– Гриша, не противься. Слышал волю родителя?
Лицо Григория исказилось от злости. Он погрозил младшему брату кулаком.
– Не стану руку тебе лобызать. Поганая она! Не признаю твоей воли над собой. Разоритель ты нам!
Семен проговорил спокойно:
– Григорий, брат я тебе, а не ворог. Без отца останемся на белом свете. В дружбе нам надо пребывать. Признаешь ли мою волю над собой, не признаешь ли, все одно для меня братом останешься, я тебя никому в обиду не дам и разору твоего не допущу.
Григорий не ожидал этих слов, а суровое спокойствие Семена подействовало отрезвляюще. Он притих, вытер глаза рукавом, подошел к Семену и с неожиданной покорностью поцеловал его руку. Тот обнял Григория и Якова, поклонился отцу в пояс:
– Гляди на нас, батюшка! Покорные воле отцовой, стоим едины перед тобой, Строганова Иоаникия сыновья...
Через трое суток, на рассвете студеного утра, три сына Строганова и все жители Конкора проводили престарелого Анику Камского в монастырь.
Неприязнь Григория к Семену, смягченная присутствием отца, после проводов вспыхнула с новой силой. Григорий отплыл в свой Кергедан, не сказав брату даже «прощай».
У ворот крепости Семен сердечно простился с Яковом. Когда московский возок и верховые телохранители скрылись из виду, Семен сошел на берег Камы.
Река была неприветлива, неспокойна. Среди этой холодной водной пустыни Семен скоро заметил лодку, идущую сверху. Гребец проворно работал веслами, кормщик правил легким рулем. Лодка пристала к берегу, гребец стал вытаскивать ее на песок, а кормщик зашагал навстречу Семену. Тот узнал однорукого слугу чердынского воеводы, Григория Жука.
– Прими мое почтение, милостивый хозяин.
|
|
– Здорово, Жук! Из Чердыни? Ко мне, что ли? Неужли неладное что приключилось?
– Воевода наш, Захар Михайлович Орешников, преставился, царство ему небесное во веки веков.
– Когда? С чего же это?
Семен растерянно и даже как будто виновато глядел на Жука.
– А боярыня где? За мной послала?
– Нет. Изволила на Москву податься.
– Как на Москву? Путаешь что-то, мужик?
– Истину говорю. Как панихиду по супругу отстояла, девять ден горевала, а на десятый велела лошадей готовить, верховых взяла и отбыла до Великого Устюга! Оттуда, сказывала, на Москву ее путь.
Семен постоял, безразлично посмотрел на Жука и больше не сказал ни слова... Он пошел по берегу и поравнялся с приплывшей лодкой. Усталый гребец успел вычерпать воду и поклонился конкорскому хозяину. Это был сильный, рослый молодец, известный в Чердыни по имени Алеша-пскович.
– До твоей милости приплыли. Возьми нас к себе в услужение. Может, сгодимся тебе с Алешкой? Прискучило нам в Чердыни.
Семен показал обоим на крепостные ворота.
– Ступайте в крепость, скажите, хозяин накормить велел досыта. Приду скоро, тогда потолкуем.
– Благодарствуем.
– Припомни-ка, Жук, может, боярыня наказывала передать мне слово какое?
– Нешто я без разума, хозяин? Ничегошеньки не велела. Совсем не в себе покинула Чердынь.
– Ладно. Ступайте.
Жук и Алеша-пскович взяли свои котомки и зашагали к городку. Семен остался на берегу один. Он присел на борт лодки, поднял камешек, пустил его далеко в Каму.
– На Москву подалась? Что ж, бог с ней, ежели по-иному надумала...
В сумерки Семен Строганов и боярин Макарий Голованов сидели в хозяйских хоромах Конкора и неторопливо выбирали верных людей, чтобы послать их на Русь к друзьям Голованова.
|
|
Неожиданно поднялся трезвон: на дозорной башне городка всполошный колокол забил тревогу. Голованов встал.
