Весть о движении орды Махмет-Куля, о новых грабежах и разбоях на Каме, о трусливом поступке воеводы Запарина застала Строганова в косьвенском остроге. Он немедля подался в Кергедан и, забрав в нем часть дружины, поплыл навстречу татарам. Первое столкновение с силами Махмет-Куля произошло недалеко от Конкора. Строгановские дружинники с такой яростью налетели на ордынцев, что они бежали и донесли хану о несметной силе Строганова. Поверив этой небылице, хан поспешно отступил с Камы в родные места, чтобы набрать новые орды. Тогда Строганов пошел в царскую крепость Соль Камскую, чтобы навеки отбить у Запарина охоту к предательству. Запарин было заартачился – не пожелал открыть ворота крепости перед строгановскими дружинами.
После такого приема Строганов подъехал на коне под самую воротную башню и громко закричал, обращаясь к жителям города и ратным людям воеводы:
– Эй, горожане! Воевода Соликамский татарскому хану ваши деньги и оружие царское ордынцам выдал, чтобы им сподручнее было русских людей тем оружием бить. Я, Строганов, хана татарского прогнал, оружие и ваше золото назад отобрал. Желаете все отбитое назад получить – откройте ворота! Невинных ничем не оскорблю, а воеводу Запарина за измену буду вместе с вашими лучшими людьми честным судом судить всенародно. На том крест вам целую!
Запарин, услышав его обращение, дал приказ усилить стражу у ворот и даже открыть стрельбу по строгановским дружинам, обвиняя их в самоуправстве, своеволии и разбое. Однако приказ этот даже его ратники выполнить не пожелали; горожане легко оттеснили воротную стражу и распахнули ворота. Дружины Строганова вошли в город, заняли воеводские хоромы и посадили Запарина под замок.
На другой день Семен Строганов приказал звать жителей города на вече и велел выбрать от всех сословий лучших людей для суда над воеводой-изменником.
В суде этом участвовали и сотники строгановских дружин, и даже старший корабельный мастер с Чусовой Иван Строев – участник многих военных походов.
Два дня судьи выслушивали ратных людей крепости, подсчитывали, сколько русских людей и мирных вогулов лишились жизни, загубленные оружием, которым Запарин вооружил хана Махмет-Куля.
Воевода Запарин в свое оправдание смог лишь сказать, что он гадал по звездам о судьбе крепости, и созвездия подсказали ему действовать откупом. Однако ссылку на созвездия судьи не приняли во внимание и вынесли приговор, по которому строгановские люди и Соликамские жители решили отправить воеводу под стражей к царю с прошением наказать по заслугам сего неверного царского слугу, а в назидание прочим нерадивым военачальникам и на вечный позор трусу подвергнуть бывшего воеводу Запарина наказанию розгами на площади при всем народе.
И когда наутро горожане уже готовились к небывалому зрелищу на площади, оказалось, что приговоренный не стерпел позора и сам наложил на себя руки.
Случай этот мог дорого обойтись Семену: родственники покойного Дементия Запарина били челом царю, прося наказать Строганова за самовольство.
Царь послал в камский край думного дьяка чинить розыск. Посланец побывал в Соли Камской, Чердыни и Кергедане, побеседовал там по душам с Семеном Строгановым и отбыл в Москву с целым поездом подарков московским боярам от радушного камского хозяина.
После того как дьяк доложил государю итоги розыска, поток доносов и жалоб на Строганова приослаб, но не прекратился.
Царь выслушивал их с редкостным терпением, но медлил с решением.
Осенью 1573 года из Москвы прибыл на Каму гонец с известием, что Яков Строганов заболел, напуганный происками против Семена: старшего из братьев Строгановых разбил паралич.
Поутру сеялся мелкий осенний дождь.
В Нижний городок приплыл навестить Голованова воевода Досифей, чтобы узнать, нет ли у него вестей от хозяина с Камы.
