. [266] Сейчас у меня уже не пара собак, а целая стая, двадцать пять псов, незаменимых на охоте. И все это черным-черно, как полчище кротов, лапы белые, глаза так и горят, на груди рыжая подпалина, хвосты трубой – целый лес! Вы прямо залюбуетесь!
Ролан снова затрубил охотничью фанфару, и ее звуки привлекли младшего брата.
– А! – воскликнул, вбегая, Эдуард. – Ты завтра идешь на охоту, дорогой Ролан! И я с тобой! И я с тобой! И я с тобой!
– Да знаешь ли ты, на какую охоту мы идем? – спросил Ролан.
– Нет. Я знаю одно, что иду с вами!
– Мы будем охотиться на кабана!
– Ах, какой счастье! – захлопал в ладоши мальчик.
– Да ты с ума сошел! – воскликнула, бледнея, г-жа де Монтревель.
– Почему вы так говорите, матушка?
– Потому что охота на кабана очень опасна.
– Уж не такая опасная, как охота на людей! А ведь Ролан вернулся с той охоты, ну так и я вернусь с этой.
– Ролан, – обратилась к старшему сыну г-жа де Монтревель, между тем как Амели, погруженная в раздумье, не принимала участия в разговоре, – Ролан, образумь Эдуарда, скажи ему, что он потерял рассудок!
Но Ролан и не думал бранить Эдуарда; вспоминая свое детство, он узнавал себя в брате и улыбался, поощряя его мальчишескую отвагу.
– Я охотно взял бы тебя с собой, – сказал он, – но чтобы идти на охоту, надо, по крайней мере, знать, что такое ружье.
– Господин Ролан, – воскликнул Эдуард, – идемте со мною в сад, повесьте свою шляпу в ста шагах от меня, и я вам покажу, что такое ружье!
– Несчастное дитя! – вскричала г-жа де Монтревель, содрогаясь от ужаса. – Где же ты научился стрелять?
– У оружейника в Монтаньяр у которого хранятся ружья Ролана и нашего отца. Ты меня спрашиваешь иногда, куда я деваю свои деньги? Так вот, я покупаю на них порох, пули и учусь убивать австрийцев и арабов, как мой брат Ролан!
Госпожа де Монтревель воздела руки к небу.
– Что поделаешь, матушка, – сказал Ролан. – Породистого пса не надо учить! Еще никто из Монтревелей не боялся пороха. Ты пойдешь завтра с нами, Эдуард!
Мальчик бросился на шею брату.
– А я, – заявил сэр Джон, – обязуюсь вооружить вас на охоту, как раньше вооружали рыцарей. У меня есть прелестный маленький карабин, [267] я вам его подарю, и с ним вам будет не так скучно ждать, пока пришлют пистолеты и саблю.
– Ну что, – спросил Ролан, – ты доволен, Эдуар?
– Да. Но когда вы мне подарите карабин? Если вам надо будет писать в Англию, то имейте в виду, я этому не верю!
– Нет, мой юный друг, надо только подняться в мою комнату и открыть ящик с ружьями. А это недолго.
– Так поднимемся сейчас же вашу комнату!
– Идем! – согласился сэр Джон и отправился вместе с Эдуардом.
Через минуту Амели, по-прежнему задумчивая, встала и удалилась из комнаты.
Ни г-жа де Монтревель, ни Ролан не обратили внимания на ее уход, они были поглощены серьезным спором.
Госпожа де Монтревель умоляла Ролана, чтобы он не брал мальчика с собой на охоту, а Ролан возражал ей, что, поскольку Эдуарду суждено со временем, подобно отцу и брату, стать солдатом, он только выиграет, если как можно раньше получит боевое крещение и привыкнет обращаться с порохом и свинцом.
Их спор еще не был закончен, когда вернулся Эдуард с карабином через плечо.
– Смотри, брат, – обратился он к Ролану, – какую чудесную вещь подарил мне милорд!