– Чаю, люди мои из лесов к тебе прибыли, Семен Иоаникиевич.
– Нет, Макарий Яковлевич, не тот сполох.
– Уж не пожар ли?
– И не пожар. По звону похоже, что кочевники у стен.
– Вот еще напасть!
В палату вбежал ратник в кольчуге.
– Хозяин! У ворот вогулы дальние, незнакомые тебе. Монах нашей веры с ними. Допустить в крепость просят. Что велишь?
– Много их?
– Ежели не обмишурился, не меньше трех десятков!
– Вели сотнику отворить ворота. Пришельцев сюда веди.
– Семен Иоаникиевич, как бы неладного чего не вышло.
– Не тревожься, Макарий Яковлевич. Вогуличи, ежели добром просят, подлости не сотворят. Эти не обманывают, не ногайцы. Всех сюда веди.
Вскоре дверь отворилась, и в палату вошла целая процессия: впереди чернобородый монах, невысокий и коренастый. За ним – старик богатырской стати, сзади толпа вогулов. Все перекрестились на иконы, отвесили Строганову и Голованову поклоны.
– Кто такие будете, добрые люди? Пошто пожаловали?
– Челом бьем хозяину сей крепости, – сказал монах. – Который из вас Семен Строганов?
Хозяин встал и вышел навстречу гостям. Монах поклонился еще раз.
– В иночестве Трифоном зовусь, а родом с вятской земли. Старец сей – Демьян Кустов, староста чусовского вольного посада. Вогуличи – люди крещеные и верные Руси. Осьмой годок доходит, как у берега реки Чусовой я скит поставил. Слыхал про реку Чусовую, Семен Иоаникиевич? На ней много раньше меня отходцы с Руси посад поставили и стали жить, а число их семьдесят четыре души – мужиков, баб и мальцов! Старожилы того края, вогуличи, нас добрососедски приняли и за то немилость татар сибирских на себя навлекли. Как лист стал желтиться, ордынцы трижды с набегами падали. Избы пожгли, ребят да баб в полон уволокли, а один стан вогуличей в крови утопили.
|
|
Миром порешили челом бить тебе, хозяин: защити нас от ворогов! Встань хозяином на Чусовой, как на Каме стоишь, и помоги нам жизнь в покое блюсти.
– Слышишь, Макарий Яковлевич?
– Слышу.
– За доверие ваше ко мне благодарствую. С сего часа беру вас под нашу строгановскую защиту. Вели людям своим отдых принять, а харчей получат, сколько спросят и каких пожелают.
Монах передал вогулам ответ Семена. Все они вновь низко ему поклонились и степенно вышли из палаты. Семен указал Трифону и Кустову место на лавке у стола.
– Садитесь гостями желанными. Глядите на сего боярина, Макария Голованова. Будет он с вами облаживать новую крепость на Чусовой. В обрат немедля подадитесь и зачнете крепость ставить. Сам к вам до ледостава явлюсь. Зимовать на Чусовой вместе станем.
Семен размашисто перекрестился на киот с иконами, сказал торжественно:
– Благослови, господи, не оступиться, ставя ногу на новые чусовские земли!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В камском крае канули в Лету еще пять лет бытия рода Строгановых. Осуществляя задуманное, Семен Строганов самовольно положил снятые рукавицы на земли Чусовой, утвердил на сердитой реке свою хозяйскую власть в 1568 году, когда его брат Яков зажал в руках царскую дарственную грамоту на чусовские вотчины.
На многострадальной Руси прошли годы Ивановой опричнины, один хуже другого. В новгородских, псковских, тверских летописях они запечатлены не чернилами – великой народной кровью, опалены пламенем пожаров, омрачены злодейством царских подручных. Чтобы уйти от суда людского, царь расправлялся со свидетелями своих преступлений, подделывал летописные записи, притворялся и лгал. Суеверный и болезненно мнительный, он казнил по малейшему навету «всеродно»: смерть настигала не только самого заподозренного, но и его близких – лишь бы не оставить на земле молельщика за души погибших!