Голованов угощал гостя паренными в бруснике глухарями. Говорили о житье-бытье на Руси, стольной Москве, которую Досифею не приходилось видеть. Запивали ядево хмельной брагой. Оба не знали, что в эти самые минуты к городку причалило судно Семена Строганова.
Дверь в избу отворилась, и сидевшие за столом увидели своего хозяина. Строганов от души обнял обоих друзей.
– Примечаю, не ждали?
– Таиться не станем! О тебе толковали: мол, где-то сейчас летает орел камский?
– Чем богаты?
– Глухари вот. И чусовская бражка. Что бог послал!
Строганов взял с блюда кусок жареной дичи.
– Думали, позабыл про вас?
– И в этом таиться не стану. Всяко думал. Даже, что разгневался ты на нас, – сказал Голованов.
Семен обглодал мясо с костей и бросил их на стол. Напился браги из ковша Досифея.
– Пустое думал, боярин Макарий! Не наведывался сюда, потому что душа от тоски немела. Не могу забыть покойницу.
– Издалека сейчас? – осведомился Досифей.
– Из Кергедана. В Москве брата Якова хворь доняла. В постели больше месяца. Не жилец, сказывают. Занемог от страха за меня. Задумал я кое-что. Послушай, Макарий, про задуманное. Ежели не прав, вразуми.
– Сказывай.
– Мне, знать, лучше вас одних оставить? – спросил Досифей.
– Сиди! Пошто тебе уходить? Чумеешь от старости... Ответствуйте оба: почему ноне Махмет-Куль свою орду с Камы увел?
– Как почему? Строганов прогнал! – сказал Досифей.
– Согласен, – подтвердил Голованов. – Со страху ушел татарин.
– А с чего на Москве на меня доносы царю? Так понимаю, что тоже со страху. Как, мол, осмелился на царской земле наместника к порке приговорить? Этак, мол, любого слугу царского Строганов на позор выставит, коли кто не поладит с ним.
– У Запарина на Строгановых злоба давнишняя. Недаром он опричным двором сюда прислан был; чать, сам не забыл, как ты его в Конкоре приветил. А время подходящее, чтобы тебя клеветой замарать: Яков – хвор, Григорий – слаб. Распалить царя против Семена – и можно делить тогда строгановское добро.
– Так не бывать этому! – Строганов ударил по столу кулаком. – Решение возымел самолично ехать в Москву да царю челом ударить, спрашивая дозволения войной на Сибирское царство идти.
Голованов перекрестился.
– Крестись, боярин Макарий, а потом и меня благослови к Ивану Васильевичу в гости наведаться. Чего молчишь? Ты, Досифей, тоже слово свое о задуманном скажи.
– Что ж говорить? Задумал не худо – каково-то задумку выполнить!
– Объявлюсь перед государем сам нежданно, пока нет из Москвы повеления меня туда на допрос представить. Как думаете, дойду до царя? Хватит ли сил локтями дорогу расчистить среди опричников вчерашних, дьяков да окольничих? Допустят меня бояре к царю?
– А ты загодя не сомневайся. Царя я знаю, – проговорил Голованов. – Не любит он, когда его боятся. Разговаривая, смело гляди ему в глаза. Разгневается – не отступай, коли в своем уверен и Руси-матушке на пользу оно. Начнет на тебя кричать, ты сам кричи. Посох на пол кинет – не поднимай, даже если велит. Хватит духу?
– Хватит.
– Тогда езжай. Только слово мне дай: спросит обо мне – не утаивай, что у тебя живу. Скажи, ушел, мол, с Руси не от страху перед смертью, а оттого, что стало стыдно за государя, поверившего клевете на верного слугу. Скажешь?
– Скажу.
– Не позабывай также, что царь на нового человека исподлобья глядит. Взгляд неласковый! Когда в путь тронешься? И с собой кого берешь?
– Послезавтра поутру, даже если попутного ветра не будет. А с собой думаю Строева Ивана взять. Пусть свет божий поглядит.
– И то, пусть Москву поглядит. Надо, стало быть, коней готовить?
