Другие, молодые люди двадцати пяти-тридцати, поражавшие своей элегантностью, принадлежали к Лиге мстителей; [378] казалось, ими владела мания убийства, безумный смертоносный порыв, неутолимая жажда крови, и, получив приказ, они приканчивали без разбора и друга и врага; это был своего рода промысел: они орудовали с холодным расчетом, и когда им предъявляли кровавый вексель, они тут же расплачивались головами якобинцев.
Третьи были юноши от восемнадцати до двадцати лет, почти дети, вскормленные, как Ахилл, костным мозгом диких зверей или, как Пирр, – медвежатиной; [379] их можно было сравнить с начинающими разбойниками Шиллера [380] или с подручными вольных судей святой Феме. Такие необычайные поколения являются на свет после великих потрясений, как титаны появились из недр хаоса, [381] гидры [382] – после потопа, как грифы и вороны слетаются на поле битвы после побоища.
Это было само Возмездие, призрак с лицом бронзового изваяния, невозмутимый, безжалостный, непреклонный…
И этот призрак действовал среди живых; входил в раззолоченные гостиные, подавая знак взглядом, движением руки, кивком головы, и молодежь следовала за ним.
«Иные юнцы, – говорит автор, у которого мы почерпнули эти почти никому не известные, но правдивые подробности, – прерывали партию в буйот, [383] не дав партнеру отыграться, вскакивали из-за стола и отправлялись в карательную экспедицию».
Для периода террора характерно невиданное бесстыдство в одежде, чисто спартанская простота в пище и глубочайшее презрение одичалого народа ко всякого вида искусствам и зрелищам.
Термидорианскую реакцию, напротив, характеризует элегантность, изысканность, пышность; тогда, как и в царствование Людовика Пятнадцатого, утопали в роскоши, предавались всевозможным наслаждениям, но теперь ко всему этому прибавилось роскошество мщения и наслаждения кровью.
Это молодое поколение окрестили «молодежью Фрерона», [384] или «золотой молодежью».
Почему именно Фрерону, а не кому-либо другому, выпала такая странная и роковая честь?
Не берусь вам ответить на этот вопрос: мои разыскания (а люди, знающие меня, подтвердят, что когда я ставлю себе какую-нибудь цель, то не жалею сил), – мои разыскания на сей раз ни к чему не привели.
То был каприз моды, а мода – богиня еще более причудливая, чем фортуна. Едва ли современные читатели знают, кто такой был этот Фрерон, и Фрерон, над которым издевался Вольтер, [385] более известен, чем патрон этих элегантных убийц.
А между тем эти два Фрерона были в тесном родстве: Луи Станислас был сыном Эли Катрина, который умер в припадке гнева, когда издававшаяся им газета была закрыта хранителем печатей Мироменилем. [386]
Сын, возмущенный несправедливостями, жертвой которых стал его отец, сначала горячо уверовал в идеи революции и вместо газеты «Литературный год», задушенной в 1776 году, стал издавать в 1789 году газету «Оратор народа». [387] Он был послан на Юг в качестве чрезвычайного уполномоченного, и в Марселе и Тулоне до сих пор еще помнят совершенные им зверства. [388]
Но все это было им позабыто, когда 9 термидора он выступил против Робеспьера и помог свергнуть с престола Верховного Существа воссевшего там гиганта, который из апостола стал богом. [389] Но Фрерона отвергла Гора и бросила его на растерзание тяжелым челюстям Моиза Бейля. [390] Потом Фрерона с презрением прогнала Жиронда и предоставила Инару его проклинать. По словам свирепого и красноречивого оратора от Вара, [391] Фрерон, нагой и покрытый проказой преступлений, был принят, обласкан, взлелеян термидорианцами. Затем из их лагеря он переметнулся в лагерь роялистов и, как это ни странно, оказался во главе молодых рьяных мстителей, потакая их бешеным страстям и пользуясь бессилием закона.
Морган с трудом пробирался в толпе этой «золотой молодежи», этой «молодежи Фрерона», жеманно картавившей, сюсюкавшей и то и дело клявшейся честью.
Надобно сказать, что вся эта молодежь в своих костюмах, связанных трагическими воспоминаниями, была все же охвачена безумным весельем.
Это трудно понять, но это факт.