Так поступали не только с именитыми боярами, воеводами и купцами. Всеродно истребляли тысячи служилых людей, и посадских ремесленников, и простых крестьян-землепашцев, повинных в том, что трудились на ниве опального помещика или в приселье опального города.
Многие тысячи и тысячи крестьян царь гнал из уезда в уезд, чтобы отдавать земли опричникам, селить их вместе, поодаль от селений земских. Не веря в прочность своего положения на отнятых землях, политых чужим потом, опричники не радели на чужой ниве: великое запустение пришло на крестьянские поля в Ивановом царстве.
Еще пуще и кровопролитнее было бедствие, постигшее города Новгород и Псков. Погибель сюда принесли не ордынцы, а опричники царя Ивана. Мысль о расправе с непокорным, вольнолюбивым людством этих городов давно баламутила разум царя. Еще в Александровской слободе вместе с Малютой Скуратовым и князем Барятинским намечал он новгородские жертвы. Предлогом для карательного похода на Новгород послужил донос, сделанный царю неким бродягой Петром из Волыни. Как рассказывает предание, он спрятал в Софийском соборе подложное письмо за подписями новгородского архиепископа и «лучших людей» города, будто бы просивших польского короля принять их под свое покровительство. Тайный посланник царя прокрался в собор и нашел поддельное письмо за иконой богородицы.
В январе 1570 года сам царь во главе полутора тысяч опричников совершил внезапный налет на ничего не подозревавший город, уже по дороге предав огню и мечу села и городки от самой Твери. В опальном Новгороде полных шесть недель опричники грабили, жгли и топили жителей без разбора. На вечное поминание записали тогда новгородцы шестьдесят тысяч людей. Запруженный телами, Волхов вышел из берегов.
Многое произошло за эти годы и в камском крае.
В самый год лютого новгородского и псковского погрома отдал богу душу в келье Преображенского монастыря под крепостью Конкор смиренный инок, звавшийся в миру именитым купцом Иоаникием Строгановым.
Звоном строгановского золота приманил Семен Строганов, с помощью своей снохи Катерины Алексеевны и боярина Макария Голованова, множество нужных, умелых людей на земли Перми Великой, чтобы твердо стоять на реке Чусовой. В местах богатых, глухих, нетронутых. В местах сказочной, былинной красоты.
В новой дарственной грамоте упомянуто было – владеть землями по Чусовой от устья до вершины, крепости там поделать и варницы поставить, людей позвать неписаных и нетяглых, сторожей крепких держать для бережения от ногайских и иных орд.
Две крепости будто по волшебству возникли на берегах, и величали их «городки Верхний и Нижний, что на Чусовой-реке». В Верхнем Семен поставил воеводой Досифея, а в Нижнем – боярина Макария Голованова.
Новый острог возник и на Косьве, куда Семен послал поначалу Досифея, в помощь дав ему боярского сына Костромина и игумена Питирима, да определил содержать там под строгим надзором татарскую княжну Игву.
Когда же Семен отозвал Досифея с Косьвы на Чусовую, обошла все городки и острожки в камском крае тревожная весть: боярский сын Костромин и тут нарушил присягу о верной службе. Тайком сговорился с пленной татаркой, тайком же подготовил дальний побег, отправил надежного посланца – татарина за Каменный пояс, в Сибирское ханство, к Кучумовым ставленникам.
Получил в ответ, знать, немалые посулы и помощь, выкрал оружие и коней до первой подставы на пути, да и бежал с пленницей Игвой темной осенней ночью в горы, волчьей тропой к тайным врагам своего народа, ханским правителям Сибири.
Получив такую весть, жители Чердыни, строгановских камских и чусовских крепостей и острогов сокрушенно покачали головами: добра, мол, теперь не жди!..