И он благодарил взглядом сэра Джона, который, стоя на пороге, напрасно искал глазами Амели.
В самом деле, подарок был великолепный! Карабин был превосходной работы, отличался строгостью орнамента и простотой формы, характерной для английского оружия. Подобно пистолетам, точность боя которых уже смог оценить Ролан, он вышел из мастерских Ментона и заряжался пулей двадцать четвертого калибра. По-видимому, его делали для женщины, так как у него был короткий приклад и на ложе – бархатная подушечка. По своим размерам и устройству он идеально подходил для двенадцатилетнего мальчика.
Ролан снял карабин с плеча Эдуарда и стал осматривать его глазами знатока, проверил курок, прицелился, перебросил из одной руки в другую и сказал, возвращая брату:
– Еще раз поблагодари милорда: твой карабин сделан для королевского сына! Пойдем испробуем его!
И все трое вышли испытывать карабин сэра Джона. Госпожа де Монтревель осталась в одиночестве, опечаленная, подобно Фетиде, увидевшей, как одетый в женское платье Ахилл извлек из ножен меч Одиссея. [268]
Через четверть часа Эдуард возвратился с торжествующим видом; он принес матери картонный круг размером с тулью мужской шляпы; в эту мишень он всадил на расстоянии пятидесяти шагов десять пуль из двенадцати.
Двое мужчин остались в парке, они прогуливались, мирно беседуя.
Госпожа де Монтревель выслушала немного хвастливый рассказ Эдуарда о его подвиге. Потом она долго глядела на него со святой материнской скорбью во взоре, ибо для матерей слава не окупается кровью, проливаемой ради нее.
О! Какую неблагодарность проявляет сын, который видел этот взгляд, на него устремленный, и не запомнил его на всю жизнь!
Не отводя глаз от младшего сына, г-жа де Монтревель прижала его к сердцу и разразилась рыданиями.
– Наступит день, – прошептала она, – когда ты тоже покинешь свою мать!
– Да, матушка, – отвечал мальчик, – но для того, чтобы стать генералом, как отец, или адъютантом, как брат.
– И чтобы тебя убили, как убили твоего отца, и как может быть, убьют брата?
От г-жи де Монтревель не ускользнула странная перемена в характере Ролана, и к ее волнениям прибавилась новая тревога.
До сих пор ее сильно беспокоили бледность и задумчивость Амели.
Амели исполнилось семнадцать лет. Она росла веселой, здоровой, жизнерадостной девочкой.
Смерть отца омрачила ее юность, угасила веселье. Но весенние грозы быстро проходят: улыбка-солнце, блистающая на заре жизни, вернулась на ее уста и, как бывает в природе, тихо сияла сквозь слезы, что увлажняют глаза, словно утренняя роса – цветы.
Но с некоторых пор – это было примерно полгода тому назад – взор Амели омрачился, щеки побледнели, и, подобно тому, как перелетные птицы уносятся на юг с приближением осеннего ненастья, улыбка исчезла и замер детский смех, то и дело слетавший с ее полуоткрытых губ.
Госпожа де Монтревель расспрашивала дочь, но Амели уверяла, что она все такая же, как была. Она с трудом овладела собой, но, как постепенно исчезают круги, разбегающиеся от камня, брошенного в пруд, на лице Амели угасла вымученная улыбка, которой она хотела успокоить тревогу матери.
Непогрешимый материнский инстинкт подсказывал г-же де Монтревель мысли о любви. Но кого могла полюбить Амели? В замке Черных Ключей никого не принимали. Политические бури разогнали светское общество, к тому же Амели никогда не выходила из дому одна.
Госпожа де Монтревель терялась в догадках.
После приезда Ролана она стала надеяться, что он сумеет развлечь и развеселить Амели. Но вскоре она утратила эту надежду, обнаружив, какое впечатление произвел на дочь его приезд.
Мы помним, что навстречу Ролану вышла бледная, как призрак, сестра.