– На струге доплыву до Костромы, а то и до Ярославля, а там на конях до Москвы.
– С богом. Может, доживу, когда на Чусовую воротишься?
– Но ежели, паче чаяния, не ворочусь, оба доглядывайте за всем строгановским на Каме и Чусовой. Ты, Досифей, здесь не прозевай, кто и на какой лад без меня песни супротивные напевать станет...
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Стольную Москву засушливая осень обильно засыпала желтым листом. Над первым городом Великой Руси по утрам и вечерам особенно ядрены в такую пору запахи выпеченного хлеба, древесной смолы, а в засуху примешивается к ним душок пыли, вызывающий слезливость и чихоту.
Московские сады – в багрянце осенних красок. Каменный Кремль высится над деревянным городом, будто белое облако, осевшее на холме, и блестят над ним золотые главы соборов, шатры царских теремов, луковичные купола церквей и храма Спаса на Бору.
И в эту осень Москва все еще залечивает раны от поскоков красного петуха. Напустил его на город крымский хан Девлет-Гирей при нежданном, дерзком набеге. Царь виноват в этом. Затеянная им ливонская война, страшный погром Новгорода и излишняя вера царя в ратную пригодность опричников ослабили в государстве воинскую усторожливость. Распознав об этом, крымский хан осмелился нарушить все клятвы и принести в град Москву меч и огонь, пока сам Иван IV отсиживался в надежных стенах Кирилло-Белозерского монастыря на Севере.
Весной 1571 года народ московский сызнова, как в Батыевы времена, услыхал топот и ржание татарских коней. Пролилось на родную землю немало крови защитников, и тысячи полонянок – московских боярышен, посадских девушек, дочерей и молодых жен купеческих увели ордынцы в свои жаркие, сухие степи.
Два года минуло с той страшной весны, а плешины пожаров в Заречье, в Загородье, за рекой Неглинной еще знатки то тут, то там среди бревенчатых срубов, то новых, под воском тесовых крыш, то позеленевших, уже замшелых. Опричный двор на Арбате, близ Троицкой башни Кремля, на радость людям сгорел дотла. Год доходит, как не стало и самой опричнины. Обласканная царем, она сгинула от его же рук, полив свою дорогу большой кровью. Опричнина приказала долго жить, но в памяти народной на века остались глубокие зарубки о неисповедимых для разума делах ее, сотворенных с дозволения царя.
Живет Москва, вздрагивая от набатов, залечивая раны от плетей и пыток опричнины. Обучена Москва царем Иваном жить в страхе, потому что и сам он вечно в лапах суеверного страха. Московский народ всегда в тревоге. Даже сполох на базаре из-за уворованного пирога пугает насмерть. Кидаются люди очертя голову к своим дворам, крестясь и вспоминая всех святых.
Живет в Москве и царь при свете лампад, как будто на время утихомирив в себе злобу. Москва не верит в царское смирение. Любой человек, будь он черный мужик либо знатный вельможа, всякий час ждет напасти, кою может учинить над ним царь из-за вспышки гнева или по доносу недругов.
Живет Москва трудом и стоном народным, живет праведно и грешно, прислушивается к злой распре царя с его боярами. Ведет она степенную, ленивую, сытую, голодную, блудливую, хмельную и крикливую жизнь.
И, увидев ее, купец Семен Строганов и мастер Иванко Строев, ошеломленные и оглушенные, поняли, что в ее тысячеликости и выражена полной силой великая душа Руси, собранная воедино Иваном III и Василием Ивановичем, дедом и отцом нынешнего, по счету четвертого Ивана в челе государства.
Пожив всего несколько дней у брата Якова, Семен Строганов много наслышался о московской жизни. Все, начиная с брата, сказывали о ней по-разному, хвалили и хулили на всякие лады. Семен понял, что зависть ходит по Москве в парчовой одежде, страдание же народное пророчествует и кликушествует на папертях, а правда, взыскуемая всеми, но никем не виденная, далека, как звезды небесные. Зато жадность людская бродит и в парче, и в лохмотьях; неугасимая ее искра тлеет в любых человечьих очах, только погасить эту искру можно порой копейкой, а в ином взоре не истребишь ее и мешком золота!