ГЛАВА ВТОРАЯ
Сосульки на крышах вызванивают звонкими капелями весну 1572 года.
Зима отстояла лютая, но весеннее солнце проворно управлялось со всем, что натворили метели и бураны.
Снега стаивали. Вешняя вода копилась в омутах, оврагах и ямах, чтобы вылиться в реку. Леса стояли нахохленными, готовые вот-вот стряхнуть с себя зимнюю понурость...
* * *
Светало при сильном ветре. В Нижнем чусовском городке на вышку надвратной башни поднялся старшина ночного караула. Подоспело время голосом проверить бодрость настенных сторожей. Нравилось ему на рассвете зычно выговаривать оклик и слушать, как в переливах эха повторяются ответные голоса.
Старшина видит городок в сумеречной изморози, сквозь путаные тенета голых сучьев, опушенных куржой. Приметил в избе воеводы Голованова свет в окошках. Отчего это не спится старому в такой час?
Тишина! На рассвете у всего живого сон на особицу крепок. Даже собака не тявкнет.
Старшина совсем было собрался полным голосом подать часовым оклик, как услышал далекий гул. Эхо услужливо повторило его, старшине показалось, что слышится гул со всех сторон. Снял шапку. Подождал. Наконец перестал сомневаться: пробудилась!
В дальнем гуле распознал старшина голос Чусовой, сокрушающей ледяную кольчугу. Слышит он его не первую весну, но всякий раз подает река его по-разному. Нынче, судя по отдаленности звука, освобождается она от ледяного плена где-то возле утесов бойца-камня, который в народе зовут Разбойным.
Старшина всматривался в предутренний сумрак. Он знал, что на реке уже нет высоких сугробов, сверкавших белизной. Сейчас даже в рассветной мгле виден на льду мусор, черные полосы санных дорог, пешеходные тропки к варницам, слободкам, выселкам и вогульским стойбищам. Под стенами городка который день полыньи – вода отсосала лед от береговых каменистых утесов. В полыньях зашевелилась жизнь реки, и не замерзают они от прихвата морозными утренниками.
«Дай-то бог, чтобы не шибко водой ярилась! А может и гульнуть: снега были тароватые!»
Набатный колокол весь в бархате инея.
«Или подождать еще малость? Будто пока негромко гудит, только ветерок-то с припадами: то кинется с неба на землю, то от нее в небеса вихрит. Пожалуй, приспело время для сполоха, иначе позор всему караулу, что весть в аккурат не подал».
Старшина снял рукавицу, взялся за холодную веревку, свитую из мочала. Колокол выронил в тишину густой, распевный звон. Голос звучал призывно, еще без тревожности, но поднял на ноги весь городок. Горожане заторопились к воротам и на берег.
Люди знали сердитый норов Чусовой. Каждую весну чинила она те или иные беды, зорила немудрый людской достаток, но не могла истребить в сердцах человеческих любви к буйной своей красе.
На розовом горизонте – наплески утреннего света. Чаще и громче трещит лед, из проломов и трещин рвется бурлящая вода. Лед коробится, оседает под воду, дробится с хрустом, будто ломаются толстые доски. Льдины выныривают, ворочаются, как тюлени, наползают на береговые скалы, вспенивают воду. Быстро прибывает река. Стремительнее идут по ней льдины, и вот уже в луговой пойме исчезла под водой полоска прибрежных кустарников. Ледяные глыбы срезают молодую еловую поросль, ворочают с корнями сосны и березы.
Смотрят горожане на могучую игру реки Чусовой.
Она уже в первых солнечных лучах. Шорох льдин и плеск воды заглушают негромкие голоса людей, все более тревожные, ибо лед пошел реже, а разлив воды ширился быстро. Старшина крикнул:
– Затор гдей-то!
И снизу зазвучали громкие ответные отклики:
– Чать, знамо где! У Узкого камня напасть родится. Гляди, вода-то под варницы подошла.