Все это время г-жа де Монтревель продолжала наблюдать за Амели и с горестным изумлением поняла, какие чувства вызвал у сестры ее брат-офицер. Раньше девушка смотрела на Ролаиа глазами, полными любви, но теперь она взирала на него с каким-то ужасом.
Несколько минут тому назад Амели воспользовалась уходом сэра Джона с Эдуардом и поднялась в свою комнату. Это было единственное место к замке, где она чувствовала себя свободной и где вот уже полгода проводила большую часть времени.
Только услышав колокол, призывающий к обеду, она спускалась в столовую, да и то лишь после второго удара.
В этот день, как мы уже говорили, Ролан и сэр Джон осмотрели Бурк и занялись приготовлениями к завтрашней охоте.
С утра до полудня собирались делать облаву, с полудня до вечера – вести псовую охоту. Как уже сообщил брату Эдуард, садовник Мишель, заядлый браконьер, вывихнул ногу и был прикован к постели, но, едва речь зашла об охоте, ему стало лучше и он взобрался на низкорослую лошадку, на которой обычно разъезжали по хозяйственным делам, и отправился в Сен-Жюст и в Монтанья приглашать загонщиков.
Он не мог участвовать ни в облаве, ни в псовой охоте, и ему поручили собак, лошадей сэра Джона и Ролана и пони Эдуарда; он должен был держать их наготове в середине леса, пересеченного только одной большой дорогой и двумя проезжими тропинками.
Загонщики, не участвовавшие в псовой охоте, должны были вернуться в замок с убитой дичью.
На другой день, в шесть часов утра, загонщики собрались у ворот замка. В одиннадцать Мишелю предстояло отправиться в лес с лошадьми и собаками.
Сейонский лес примыкал к замку Черных Ключей, и, выйдя за ворота, можно было начинать охоту.
Загонять намеревались ланей, косуль и зайцев, в которых стреляли дробью. Ролан дал Эдуарду простое одноствольное ружье, каким он сам пользовался в детские годы и с которым впервые пошел на охоту; не слишком надеясь на благоразумие брата, он не решался доверить ему двуствольное ружье.
Поскольку у карабина, подаренного сэром Джоном Эдуарду, был нарезной ствол, то из него стреляли только пулями. Поэтому карабин передали Мишелю, с тем чтобы тот вручил его мальчику, когда начнется травля кабана, то есть вторая часть охоты.
Перед началом этой части охоты Ролану и сэру Джону следовало переменить ружья, вооружиться двуствольными карабинами и острыми как бритва охотничьими ножами, имевшими форму кинжала. Ножи привез с собой сэр Джон; их можно было привесить к поясу или укрепить на конце ружейного ствола в виде штыка.
После первой же облавы стало ясно, что охота будет удачной: убили косулю и двух зайцев.
К полудню застрелили трех ланей, семь косуль и двух лисиц. Обнаружили двух кабанов, но, когда в них всадили несколько зарядов крупной дроби, они преспокойно отряхнулись и исчезли в лесной чаще.
Эдуард был в восторге: он убил косулю!
Как было условлено, загонщиков щедро вознаградили за труды и отослали с дичью в замок. Потом затрубили в рог, чтобы узнать, где находится Мишель; он тут же отозвался.
Не прошло и десяти минут, как трое охотников добрались до полянки, где их поджидал садовник со стаей псов и с лошадьми.
Мишель выследил молодого кабана, его старший сын Жак загнал зверя в ограду, находившуюся шагах в ста.
Жак с собаками Барбишоном и Раводой обыскал огороженное место. Через пять минут кабан уже стоял у своего логова.
Можно было его тотчас же убить или хотя бы стрелять в него, но тогда охота окончилась бы слишком скоро. На зверя спустили собак. Увидев, что стая пигмеев устремилась к нему, кабан быстро удалился, перебежав через дорогу.