Попробуйте, например, объяснить «пляску смерти», которая свирепствовала в начале пятнадцатого столетия, [392] напоминая современный бешеный галоп, [393] под управлением Мюзара; [394] хороводы кружились по кладбищу Убиенных Младенцев, и среди могил валились бездыханными пятьдесят тысяч зловещих плясунов…
Морган явно кого-то разыскивал.
Но вот его остановил молодой щеголь; он только что погрузил красный от крови палец в серебряную вызолоченную табакерку, которую протягивала ему очаровательная «жертва»: на его изящной руке только этот палец не был умащен миндальной пастой. Он собирался было рассказать про удачную экспедицию, в которой он окровавил себе палец, но Морган улыбнулся ему, пожал другую его руку, затянутую в перчатку, и бросил:
– Я кое-кого ищу.
– Спешное дело?
– Соратники Иегу.
Молодой человек с окровавленным пальцем пропустил Моргана.
Тут ему преградила дорогу восхитительная фурия [395] (как выразился бы Корнель), у которой волосы вместо гребня поддерживал кинжал с тонким, как игла, острием.
– Морган, – начала она, – вы здесь красивее, храбрее всех и достойнее всех любви! Что вы ответите молодой женщине на эти слова?
– Я отвечу ей, что люблю и мое сердце слишком мало, чтобы вместить два предмета любви, да еще и предмет ненависти.
И он продолжал свои розыски.
Внезапно его остановили двое молодых людей, которые горячо спорили, причем один утверждал: «Это англичанин!», а другой: «Это немец!»
– Клянусь честью, – сказал один из них, – вот человек, который может разрешить наш спор!
– Нет, – отвечал Морган, пытаясь прорваться сквозь эту преграду, – я очень спешу.
– Одно только слово, – попросил другой. – Мы с Сент-Аманом держали пари: он говорит, что человек, которого судили и казнили в Сейонском монастыре, был немец, а по-моему, англичанин.
– Не знаю, – ответил Морган. – Меня там не было. Обратитесь к Эктору, – в тот день он был председателем.
– Так помоги найти Эктора.
– Лучше вы мне скажите, где Тиффож, – я его ищу.
– Вон, в глубине зала, – и молодой человек указал туда, где лихо отплясывали кадриль. – Ты узнаешь его по жилету; его панталоны тоже заслуживают внимания, и я непременно закажу себе такие же из кожи первого же матевона, который мне попадется!
Морган не стал расспрашивать, чем замечателен жилет Тиффожа, какого фасона и из какой материи его панталоны, заслужившие одобрение такого знатока мод, как его собеседник. Он устремился в указанном направлении и увидал нужного ему человека, исполнявшего «па д'эте», столь замысловатый и столь причудливого плетения (да простят мне этот технический термин!), что казалось, будто он был пущен в ход самим Вестрисом. [396]
Морган подал знак танцору.
Тиффож вмиг остановился, отвесил поклон своей даме, отвел ее на прежнее место, извинился, что должен отлучиться по спешному делу, и, подойдя к Моргану, взял его под руку.
– Вы его видели? – спросил Тиффож.
– Я только что от него.
– И вы передали ему письмо короля?
– В собственные руки.
– Он его прочел?
– Тут же.
– И дал ответ?
– Два ответа: один устный, другой письменный, но по существу это одно и то же.
– Письмо при вас?
– Вот оно.
– Вы знаете его содержание?
– Это отказ.
– Решительный?
– Решительнее быть не может.
– Ему известно, что, обманывая наши надежды, он становится нашим врагом?
– Я сообщил ему об этом.
– А что он ответил?
– Ничего, только пожал плечами.
– Каковы, по-вашему, его намерения?
– Об этом легко догадаться.
– Не задумал ли он прибрать к рукам власть?
– Похоже, что так.
– Власть, но не трон?
– Почему бы и не трон?
– Он не осмелится стать королем!
– О, я не уверен, что он станет именно королем, но не сомневаюсь, что он кем-то станет.
– Но, в конце концов, он всего лишь «солдат удачи»!
– В наше время, милый мой, лучше быть сыном своих трудов, чем внуком короля.
Молодой человек задумался.
– Я передам все это Кадудалю, – проговорил он.
– И добавьте, что первый консул сказал такие слова: «Вандея у меня в руках, и если я захочу, то через три месяца возьму ее без выстрела!»
– Это очень важное известие!
– Сообщите об этом Кадудалю, и пусть он примет меры!