Строганов щедро одаривал нужных людей, чтобы поскорее дойти до царя. Всякий, оказывая ему в том помощь, не гнушался принимать куши и подарки. Дороговато стал Семену Строганову его путь с Камы до тронных ступеней в царском дворце! Досужая молва тоже не спала, разнесла по всем углам весть о приезде Строганова. О нем судачили бояре в хоромах, плели небылицы торговые люди. Все гадали, зачем он пожаловал вдруг, и не верили, что, кроме свидания с царем, у Строганова нет иных дел в Первопрестольной.
Пошла вторая неделя после приезда Семена и Иванка в Москву. Над городом, пряча солнце, плыли в небе серые тучи. Хмурое утро! Ветер сдувал листья с деревьев; шелестя и шурша, они переметывались по земле, засыпали канавы и колеи, вдавленные в пересохшей грязи. Листья грудились возле заборов, птичьими стайками слетали в Москву-реку и плавали возле берегов.
В кремлевском дворце уже все знали, что царь повелел Строганову быть этим утром перед его очами, что камский хозяин удостоен столь великой чести. Многие видные сановники государева двора, желая повидать Строганова, спозаранок собрались в дворцовой палате.
Когда Строганов вошел в эту просторную палату, гудение десятков голосов на минуту стихло. От скопления людей здесь было душно, как в бане, и пахло ядреным потом. Под взглядами любопытных Строганов встал в стороне, у открытого окна. Слышал, как придворные шептались, вполголоса спорили, и даже тихонько переругивались. Строганов ловил настороженные, порой даже явственно недружелюбные и колючие взгляды. А сам он был как-то странно спокоен и испытывал чувство гордости за то, что стоит здесь, среди первых людей страны и приближенных царя, среди именитых бояр. Нравилась ему пышность их одежд и холеность бород. Рядом две такие выхоленные бороды зашептались о том, что-де царь-батюшка отстоял обедню, но воротился в покои не с красного крыльца. Где-то впереди шептались о том, что царь с полуночи занемог бессонницей, а потому хмурым, в рясе монаха, отправился на молитву. Еще на крыльце, мимоходом, Строганов уловил чей-то разговор о том, что, придя из собора, государь разгневался на сыновей за спор и потом позвал их побеседовать, как надо жить в братском согласии.
Слышал Строганов, как в толпе поминали и его имя – дескать, тоже доступа к царю ищет.
Время тянулось. Шепоты не затихали. Только теперь меньше поминали государя и его семью, а больше перетолковывали московские сплетни.
Неожиданно в конце длинной палаты раздался заливчатый смех с выкриками:
– Бояре московские, дьяки и подьячие, стольные и окольные, у кого тут из вас загривки чешутся? Торопитесь к самому, как раз в пору и окажетесь!
Толпа придворных зашумела сильнее. Строганов уловил, как соседние бороды шептались:
– Шут явился! Царский шут чудит!
По палате бегал, хохотал и даже игриво хлопал ладонями животы иных царедворцев пестро одетый государев шут. Он взвизгивал, позванивал бубенчиками, нашитыми на его странный наряд. Его хватали за руки и за полы, подтягивали к себе, пытались выспрашивать про царя и царевичей. Шут отделывался грубыми, часто непристойными прибаутками, а некоторым шептал что-то мимолетное на ухо, отчего те люди заметно бледнели, таращили глаза или сердито отмахивались от шута. В одном из углов палаты шут угодил к седому царедворцу, но вырвался из его рук, ловко отскочил в сторону, погрозил старику кулаком:
– Не лапай, Афанасий, чай, не сенная девка! Тебе-то ничего не скажу, уж знаю тебя, сквалыгу. Задарма хочешь у меня царские тайны выведать!