Ролан затрубил в рог, давая знать, что зверь на виду. Заметив, что кабан направился в сторону Сейонского монастыря, всадники поскакали по тропинке, пересекавшей лес.
Гон кабана продолжался до пяти часов вечера; зверь то и дело возвращался на свои следы, не осмеливаясь выбраться из чащи. Наконец, около пяти охотники поняли по яростному, оглушительному лаю, что стая псов напала на зверя.
Теперь охотники находились в самой гуще леса, в каких-нибудь ста шагах от дома, относящегося к монастырю, и, так как до кабана невозможно было добраться на лошади, пришлось спешиться.
Лай собак указывал охотникам дорогу, и они отклонялись от прямой линии, лишь обходя преграды на пути.
Время от времени раздавался отчаянный визг, это означало, что один из псов отважился напасть на зверя и поплатился за свою смелость.
В двадцати шагах от кровавой схватки уже можно было разглядеть всех действующих лиц охотничьей драмы.
Кабан прижался к скале, чтобы на него не напали с тылу; опираясь на передние ноги, он повернул к собакам голову с налитыми кровью глазами и огромными клыками.
Собаки прыгали перед зверем, бросались на него, окружили его со всех сторон, образуя живой, движущийся ковер.
Пять-шесть псов были уже ранены, иные довольно тяжело, земля обагрилась их кровью, но они все с тем же остервенением нападали на кабана, являя пример безумной отваги.
Трое охотников прибыли на место сражения в разное время.
Эдуард, самый отчаянный и самый маленький, прибежал первым, быстрее всех пробившись сквозь чащу.
За ним последовал Ролан, не только презиравший опасность, но и рвавшийся к ней.
Третьим появился из кустов сэр Джон, самый медлительный, степенный и благоразумный.
Как только кабан заметил охотников, он перестал обращать внимание на собак. Свирепо щелкая зубами, он неподвижно уставился красными глазами на людей.
Ролан с минуту смотрел на эту картину; ему не терпелось броситься с ножом в руке на кабана, окруженного собаками, и заколоть его, как мясник закалывает быка, а колбасник – домашнюю свинью.
Уловив намерение Ролана, англичанин удержал его за руку.
– Братец! – приставал к Ролану Эдуард. – Дай мне выстрелить в кабана!
Ролан сдержал свой порыв.
– Ну что ж, – сказал он, поставив ружье к дереву и извлекая из ножен охотничий нож, – стреляй! Только берегись!
– О, будь спокоен, – ответил мальчик и, стиснув зубы, бледный, но полный решимости, стал прицеливаться из карабина.
– Вы знаете, – заметил сэр Джон, – что если он промахнется или только ранит кабана, то зверь мигом бросится на нас!
– Знаю, милорд, я привык к такой охоте, – отвечал Ролан; у него сверкали глаза, раздувались ноздри и губы были полуоткрыты. – Огонь, Эдуард!
Раздался выстрел, и в тот же миг, если не раньше, кабан, подобно молнии, устремился на мальчика.
Снова грянул выстрел, и сквозь дым блеснули огненные глаза зверя.
С разбегу он налетел на Ролана, который стоял на одном колене с ножом в руке.
В следующий миг человек схватился со зверем, и по земле покатилась какая-то темная бесформенная масса.
Но вот прогремел третий выстрел, и вслед за ним послышался хохот Ролана.
– Милорд, – воскликнул он, – вы зря загубили порох и пулю, – разве вы не видите, что кабан заколот? Только сбросьте с меня его тушу, негодяй весит килограммов четыреста, и я задыхаюсь под ним.
Но не успел сэр Джон наклониться, как Ролан сильным движением плеча откинул в сторону труп кабана и встал на ноги, весь залитый кровью, но без единой царапины.
Эдуард не двинулся с места: то ли не успел, то ли это было проявлением мужества. Правда, Ролан, бросившись вперед, закрыл его своим телом.