– Не замай! Они на пригорке... А ты на воду, на воду гляди!..
– У Спирьки Сорокина в огороде она, значит, до варниц рукой подать!..
– Вогульские стойбища зальет, а там бабы с ребятишками!
– Чего голосишь, старая? О мальцах нечего печалиться: вогулы загодя в наши стены убрались, воевода Голованов озаботился.
– А со скотиной как? У солеваров поди скотина там?
– Пробудилась! Они ее давно в городок да в монастырь пригнали... Глядите, лед гуще пошел. Прорвало затор!
– А это чего там? Возле мыса.
– Господи, да это, братцы, на нас вал катит! Глядите! Глядите! Так и есть. Помоги, Господи!..
На реке возобновился треск льда. Вал воды со вспененным гребнем, переворачивая в себе льдины и крутя их в водоворотах, катился по реке, мимо городка.
Люди смотрят, как в заречье гибнет то, что создано их руками. Вал смывает избы варниц, переливается через земляные валы слободок, уносит баркасы. Разбивает их о скалы, выкидывает обломки на пригорки в заливных лугах...
Смотрят мужики на бешенство реки, снимают шапки, крестятся; женщины утирают слезы, молят богородицу заступиться за достояние людское.
Успокоилась Чусовая, устала разрушать. Слила в Каму взятое с берегов, вернулась в привычное русло. Прибрежные скалы и леса, краски неба и луговая зелень снова отражались в чистой воде.
Ветер нес запахи весны.
Зацвели ландыши. Их дурманный дух дразнил людей на утренних и вечерних зорях. Ростки на ветках елок и сосен загорались красным огоньком, а у пихт они – светло-голубые и мягкие, как кошачьи лапы.
Воевода Голованов и мастер Иванко Строев спозаранок переплывают в Заречье, где стучат топоры. Артели плотников рубят избы слободок и поставы варниц. Чинить порушенное водой помогают все жители городка. Иванко прислан из Кергедана. Семен Строганов наказал его артели сначала пособить чусовским плотникам справиться с разрушениями, а потом наладить и постройку малых судов.
За шесть лет на Каме Иванко возмужал, обрел и морщины. Во взгляде добрых и умных глаз появился раздумный прищур. Погустела и потемнела бородка, охватив лицо косачиным хвостом. Знал теперь Иванко немало больших тревог и забот, но на девичьи взгляды ответных не посылал, будто не ждал радости от любви.
Жил по-молодому. Сверстников и сверстниц не сторонился, но с хороводов и гулянок всегда уходил в одиночестве. Он хорошо понял уклад трудовой жизни в строгановских вотчинах. Не раз уже проявлял смелость во всяких испытаниях на новых землях. Повидал чужую кровь и свою пролил, когда при набеге татар на косьвинский острог укусила его сабля в плечо. Семен Строганов доверял молодому строителю, даже делился с ним новыми замыслами, а Иванко сердцем привязался к хозяину края и твердо знал, что тот всегда поддержит своего мастера-судостроителя всем, что потребно для улучшения дела.
Этой весной в строгановские вотчины густо шел молодой работный народ с Руси из Новгорода, Пскова, Твери; на расспросы, почему пришлось уйти из родных мест, люди предпочитали хмуро отмалчиваться.
В чусовских городках, особенно в Нижнем, наводнение натворило много бед, но следы их стирались с каждым днем: вставали улицы новых слободок, варницы, мельницы, кузни, дворы пушкарские, полотняные, смоляные. Соха пахаря взрыхляла землю пашен. Ложились просмоленными днищами на речную воду новые баркасы, шитики и струги.
Хмурым безветренным утром воевода Голованов и мастер Иванко Строев остановились около соснового сруба новой избы, для которого дряхлый старик и девушка строгали бревно, очищая от коры.