Продолжая свои торопливые прыжки и зигзаги в палате, шут вдруг закричал пронзительно:
– Ведайте, московские люди, что батюшке царю сегодня к вам нет интересу! Он станет на Строганова глядеть да обучать его уважению к толстопузым воеводам! А то вдругорядь вас на Каме пороть прикажет, как Сидоровых коз! Что? Притихли? Не поглянулась моя присказка?
Шут растолкал целую кучку придворных и освободил себе на полу кружок. Он кувыркался на этом кружке и со смехом выкрикивал:
– Где тута Строганов? Кажите его мне! Повеселить его хочу, чтобы со страху слезами не изошел.
Кто-то пальцем указал шуту на Строганова. Скорчив плаксивую гримасу, шут подбежал к Семену, приставил ко лбу пальцы в виде рожек и заюлил, кривляясь и приговаривая:
– У, какой! Бука, бука, Строганов!
Но в этот миг где-то впереди прозвучал твердый спокойный голос:
– Не докучай людям, Алексеич!
Шут недовольно отскочил и смотрел на Строганова исподлобья. Семен взглянул на подошедшего рослого, молодого боярина, с едва заметной татарской раскосостью глаз.
– Не ошибусь, ежели тебя за Семена Строганова признаю?
Строганов поклонился, как сумел. Толпа в палате тем временем раздалась, освобождая проход царскому любимцу. Строганов различил шепот: конюший царский... боярин Годунов... Борис Федорович.
Статный боярин Годунов ободряюще кивнул Семену:
– Немало слыхивать про тебя, Семен Иоаникиевич, приходилось. На Каме государству Московскому радеешь. Коли будет охота, гостем жду тебя в своих хоромах.
– Благодарю за сей почет, – Строганов еще раз поклонился молодому вельможе.
Годунов пошел по палате. Иные седые головы клонились перед ним, но и он затерялся среди царедворцев. Тотчас же к Строганову стали подходить знатные вельможи, называя с поклоном свои громкие имена, о которых знала чуть ли не вся Московская Русь. Они расспрашивали Семена с благожелательными улыбками, как доехал до Москвы, не пристал ли с дороги, лютой ли была прошлая зима на Каме и грязна ли там осень в непогоду.
И смолкли разом все голоса, когда один скрипучий дискант государева слуги нараспев начал выговаривать:
– Строганову Семену с камской земли дозволено идти к царю Московскому и всея Руси...
Зажав рукоять посоха и опершись на него подбородком, царь Иван Васильевич, сидя в кресле, пристально рассматривал Строганова. Друг от друга их разделял только шаг. Строганов впервые видел царя. Его смуглое лицо исчерчено морщинами. Темные глаза – в глубоких впадинах глазниц. Кустисты нависшие над ними брови. Во взгляде суровая пытливость и недоверие. Рыжеватые, сильно поредевшие волосы спадают на плечи, как у попа. Борода клинышком с прошвой седины. Щеки бледные, заметен на них отлив желтизны. Царь высок и дороден, но сутулость снижает рост, и с виду он даже не кажется полным. Во всем облике – усталая понурость. Одежда царя – из зеленой парчи с выпуклыми узорами аканта, золотых трав, листьев и цветов. На голове – монашеская скуфейка. После богомолья переоболокся, а скуфью не снял. Строганов смотрел на царя, и помазанник божий казался ему исступленным монахом вроде Питирима, только наряженным в пышную царскую одежду. Страха в себе Строганов не ощутил.
Заговорил царь негромко. Хрипота в голосе. Говорил, а глаз с собеседника не отводил.
– Родителя твоего помню. Праведно жизнь на земле завершил, с богом в разуме. Ты с ним чем-то схож. Кажется, лицом.
Царь поднялся с кресла, прошелся и, внезапно обернувшись, ощупал Строганова с головы до ног настороженным взглядом. Сделал еще несколько шагов, остановился у столика с шахматами. Прислонил к нему посох, задумался, оперся руками о столешницу. Помолчал, а затем, переводя взгляд то на Строганова, то на шахматы, проговорил:
– Челобитную твою мы зачли! Замыслил воевать царство Сибирское? С Русью моей мнишь его воссоединить? За хребтом Каменного пояса Русь видишь? Купец, а мыслишь о ратном?