Сэр Джон, отскочивший в сторону, чтобы сбоку стрелять в кабана, смотрел на Ролана, который стряхивал с себя кровь после этой второй дуэли, смотрел с таким же удивлением, с каким наблюдал его после первой.
Собаки – их оставалось не больше двадцати – сбежались к кабану и набросились на его тушу, тщетно пытаясь прогрызть шкуру, заросшую щетиной и твердую, как железо.
– Вот увидите, – пообещал Ролан, вытирая окровавленные руки и лицо тонким батистовым платком, – они его сожрут и вместе с ним ваш нож, милорд!
– В самом деле, – удивился сэр Джон, – где же нож?
– Он вошел в него целиком, – заметил Ролан.
– Да, – подхватил мальчик, – по самую рукоятку!
И, бросившись к зверю, он вытащил кинжал, вонзившийся в грудь животного.
Точно рассчитанным ударом могучая рука острием ножа пронзила сердце зверя.
На теле кабана виднелись еще три раны.
Первая от пули Эдуарда – кровавая полоса тянулась над глазом, но пуля не смогла пробить лобную кость.
Вторую рану нанес выстрел сэра Джона – пуля, пущенная сбоку, скользнула по железной броне животного.
Последний выстрел был сделан англичанином в упор – пуля прошла сквозь тело кабана, но, как сказал Ролан, в этот момент зверь был уже мертв.
Глава 14
СТРАШНОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Охота кончилась. Темнело. Пора было возвращаться в замок.
Лошади стояли в каких-нибудь пятидесяти шагах. Они ржали от нетерпения и, казалось, спрашивали, почему им не дали участвовать в разыгравшейся драме: уж не усомнились ли в их храбрости?
Эдуард во что бы то ни стало хотел дотащить кабана до лошадей, взвалить его на седло и везти в замок. Но Ролан заметил, что гораздо проще послать за ним двух человек с носилками. Того же мнения держался и сэр Джон; Эдуарду, который твердил, указывая на рану в голове кабана: «Это я попал; я сюда целился», поневоле пришлось уступить мнению большинства.
Охотники добрались до места, где стояли лошади, вскочили в седла и через какие-нибудь десять минут прискакали в замку.
Госпожа де Монтревель ожидала их на крыльце. Несчастная мать стояла там уже больше часа в смертельной тревоге за жизнь своих сыновей.
Эдуард увидел ее издали, пустил пони в галоп и крикнул, подъезжая к воротам:
– Мама! Мама! Мы убили кабана, громадного, как лошадь! Я целился ему в голову. Ты увидишь дырку от моей пули! Ролан вспорол ему брюхо охотничьим ножом, всадил по самую рукоятку! Милорд два раза попал в него из ружья!.. Скорей! Скорей! Пошлите за ним людей! Не пугайся, когда увидишь, что Ролан весь в крови, – это кровь зверя. А у Ролана – ни царапины!
Услышав знакомую скороговорку Эдуарда, г-жа де Монтревель устремилась к нему навстречу и отворила ворота.
Она хотела обнять Эдуарда, но он спрыгнул на землю и сам бросился ей на шею.
В этот момент подъехал Ролан и сэр Джон и тут же на крыльце появилась Амели.
Госпожа де Монтревель ужасалась, глядя на залитого кровью Ролана, а Эдуард тем временем побежал к сестре и повторил ей все только что выложенное матери.
Амели выслушала его с отсутствующим видом, что ранило самолюбие Эдуарда, и он поспешил на кухню поведать о событии Мишелю, не сомневаясь, что тот внимательно его выслушает. И действительно, все касавшееся охоты живейшим образом интересовало Мишеля. Но когда Эдуард, рассказав, где лежит убитый кабан, передал ему приказание
Ролана найти людей и послать их за тушей, он покачал головой.
– Как! – воскликнул Эдуард. – Ты посмеешь ослушаться моего брата?
– Боже упаси, господин Эдуард! Жак сейчас же отправится в Монтанья.
– Ты боишься, что он никого не найдет?