Внезапно музыка смолкла, затих гул голосов танцующих, воцарилась мертвая тишина, и среди безмолвия звучный, твердый голос произнес четыре имени. То были имена Моргана, Монбара, Адлера и д'Асса.
– Прошу прощения, – сказал Морган Тиффожу, – как видно, предпринимается какая-то операция, в которой я участвую. К моему великому сожалению, я должен с вами проститься. Но прежде чем я удалюсь, позвольте мне поближе рассмотреть ваш жилет и панталоны – мне о них говорили. Это прихоть любителя; надеюсь, вы мне ее извините.
– А как же, – отозвался молодой вандеец. – Весьма охотно.
Глава 27
МЕДВЕЖЬЯ ШКУРА
И с готовностью воспитанного человека Тиффож быстро подошел к камину, где в канделябрах горели свечи.
Жилет и панталоны, казалось, были сшиты из одной и той же ткани; но что это была за материя? Даже самый опытный знаток затруднился бы определить. С виду обычные, панталоны были облегающими, нежного желтоватого цвета, переходящего в телесный; они были надеты прямо на тело, и единственной их особенностью было полное отсутствие швов.
Жилет, напротив, сразу же привлекал внимание: в трех местах он был пробит пулей, отверстия зияли и были искусно обведены кармином, удивительно похожим на кровь. С Вдобавок с левой стороны на жилете было изображено кроваво-красное сердце – опознавательный знак вандейцев.
Морган с напряженным вниманием рассматривал костюм Тиффожа, но так и не пришел ни к какому выводу.
– Если б я не торопился, – сказал он, – я постарался бы самостоятельно добраться до истины, но вы слышали, по-видимому, что комитет получил какие-то известия: речь идет, конечно, о деньгах, и вы можете сообщить об этом Кадудалю – остается только их захватить. Обычно я командую такими набегами, и, если я опоздаю, меня заменит другой. Скажите же мне, из какой ткани ваша одежда?
– Дорогой Морган, – отвечал вандеец, – может быть, вы слышали, что мой брат был схвачен и расстрелян синими [397] в окрестностях Брессюира.
– Да, знаю.
– Синие отступали, они бросили его тело под какой-то изгородью; мы преследовали их по пятам и явились туда вслед за ними. Я нашел тело брата, оно еще не остыло. В одну из его ран была воткнута ветка, а к ней подвешен листок с надписью: «Расстрелян как разбойник мною, Клодом Флажоле, капралом третьего парижского батальона». Я подобрал тело брата, велел снять у него с груди кожу и сделать из нее жилет; я ношу его в сражениях: кожа брата, пробитая тремя пулями, всегда у меня перед глазами и вопиет о мщении!
– Вот как! – воскликнул Морган с удивлением, к которому впервые примешивалось что-то вроде ужаса. – Так жилет сделан из кожи вашего брата… Ну, а панталоны?
– О! Они другого происхождения, – отвечал вандеец, – они сделаны из кожи гражданина Клода Флажоле, капрала третьего парижского батальона.
В этот момент снова послышался тот же голос, вторично и в том же порядке называвший имена Моргана, Монбара, Адлера и д'Асса.
Морган поспешил на зов.
Он быстро пересек танцевальный зал и вошел в небольшую гостиную, расположенную по ту сторону гардеробной.
Там его ожидали трое: Монбар, Адлер и д'Асса.
С ними находился молодой человек в зеленой с золотом одежде правительственного курьера. На нем были высокие запыленные сапоги, а также картуз с козырьком и сумка с депешами, составлявшие неотъемлемую принадлежность этой должности.
На столе лежала карта работы Кассини, [398] на которой отмечались даже малейшие неровности земли.
Прежде чем поведать, чем был занят курьер и с какой целью была разостлана карта, бросим взгляд на трех новых лиц, чьи имена прозвучали в танцевальном зале и кому предстоит сыграть немаловажную роль в дальнейшем развитии нашего романа.
Читатель уже знаком с Морганом – Ахиллом и Парисом этого необычайного сообщества. Черноглазый и белокурый, он был высокого роста, изящен, строен и ловок, взгляд его всегда был оживлен; свежих уст его не покидала улыбка, обнажавшая ослепительно белые зубы. Бросалось в глаза выражение его лица – противоречивое сочетание кротости и силы, нежности и мужества. К тому же весь он был озарен беззаботной веселостью, которая ужасала при мысли о том, что этому человеку вечно грозила самая страшная смерть – гибель на эшафоте.