Вскинул голову, будто вопрошая. Снова взял посох в руку, вернулся от столика к Строганову. Спросил настойчиво:
– Здраво ли подумал обо всем? Зачнешь спор с татарами о Сибири, а что ежели не осилишь? Подумал, что они могут смять тебя на Каме и Чусовой? Что тогда?
– Великий государь, тревогою о том себе не докучаю.
Царь покачал головой.
– Ишь ты, каков! Я тоже перестал было докучать себе думами о татарах. Уверился, будто они навсегда утихомирились. А они, глянь, и объявились перед Москвой с ханом Давлет-Гиреем. С крымской земли пришли на русскую. Видал, поди, как палили город? До сей поры об огне знаки. Ни Казань, ни Астрахань не отбили у татар охоту русскую кровь проливать.
– Строгановых татары на землях камских и чусовских не сомнут. И Москву не спалили бы вражины, ежели бы твои воеводы у ратных людей в доверии были.
– Вон как! Может, и обо мне суждение имеешь? Небось слыхал: когда татары к Москве подошли и в Кремле озоровали, не было меня в ней? Слыхал? Говори.
– Ты царь, и твоя воля не осудна.
– Веришь в себя! Но ведаешь ли, что в ратном деле кроме веры и искусство надобно? Давно ли думы о Сибирской земле стали тебя одолевать?
– С той поры, когда Русь у порога Сибири объявилась. Строгановы ее к тому нелегкими тропами привели. Перед порогом Кучумова царства Руси стоять зазорно. Ведомо мне, что не по нутру кочевью наше соседство. Беспокоят они наше мирное житье, мутит их разум запах нашего хлеба. Пока они нас только прощупывают и легонько покалывают, но и эти пробы мы кровью оплачиваем. Надо Руси идти в Сибирь доброй наставницей. Пора обучить сибирских кочевников оседлости, вразумить их бросить разбой и трудиться по-мирному. А Кучуму все это – не по нутру. Лелеет он мысль – спятить Русь с Камы. Русь же пятиться не умеет.
Царь слушал, прищурившись, а порой совсем закрывая глаза, как будто видел перед собой то, о чем говорил Строганов. Вдруг громко сказал:
– Дело говоришь! Не смеет Русь пятиться!
Опираясь на посох, прошел к окну, собственноручно ткнул в створки посохом и распахнул их. Потом вернулся и снова сел в кресло.
– Слыхал я, что хан Кучум силен.
– Дозволь, великий государь, вести о сем считать зряшными. Кому его сила ведома? С русскими ратями он ею не мерился. Страх перед Кучумом в разуме не пригреваю.
– И про это дельно судишь. Может, скрытничаешь? Чую, что про силу Кучума тебе многое ведомо. Своим умом норовишь обходиться? Одно слово – купец!
– С кем же мне, великий государь, в камских лесах велишь советоваться?
– Аль не разумны мои воеводы?
– С купцами Строгановыми не все дружбу водят. Иные чураются.
– А может, окромя их, есть и еще кое-какие советчики? Кои не гнушаются дружить с тобой? Может, признаешься?
– В чем, великий государь?
– Что скрытничаешь передо мной.
– До сей поры не искал я советников, великий государь, для решения заветных помыслов. По правде сказать – боюсь чужих советов. Не все они добром оборачиваются.
– Ответы держать ты изрядно поднаторел. Я про тебя многое слыхал. Всяким тебя передо мной выставляли. За многое надо бы люто наказать. Но мне было недосуг о тебе думать. А нынче вот решил, что не поперешник ты мне, а слуга. Многие тебя не больно жалуют. Не по душе и боярам моим тот, кто мне мил. На Руси давно так водится, что ко всякой правде досужая молва налипает, как грязь на колесные спицы. Понял ли, о чем толкую?
– Спасибо на истинно царском слове.