Голованов хорошо знал этого старца – был он из людей подмосковной боярской вотчины, делил с воеводой былые походы, последовал за ним на Каму и жил на покое в слободской избушке Нижнего городка.
– И ты, дед Тимофей, с печки слез?
– А как же, боярин Макарий? Беда, чать, общая. Топор еще из рук не падает. Все польза людям.
– Спасибо тебе! Внучка, что ли?
– Куда там! Пришлая душа. Вовсе недавно, перед самым ледоходом с Руси пришли: она и старуха мать; вода их в мою избу до поры до времени загнала.
– Молодуха, покажи обличив и назовись, чья будешь? – подбодрил чужую крестьянскую девушку Иванко.
Та подняла голову и вдруг выронила топор. Голубые глаза, мягкий подбородок, тяжелая коса, подвязанная узлом, домотканая опрятная девичья одежда...
– Груня?! – не своим голосом крикнул Иванко. – Ты ли это? Аль чудится мне?
Еще не пришедшая в себя от долгого пути и бедствий наводнения, девушка, побледневшая, растерянная, стояла перед мастером, не в силах вымолвить слово. Слишком неожиданной оказалась эта встреча! Неужто явь это, а не сон о минувшем, самом светлом и чистом во всей юности?
– Одно слово скажи: обещания ждать меня не забыла? Свободна ли?
И тут Грунино лицо озарилось такой ясной улыбкой, что слова не потребовалось. Поняли это даже боярин Голованов и дед Тимофей.
– Никак, суженую свою встретил, Иван? – спросил Голованов.
– Она и есть, боярин. Грунюшка это, моя невеста!
Он шагнул к девушке, обнял ее, а та уткнулась головой в его грудь и расплакалась.
Старик вонзил топор в бревно, шепнул Голованову:
– Сказывала мне намедни, что отец ее на правеже стоял, а после в яме помер. Вдвоем с матерью сюда подалась. Да, кажись, не ошиблась. Никак, судьбу свою сыскала? Радостно на такое и поглядеть, боярин!
– Правда твоя, дед Тимофей... Сколько же ты, девица-краса, прождала Ивана своего?
Груня, услышав вопрос воеводы, отстранилась от Иванка и потупилась.
– Шесть годочков, – ответил за нее мастер. – Шестнадцать ей было, как ноги из села унес. Уж увидеть-то ее в глаза не чаял, да вот сама в мою сторону подалась, все, говорит, помнила, как я тогда про Каму толковал с матерью... Только где меня на Каме искать – того не ведала. А ведь нашла! Прощения просим, боярин, дозволь нам теперь с Груней к матушке ее родимой в ноги пасть, благословения испросить!
– Ступайте, ступайте, поклонитесь матери, раз сумела дочь в страхе божьем вырастить! Да смотри, Иван, не забудь на свадьбу позвать! Со свадьбой не тяни, надолго не откладывай – через недельку и сыграете. Довольно твоей Аграфене милого ждать да за тридевять земель за ним бродить – пора ей хозяйкой к тебе в дом войти!
Верхний чусовской городок стоял в дремучем лесу на высоком холмистом берегу. Стена окружала его только с трех сторон – с реки не было надобности укреплять город: отвесные гранитные и известковые скалы давали ему надежную естественную защиту.
В пределах городских стен находилось озеро. Большая часть строений городка размещалась по его берегам, среди высоких елей. Озеро невелико, но глубоко, питается студеной водой из родников, бьющих по склонам холмов, тоже охваченных кольцом городских стен.
На маковке самого высокого из этих холмов срублена дозорная вышка, с нее открыт и сам городок, и заречье с лугами и болотами.
На укромной полянке с елочками, неподалеку от дозорной вышки, сидели весенним вечером на бревне строгановский воевода Досифей и старик охотник Спиря Сорокин, по прозванию Суседко, то есть домовой.