Д'Асса был мужчина лет тридцати пяти-тридцати восьми, с густой шевелюрой, тронутой сединой, и с черными как смоль бровями и усами. Его глаза, как у индийца, были чудесного каштанового оттенка. В прошлом капитан драгун, великолепно сложенный, он был способен справиться с любым противником и обуздать свои страсти; его мускулы доказывали незаурядную силу, а лицо выражало упорство. Он отличался благородной осанкой, на редкость изящными манерами, был надушен, как завзятый щеголь. То ли он имел пристрастие к ароматам, то ли они доставляли ему наслаждение, только он то и дело нюхал флакон душистой соли или серебряную вызолоченную коробочку с тончайшими духами.
Настоящие имена Монбара и Адлера были неизвестны, так же как имена д'Асса и Моргана, но в тесном кругу их обычно называли «неразлучными». Вообразите себе пары: Дамона и Пифия, Эвриала и Ниса, Ореста и Пилада [399] в возрасте двадцати двух лет; один весел, словоохотлив, шумлив, а другой печален, молчалив, мечтателен; у них все общее – опасности, деньги, любовницы; они дополняют друг друга и вдвоем отваживаются на самые невероятные выходки, причем в критические минуты каждый забывает о себе и оберегает другого, подобно молодым спартанским воинам священного отряда, [400] – вообразите двух таких друзей, и вы составите себе представление о Монбаре и Адлере. Нечего и говорить, что все трое принадлежали к Соратникам Иегу. Четверых молодых людей созвали, как догадался Морган, по делам общества.
Морган сразу же подошел к мнимому курьеру и крепко пожал ему руку.
– Ах, милый друг! – воскликнул курьер, невольно пошатнувшись: он был превосходным наездником, но, проскакав во весь опор на почтовой лошаденке пятьдесят льё, потерял устойчивость в ногах. – Вы, парижане, ведете жизнь настолько приятную, что по сравнению с вами Ганнибал в Капуе пребывал на терниях! Я лишь мельком взглянул на этот бал, проходя по залу, как и подобает бедному правительственному курьеру, который везет гражданину первому консулу депеши генерала Массена. Но, думается, у вас туг богатый выбор «жертв». Что поделаешь, бедняги вы мои, сейчас надобно с ними расстаться. Это досадно, это огорчительно, это ужасно! Но дом Иегу прежде всего!
– Дорогой мой Астье!.. – начал было Морган.
– Тсс! – прервал его курьер. – Пожалуйста, никаких собственных имен, господа! Астье – почтенное лионское семейство; как говорят, оно проживает на площади Терро и из поколения в поколение занимается коммерцией. Эти Дстье сочли бы себя униженными, если бы узнали, что их наследник сделался правительственным курьером и носится по большим дорогам с казенной сумкой за плечами! Если угодно, зовите меня Лекоком, но никак не Астье! Я не знаю никакого Астье! А вы, господа, – обратился он к Монбару, Адлеру и д'Асса, – знаете такого?
– Нет, – в один голос отвечали трое молодых людей, – и мы просим извинить ошибку Моргана.
– Милый Лекок! – проговорил Морган.
– Так-то лучше, – перебил его Астье. – На это имя я отзываюсь. Ну, что ты хотел мне сказать?
– Я хотел сказать, что не будь ты антиподом бога Гарпократа, [401] которого египтяне изображали с пальцем на устах, то, не вдаваясь во все эти красочные подробности, ты уже давно объяснил бы нам, что означает этот костюм и эта карта!
– Черт возьми! Ты сам виноват, что этого не знаешь, а уж никак не я, – возразил курьер. – Похоже, ты пропадал с какой-нибудь прелестной эвменидой, [402] которая просила красивого, полного жизни молодого человека отомстить за ее старых умерших родичей; ведь если бы не пришлось вызывать тебя во второй раз, ты был бы уже осведомлен не хуже этих господ и мне не понадобилось бы петь на бис свою каватину. [403] Дело в следующем: речь идет попросту об остатках сокровищ бернских медведей, [404] которые генерал Лекурб по приказу генерала Массена отправил гражданину первому консулу. Пустячок, всего каких-то сто тысяч франков! Однако перевозить деньги через Юру не решились из-за приспешников господина Тейсонне, которые, как полагают, могли бы их захватить; вот и повезли их через Женеву, Бурк, Макон, Дижон и Труа – куда более надежный маршрут, как в этом скоро убедятся!