Царь сощурился, склонил набок голову.
– А Кучума воевать надо войском обученным, храбрым и не малым. Это памятуешь?
– Ежели дашь дозволение, войско соберу храброе и обучу его дельно.
– Стало быть, пойдут твои холопы на сей подвиг?
– За Русь они на любой подвиг пойдут.
– Крепок ты в замысле. Год тебе отпускаю на раздумье. Не отступишься – дам дозволение к будущей осени. Принимаю твой довод, что татары Кучумовы могут Русь бессильной почесть, ежели мы сами разбою потакать станем, не обучая их мирному житью. Могут и на Каму, и даже на Волгу сызнова позариться... Думай, Строганов! Оплошаешь – падет из-за тебя позор на все государство. За оплошность милосердия от меня не жди. Выручать из беды тебя своими ратями не стану. Они у меня другим заняты. Когда рассчитываешь в поход на Сибирь людей своих двинуть?
– Да мыслю годов эдак через шесть, великий государь. Сперва острогами надобно все подступы укрепить, опоры себе создать, взять Кучумову силу исподволь в полукольцо крепостей, как бы сказать, серп, чтобы к стеблям подвести.
– А потом колосья под самый корень подрезать?
– Так мыслю.
– Коли за гуж взялся – мне в залог голову оставишь! Оступишься – не помилую. Честь и гордость Руси нам превыше всего. Верить хочу, что не уронишь звание русского, что достанет в тебе разума и смелости ради покоя Руси сибирские земли замирить и плодоносными сделать. Знаю, что помогаешь Русь в глухом краю утверждать и возвеличивать.
Царь медленно поднялся, подошел к аналою с раскрытым требником, положил на него руку и спросил вкрадчиво, с лукавинкой, будто бы добродушной:
– Правда ли, что в твои вотчины бегут с людишками иные бояре, спасаясь от моего суда?
– Случалось и такое, великий государь.
– Стало быть, пособничаешь им? Крамольников укрываешь?
– Укрывать не укрываю, но иным жить подле себя дозволяю для пользы Руси. Не все они повинны перед тобой, великий государь. Иные от одного страху в бега пустились.
– Судишь, стало быть, так, будто царь всю Русь запугал гневом своим?
– Разве Русь не должна перед царем да перед богом страх иметь?
– А ты имеешь?
– Нешто я о двух головах? Только и страх разный бывает. Царя, по разумению моему, бояться должно, а врагов Руси – нет. А среди слуг твоих в камском крае и такие случаются, что гнева твоего меньше страшатся, нежели наскока татарского. Летось вот Соликамский воевода...
Правая бровь на лице царя задергалась и изогнулась дужкой, а глаз стал большим и остекленелым. Он прервал Строганова выкриком:
– Слыхал! – И сразу же подобие судорожной улыбки на мгновение мелькнуло в сведенной линии рта. – Бояре мои жаловались, как ты его выпороть велел за то, что золото и оружие русское Махмет-Кулю со страху отдал. Но я тебя не осудил за сей дерзновенный шаг. Не наказал тебя, купца, поднявшего руку на государева слугу.
Выражение царского лица ежеминутно менялось, становилось то выжидающим, то напряженным, то хмурым.
Что-то вспомнив, он вдруг переспросил:
– Стало быть, беглые бояре возле тебя Руси пользу приносят? Чем? Дозволь полюбопытствовать?
– Верной службой Строгановым.
– Больно высоко себя ставишь.
– Чай, твоей волей, великий государь, род Строгановых на Каме поставлен. Неужли неправильно рассудил?
Царь отмахнулся.
– Погоди! Что-то голову жаром обнесло. Опять в ушах трезвон. Это у меня от розмыслов тревожных случается. Теперь чаще стало. Притомляюсь не по годам.
Царь переставил на шахматной доске несколько фигур, произнес в раздумье:
– Может, и не столь уж плохо, что ослушные бояре в камском крае хоронятся? Хуже, ежели за рубежи к ляхам да татарам переметываются. Но ведь и от тебя до татар – рукой подать? Ужель никто из беглецов к Кучуму не перекинулся?