– Да нет! Ничего не стоит набрать и десяток людей. Но час уж поздний, да и место, где прикончили зверя, неподходящее. Вы говорите, что это около монастырского домика?
– В двадцати шагах.
– Было бы лучше, если б он лежал в добром льё оттуда, – отвечал Мишель, почесывая затылок. – Нуда ладно, мы их пришлем, только не скажем, ни зачем, ни почему. А как придут, ну, тогда пускай ваш брат уговаривает их.
– Хорошо! Хорошо! Пусть приходят, я сам их уговорю!
– Ах, – вздохнул Мишель, – если б не этот проклятый вывих, я пошел бы сам; правда, после нынешней охоты мне здорово полегчало. Жак! Жак!
Парень появился.
Эдуард оставался на кухне, пока Жак, получив приказание, не отправился в Монтанья.
Потом мальчик поднялся к себе в комнату, чтобы заняться тем, чем уже занимались сэр Джон и Ролан, то есть чтобы привести себя в порядок.
Разумеется, за столом только и было речи, что об охотничьих подвигах. Эдуард рассказывал с увлечением, а сэр Джон, пораженный мужеством, ловкостью и удачливостью Ролана, превозносил его, пожалуй, еще больше, чем мальчик.
Госпожа де Монтревель вздрагивала, когда узнавала всякую новую подробность, а между тем заставляла по двадцать раз повторять их.
Под конец ей стало ясно, что Ролан спас жизнь Эдуарду.
– Ты его, по крайней мере, поблагодарил? – спросила она сына.
– Кого?
– Да старшего брата.
– А зачем благодарить? – удивился Эдуард. – Разве я на его месте не поступил бы точно так же?
– Что поделаешь, сударыня! – сказал сэр Джон. – Вас можно сравнить с газелью, которая, сама того не ведая, произвела на свет львов.
Амели напряженно слушала рассказ; но ее внимание удвоилось, когда она услышала, что охотники приблизились к монастырю.
С этого момента она словно замерла с тревогой во взоре, и у нее вырвался вздох облегчения, когда рассказчик добавил, что после удачного окончания охоты они не стали углубляться в лес и поскакали домой.
К концу обеда доложили, что Жак вернулся из Монтанья с двумя крестьянами, которые хотят узнать, в каком именно месте оставили убитого кабана.
Ролан встал и хотел было к ним пойти, но г-жа де Монтревель, которая не могла наглядеться на сына, приказала слуге:
– Пусть эти славные люди войдут сюда, Ролану незачем вставать из-за стола.
Через пять минут появились двое крестьян; стоя у дверей, они мяли в руках свои шапки.
– Вот что, друзья мои, – обратился к ним Ролан, – надо принести из Сейонского леса кабана, которого мы там убили.
– Что ж, можно, – согласился один из крестьян. Он взглядом спросил товарища.
– И в самом деле можно, – отозвался тот.
– Будьте спокойны, – продолжал Ролан, – вы не даром будете трудиться.
– Нам нечего беспокоиться, – ответил крестьянин. – Мы же знаем вас, господин де Монтревель.
– Да, – подтвердил первый, – уж мы знаем, что вы, как прежде и ваш батюшка-генерал, никогда не заставите людей трудиться даром. О! Будь все аристократы такие же, как вы, не было бы никакой революции, господин Луи!
– И правда не было бы, – вставил другой, неизменно поддакивавший своему спутнику, как его живое эхо.
– А теперь скажите нам, где лежит кабан, – спросил первый крестьянин.
– Да, – повторил другой, – где он лежит?
– О! Его легко найти!
– Тем лучше, – кивнул крестьянин.
– Вы знаете дом в лесу?
– Какой?
– Да, какой?
– Дом послушников Сейонского монастыря. Крестьяне переглянулись.
– Ну, так вы найдете его в двадцати шагах от фасада, со стороны Женудского леса.
Крестьяне снова переглянулись.