– Превосходно!
– Нам сообщил эту новость Ренар, он помчался во весь дух из Жекса и передал ее Ирондели, находящейся сейчас в Шалоне-сюр-Сон, а та (или тот) доверила ее в Осере Лекоку, то есть мне, и я проскакал сорок пять льё, чтобы, в свою очередь, сообщить ее вам. Теперь о второстепенных подробностях. Сокровище вывезли из Берна в восьмой день прошлой декады, [405] двадцать восьмого нивоза восьмого года Республики, тройственной и делимой. Сегодня, во второй день декады, оно должно прибыть в Женеву; оно отправится оттуда завтра, в третий день, в дилижансе, что разъезжает между Женевой и Бурком. Итак, если вы выедете нынче ночью, то через два дня, в пятый день декады, можете, возлюбленные мои сыны Израиля, повстречаться с сокровищем господ медведей между Дижоном и Труа, в районе Бар-сюр-Сен или Шатийона. Что вы на это скажете?
– Черт побери! – воскликнул Морган. – Что мы скажем? Мне кажется, здесь не может быть двух мнений. Мы скажем, что не притронулись бы к деньгам почтенных бернских медведей, если бы они находились в хранилище этих сеньоров. Но раз уж их оттуда выкрали, почему бы нам не отнять их у похитителей? Только как мы поедем?
– Разве у вас нет почтовой кареты?
– Как же, она в сарае.
– А разве нет лошадей, которые довезли бы вас до ближайшей почтовой станции?
– Есть, в конюшне.
– А как насчет паспортов?
– У нас у каждого по четыре.
– Ну, так за чем же дело стало?
– Но мы не можем подъехать в почтовой карете и остановить дилижанс! Само по себе это дело пустое, но карета свяжет нас.
– А почему бы и не в карете? – спросил Монбар. – Это было бы оригинально! Ведь берут же судно на абордаж, подплыв к нему в лодке, так разве нельзя подъехать в карете вплотную к дилижансу и взять его? Такая фантазия нам в голову не приходила. Попробуем, Адлер, а?
– Я бы с удовольствием, – отвечал его товарищ, – но что мы будем делать с кучером?
– Правильно, – согласился Монбар.
– Все это уже предусмотрено, друзья, – заявил курьер, – в Труа направлена эстафета: [406] вы оставите почтовую карету у Дельбоса и найдете там четырех уже оседланных, хорошо накормленных лошадей. Вы рассчитаете время, и послезавтра – ведь уже пробило полночь – между семью и восемью часами утра деньгам господ медведей не поздоровится!
– Будем переодеваться? – спросил д'Асса.
– Зачем? – возразил Морган. – По-моему, у нас вполне представительный вид. Еще никогда столь элегантно одетые люди не избавляли дилижанс от неприятного груза! Взглянем-ка еще разок на карту, прикажем принести из буфета и положить в багажный ящик пирог, холодную курицу и дюжину бутылок шампанского, вооружимся, запахнемся в свои добрые плащи – и погоняй кучер!
– Что ж, это хорошая мысль, – заметил Монбар.
– Ну, конечно, – продолжал Морган. – В случае чего, мы загоним насмерть лошадей, но вернемся в Париж к семи часам вечера и появимся в Опере.
– И тем самым докажем свое алиби, – заметил д'Асса.
– Вот именно, – продолжал со своей неизменной Улыбкой Морган. – Кому придет в голову, что люди, в восемь часов вечера аплодировавшие мадемуазель Клотильде [407] и господину Вестрису, утром между Баром и Шатийоном сводили счеты с кондуктором дилижанса? Вот карта, друзья, выберем подходящее местечко.
Все четверо склонились над произведением Кассини.
– Знаете, что я посоветовал бы вам по части топографии, – заметил курьер. – Вы засядете в скрытое место, чуть не доезжая Массю, – там имеется брод, как раз напротив Рисея… вот здесь!
И он показал место на карте.
– А потом поскачете к Шаурсу, вот он; от Шаурса до самого Труа идет департаментская дорога, прямая как стрела. В Труа вы пересядете в свою карету и поедете по дороге в Сане, а не по дороге в Куломье. Зеваки, – а их в провинции хоть отбавляй! – глазевшие на вас, когда вы проезжали накануне, ничуть не удивятся, увидав, что вы возвращаетесь на другой день. В Опере вы появитесь не в восемь, а в десять часов, а это самый высший тон! И знать не знаю, ведать не ведаю!