У Досифея, сменившего в воеводском звании рясу на опашень, схваченный застежками-пряжками на груди, сильно поредела борода. С прошлой зимы стали выпадать из нее волосы, может, от немочи, а может, и от скорби: сильно мучила Досифея совесть перед хозяином, Семеном Строгановым – не мог себе простить Досифей побега Игвы и Костромина из косьвенского острога.
В городке, на бережку озера, девушки, окончив дневные хлопоты, водили хороводы. Их звонкие песни доносило то слышнее, то тише. Собеседники нет-нет да прислушаются. Спиря Сорокин – седой, сгорбленный, одет по-вогульски, в зипуне из звериных шкур, кожаных штанах и обутках. В город он приехал, чтобы рассказать Досифею о некоем своем открытии, диковинном чуде на Медвежьем острове. Этот остров, глухой, никем не населенный, делит Каму на два рукава выше устья Чусовой. Досифей уже выслушал рассказ Спири, но поверить решительно не может. Вместе с тем он отнюдь не намерен обидеть Спирю явным проявлением недоверия. Ведь старик Спиря – личность необыкновенная и немаловажная. Это старожил края, из самых давних пришельцев на Чусовую и вдобавок человек, водящий дружбу со всеми племенами вогулов и их соседей – остяков, пермяков, вотяков. Лесные люди верят, что Спире благоволят священные духи, что он может с их помощью отнять или, напротив, дать вогульской семье благополучие: теплое зимовье, удачу на промысле и благоденствие в чуме. Вогулы видят в Спире как бы живое воплощение домового, оттого и прозвище – Суседко!
Оба собеседника помолчали, прислушиваясь к песням и хороводам на берегу озера. Спиря исчерпал запас доказательств насчет истинности своего рассказа, однако чувствовал, что Досифей не победил своих сомнений. Он спросил сокрушенно:
– Ужели, досточтимый воевода, слова мои за сказку принял?
– Нет, почему же за сказку? Просто сижу, размышляю о слышанном.
– Так и чуял, идя к тебе, что не дашь веры сказанному.
– Постой, постой, друг Спиря! Как мог бы я, уважая тебя, проявить недоверие к твоим словам? Но ты тоже прими в расчет, что воеводы не вольны необычные вести вслепую на веру принимать, чтобы потом в дураках не оказаться. Понять не могу, как же это все получиться могло.
Досифей встал и знаком пригласил смущенного собеседника последовать за ним.
– Ладно, вот что, Спиря! Дело-то нешуточное. Дойдем до хозяина. Сам ему обо всем и поведаешь. Поглядим, поверит ли. Хватит у тебя храбрости Семену Аникьевичу все рассказать?
– Хватит.
– Не ударь лицом в грязь! Наш хозяин тебя своим уважением не обходит. А ведь он – Семен Строганов! Давай подумай еще разок: не во сне ли тебе все это померещилось? Пора сейчас весенняя, нечистая сила резвится, радешенька над людишками надсмеяться.
– Вот тебе крест, воевода Досифей, наяву все видел.
– Ну, гляди! Значит, идем к хозяину.
Перезимовав в Кергедане, Семен Строганов после ледохода приплыл в чусовские городки, навестил воеводу Голованова, а на житье стал у Досифея. Собирался Семен осмотреть за лето притоки Чусовой, побывать на их истоках, а в проводники выбрал себе бывалого жителя чусовских лесов, охотника Спирю Сорокина.
Семен слушал с крыльца хороводные песни, когда Досифей и Спиря подошли к воеводской избе.
– Дозволь, Семен Аникьевич, новостью затейливой тебе слух потешить. Только упреждаю: ежели сказанному не поверишь, на меня не серчай. С новостью этой Спирька Сорокин из лесов прибежал.
– В избу ступайте. Садитесь. Говори, Спиридон.
– Ну, слушай, милостивый хозяин. Позавчера под вечер заплыл я из Чусовой в Каму и поднялся до Медвежьего острова. Место это на реке знаешь какое глухое? Прямо скажу: зачурованное местечко! На острове нечистая сила всегда водится.