– Был такой. Только не боярин, а беглый опричник.
– Кто?
– Костромин Алешка.
Царь ударил по столу, и шахматные фигуры рассыпались.
– У татар он?
– Нет. Лонись с ордой на наши чусовские городки набег учинил. Мои люди разбили кочевников, а Костромина полонили.
– Сюда его доставь.
– Судил я его и утопил в Чусовой.
– Судишь изменников?
– И на это Строгановым воля тобою дана. В нашем роду любой грамоту твою, великий государь, дословно в памяти держит. И слыхивал я от отца, будто сам ты ему велел не знать милости к изменникам Руси.
Царь, не слушая Строганова, произносил будто про себя:
– Алешка Костромин! Кобель. Ворюга подлый. В опричнину напросился не затем, чтобы царю служить, а чтобы сподручнее было лапу в казну запустить. Жечь его надо было живьем. За измену Руси, за один лишь умысел о сем казнить надо таких крамольников, самый след их с русской земли стирать. Слышишь? Царь тебе сие говорит.
Откашливаясь от приступа удушья, вызванного этой вспышкой гнева, царь таращил остекленевший глаз, ходил по покою и почти выкрикивал слова:
– Дознаться мне надобно, где боярин Голованов? Слух был, будто он к свейской земле побежал, да не добежал. Хочу вот королуса Эрика свейского поспрошать, не объявился ли там сей беглец.
– Напрасно королуса о сем спрашивать, государь!
Лицо Ивана исказилось, он закричал, стукая посохом об пол:
– Уж не в своих ли местах ты его видел?
– Слуга твой и помощник в покорении Астраханского царства Макарий Голованов у меня в чусовском городке воеводой стоит.
Царь умолк, отвернулся, поиграл посохом, будто прицеливаясь в Семена. Слышно было его тяжелое, хриплое дыхание. Протекло несколько минут молчания. Иван взвешивал, не чрезмерна ли дерзость стоящего перед ним человека. Потом заговорил, как будто с облегчением:
– Так, значит, у тебя мой воевода Голованов? Стало быть, и про него мне соврали. Враньем я опутан, как тенетами. Таких, как Голованов, возле меня не больно много. Сгоряча старик кинул Москву. Спор у него с Годуновым Борисом Федоровичем вышел. Ощерились друг на друга. Макарий – новгородец. Гордец! Куда там! Оправдываться не стал, правоту доказывать отказался. Вот и оплели его передо мной, будто он со свейским королусом дружбу супротив меня завел...
Царь склонил голову, задумался, вздохнул.
– Знаешь ли, пожалуй, даже и хорошо, что Голованов ушел в тот год. Кругом злая крамола ковалась, слуги мои порой не имели времени правого от виноватых отделять, правду вовремя углядывать. Каюсь в том за них и за себя теперь перед Всевышним в молитвах. За упокой души грешных вклады делаю и сам молюсь. Ты не ведаешь, как тягостно царствую! Царем над боярами быти страшно. Путают они передо мной правду с кривдой. В преданности мне клянутся, а сами на сторону смотрят, козни строят, замышляют меня смерти предать. Русь велика, а я один должен всю крамолу в ней углядеть. Кабы не божья воля, давно бы снял шапку Мономаха и в монастырь укрылся от мирской суеты. Бог велел мне Русь беречь! Он меня на царство помазал, чтобы Русь возвеличить. Значит, боярам меня со свету не сжить! Презрение их презрю. Гляди на мои руки: видишь, трясутся! Не от страха, а от усталости. Устали они измену и крамолу на Руси изводить. Боярам не люб был мой замысел об опричнине, но службу свою она сослужила мне! Грозным меня прозвали в устах молвы. Как собачий лай, слышится сие прозвище по всему государству. И все за то, что помысел единой Руси превыше распрей боярских корыстолюбцев поставил. Ох как тяжко судьбу народную на раменах нести!