– Принято!
– Принято! – воскликнули в один голос трое молодых людей.
Морган открыл часы – одни из двоих, цепочки которых висели у его пояса. Миниатюру на эмали – шедевр кисти Птито – предохраняла двойная крышка, на которой сиял бриллиантовый вензель. Родословная этой чудесной драгоценности была установлена столь же точно, как у какой-нибудь арабской лошади: часы были заказаны для Марии Антуанетты, [408] которая подарила их герцогине де Поластрон, в свою очередь подарившей их матери Моргана.
– Час ночи, – заметил Морган. – В три часа, господа, мы должны переменить лошадей в Ланьи.
Этот момент был началом экспедиции, во главе которой встал Морган. Он уже больше не советовался с товарищами, он приказывал.
Д'Асса, командовавший в его отсутствие, теперь первым ему повиновался. Через полчаса карета, в которой сидели четверо молодых людей, закутанных в плащи, была остановлена у заставы Фонтенбло; начальник поста потребовал у них паспорта. Один из молодых людей высунулся из окошка.
– Вы шутите, милейший! – сказал он, подражая модному выговору. – Неужели нужны паспорта, чтобы охотиться в Гробуа у гражданина Ба'аса? П'аво слово, вы не в своем уме, мой до'огой! Эй, возница, погоняй!
Кучер хлестнул лошадей, и карета помчалась.
Глава 28
НАЕДИНЕ
Расстанемся с нашими четырьмя «охотниками», направляющимися в Ланьи, где они предъявят паспорта, полученные от любезных чиновников гражданина Фуше, и обменяют своих лошадей на почтовых, а кучера – на почтового возницу, и посмотрим, с какой целью первый консул вызвал Ролана.
Простившись с Морганом, Ролан поспешил к своему генералу.
Бонапарт в раздумье стоял у камина.
Услышав шаги Ролана, он поднял голову.
– О чем же вы с ним говорили? – спросил он без всяких предисловий, зная, что Ролан поймет его мысль.
– Мы обменялись любезностями, – сказал Ролан, – и расстались добрыми друзьями.
– Какое он произвел на тебя впечатление?
– В полном смысле слова воспитанного человека.
– По-твоему, сколько ему лет?
– Он никак не старше меня.
– В самом деле, голос у него совсем молодой. Слушай, Ролан, я не знаю, что и думать. Может, и в самом деле существует молодое поколение роялистов?
Ролан пожал плечами.
– Э, генерал, по-моему, это лишь остатки старого.
– Ну что ж, Ролан, надо создать новое поколение, которое было бы предано моему сыну… если только у меня будет сын.
Ролан сделал жест, означавший: «Я ничего не имею против».
Бонапарт уловил смысл этого жеста.
– Еще недостаточно, что ты ничего не имеешь против, – ты должен этому содействовать.
По телу Ролана пробежала дрожь.
– Как же я могу этому содействовать, генерал? – спросил он.
– Ты должен жениться.
Ролан расхохотался.
– Это с моей-то аневризмой?
Бонапарт посмотрел на него.
– Милый друг, – сказал он, – мне думается, твоя аневризма только предлог для того, чтобы остаться холостяком.
– Вы так считаете?
– Да. Я придерживаюсь строгой морали и хочу, чтобы люди женились.
– Ну, а я человек безнравственный, – возразил Ролан, – то и дело меняю любовниц и вызываю всеобщее негодование.
– Август, – продолжал Бонапарт, – издал законы против холостяков: они лишались прав римского гражданства. [409]
– Август…
– Что?
– Я подожду, пока вы станете Августом, – сейчас вы только Цезарь.
Бонапарт подошел к адъютанту и положил руку ему на плечо.
– Есть громкие фамилии, которые мне дороги, в том числе род Монтревелей, и я не хочу, чтобы он угас.
– Но если я такой чудак, ветрогон, сумасброд, что отказываюсь продолжать свой род, то у меня есть брат.
– Как! У тебя есть брат?
– Ну да. Почему бы мне не иметь брата?
– Сколько ему лет?
– Одиннадцать-двенадцать.
– Почему же ты никогда мне о нем не говорил?
– Я полагал, что вас не заинтересует такой мальчишка.