– Зачем тебя туда понесло?
– Причина была: воевода Голованов послал меня гусиных и лебединых яиц насбирать, хочет ручных лебедей и гусей домашних в крепости завести. Я и подался на Каму.
Бережки Медвежьего острова не везде каменисты, есть низины. Там лебеди гнезда вьют. Подплыл я на закате, гребу потихоньку вокруг острова, поглядываю, где лебединые гнезда. Их не сразу заметишь. Стали попадаться гнезда, набрал я по яичку из каждого, всего пять или шесть. Сложил их в теплую шапку, сверху овчинкой прикрыл и уже в обрат подаваться решил. Вот тут-то и обмер я до морозу в теле: веришь ли, чью-то песню услыхал! Вот те крест, хозяин. Слышу, будто поет девушка. Даже слова разобрал, наши, русские, родные. Пристал я живо к берегу, заплыл в кусты да и притаился.
Видать мне было за береговыми валунами лесную опушку и начало тропинки. Оттуда и песню доносило, пока не смолкла она. Хрустнула там, на тропинке, веточка, и тут я углядел такое, что лоб сразу намок. Вышла из лесу на закатное солнышко седая монахиня с посошком, а с нею девушка, молоденькая совсем. Вышли обе на бережок, тут молодая опять запела. Поет, а сама Камой из-под руки любуется. Сели потом на камень, стали разговаривать, только мне уж не слышно.
Семен вопросительно посмотрел на Спирю.
– Чего замолк?
– Девушкин лик вспомянул. Пригож! Волосы – будто спелая рожь, а очи – что васильки в ней...
– Что ж дальше-то было?
– Посидели они на бережку и опять ушли по тропке в темень леса. А я живым духом выбрался из засады и подался на Чусовую, к тебе.
– Кому о виденном сказывал?
– Никому.
– Дельно поступил.
– Неужто думаешь, хозяин, что Спиридон на острове явь видел? – спросил Досифей с досадой.
– Гадать не станем, сами поглядим. Завтра туда, как светать начнет, в лодке подадимся.
– Поверил, будто монахиня с девушкой на Медвежьем острове одни живут? Пустое это все. Не езди, хозяин! Ты, Спиря, мои слова в обиду не прими, только неспроста там приманка эта положена. Либо сила нечистая, либо хитрость вражья.
Строганов пристально глядел на Спирю.
– А больше никаких там людей не видал?
– Никого там нет, иначе дым замечен был бы или сети на берегу. Говорю, одни они там – девушка и старуха.
Семен Строганов велел Досифею наутро приготовить ладью и прихватить лишнего человека для тайного похода.
– Ратников лучше взять.
– Без них обойдемся.
– Воля твоя, хозяин, но опасаюсь засады. Ни за что не поверю, чтобы две честные женщины одни в эдаком проклятом месте объявились.
– Лучше всего возьмем с собой Алешку-псковича и твою волчицу. Завтра чуть свет поплывем на остров.
Выше устья Чусовой, посредине Камы, лежал Медвежий остров. На нем глухой лес. Один берег острова скалистый и обрывистый, а другая сторона пологая, уходит под воду песчаными намывами либо болотами.
У вогулов остров издавна считался священным: там обитали главные злые духи, и посещение его человеком почиталось тяжелейшим святотатством.
Медвежьим его назвали плававшие по Каме торговые люди с Руси, потому что не раз видели, как на береговых намывах отлеживались, отдыхая, медведи, переплывавшие Каму.
* * *
Над Чусовой начинался ранний рассвет. Середина реки укрыта прозрачным туманом. На берегах запах ландышей местами так силен, что дурманил человека, и казалось, что им пропиталась даже вода. В заводях крякали утки.
Семен Строганов со спутниками миновали на Чусовой Нижний городок. С его стен, отраженных в воде, лодку углядели и окликнули дозорные:
– Кто такие на воде?