– Ты ошибаешься, Ролан, – меня интересует все, что касается моих друзей. Тебе следовало попросить меня кое о чем для брата.
– О чем же, генерал?
– Устроить его в какой-нибудь парижский коллеж.
– О! Вас и так со всех сторон осаждают просьбами, и я не хотел вам докучать.
– Слышишь, он должен приехать и поступить в парижский коллеж. Когда он подрастет, я переведу его в Военное училище или в какое-нибудь другое учебное заведение, которое я учрежу к тому времени.
– Честное слово, генерал, – ответил Ролан, – можно подумать, что я угадал ваши намерения, – брат уже в дороге или вот-вот отправится в путь.
– Как так?
– Три дня назад я написал матушке, чтобы она привезла мальчика в Париж, я выбрал бы сам для него коллеж, ни слова вам не говоря, а через несколько лет попросил бы вас о нем… если только аневризма уже не спровадила бы меня на тот свет. Но на этот случай…
– Что на этот случай?
– Я написал завещание, поручая вам мать, ее сына и дочь, все семейство.
– Дочь?
– Ну да, мою сестру.
– Значит, у тебя есть еще и сестра?
– Так точно.
– А сколько ей лет?
– Семнадцать.
– Хорошенькая?
– Прелестная.
– Ну, я берусь ее устроить.
Ролан рассмеялся.
– Что с тобой? – спросил первый консул.
– Я прикажу, генерал, вывесить над главным входом в Люксембургский дворец дощечку.
– И что на ней будет написано?
– «Брачная контора».
– Послушай! Если ты отказываешься жениться, это не значит, что твоя сестра должна остаться в девушках. Я терпеть не могу как старых холостяков, так и старых дев!
– Я не говорю, генерал, что сестра останется старой девой. Достаточно того, что один из Монтревелей заслужил ваше неудовольствие!
– Ну, так что же ты хочешь мне сказать?
– А вот что: поскольку дело касается моей сестры, надо спросить ее согласия.
– О-о! Уж не влюбилась ли она в кого-нибудь у вас в провинции?
– Я вполне это допускаю. Когда я уезжал из дому, бедняжка Амели была свеженькой и веселой, а возвратившись, я застал ее бледной и печальной. Но я все у нее выпытаю и, с вашего разрешения, доложу вам.
– Да, по возвращении из Вандеи.
– А! Так я еду в Вандею?
– Ты питаешь к ней отвращение? Как к женитьбе?
– Нисколько.
– В таком случае ты отправляешься в Вандею.
– Когда же?
– О! Это не к спеху, и если ты выедешь завтра утром…
– Великолепно! Могу и раньше. Что же вы мне поручаете?
– Нечто очень важное, Ролан.
– Черт побери! Надеюсь, это не дипломатическая миссия?
– Вот именно, дипломатическая, но для этого мне нужен отнюдь не дипломат.
– О! Тогда я как раз вам подхожу, генерал. Но вы понимаете, поскольку я не дипломат, я нуждаюсь в самых точных указаниях.
– Я тебе их и дам. Видишь эту карту?
И он указал на большую карту Пьемонта, разостланную на полу и освещенную лампой, подвешенной к потолку.
– Вижу, – отвечал Ролан, привыкший следовать за причудливым полетом гениальной фантазии Бонапарта. – Но ведь это карта Пьемонта.
– Да, это карта Пьемонта.
– Так, значит, речь идет об Италии!
– Речь всегда идет об Италии!
– А я думал, речь пойдет о Вандее!
– Она на втором плане.
– А что, если вы, генерал, отошлете меня в Вандею, а сами возьмете да и направитесь в Италию?
– Нет, будь спокоен.
– Очень рад! Но знайте: если вы так поступите, я бросаю все и устремляюсь вслед за вами!
– Я тебе разрешаю… Однако вернемся к Меласу. [410]
– Простите, генерал, но вы только в первый раз о нем упомянули.
– Да, но я давно о нем думаю. Знаешь, где я разобью Меласа?
– Еще бы, черт возьми!
– Где же?
– Да там, где вы его встретите.
Бонапарт рассмеялся.
– Дурачок! – сказал он с какой-то нежной фамильярностью.
Бонапарт лег животом на карту.
– Подойди сюда, – обратился он к адъютанту.
Ролан растянулся рядом с ним.
– Смотри, – продолжал Бонапарт. – Вот где я его разбиваю!