С лодки прозвучал условный строгановский отзыв:
– Хомуты чинить везем.
Алеша-пскович со Спирей гребли, а Семен и Досифей сидели на корме и бездумно следили, как наливается небо красками утренней зари.
Спиридон Сорокин любил новым людям рассказывать, как началась его жизнь на Чусовой. Он толковал об этом соседу-гребцу. Выходило, что появился он в этих местах пораньше, чем Аника Строганов в камском крае. Пришел с Руси вместе с братом. Спире было тогда двадцать лет, а брату Пахому – восемнадцать. Неведомыми тропами добрались до Чусовой с новгородскими ходоками, залюбовались дикими горными местами, порешили здесь наладить новое жилье.
Выбирая место для жилья, братья поднялись на небольшую горку и увидели на вершине вытесанного из дерева истукана. Парни оглядели идола и решили, что он им не помеха. Недолго раздумывая, срубили себе жилье возле идола.
Вскоре, в первую же полнолунную ночь, пришли на горку вогулы с кудесниками на моление и увидели возле идола жилье, по виду для них необычное.
Братья мирно спали в избушке. Проснулись от криков. Вышли из избы и перепугались, увидев вогулов, а те тоже испугались и начали им кланяться. Только потом парни узнали, что вогулы приняли их за добрых духов-воителей, спутников их главного бога Чохрынь-ойки, в людском облике. Благодаря этому обстоятельству братья хорошо прожили десяток лет, пользуясь у вогулов уважением. Научились разговаривать по-вогульски, узнали все способы охоты на любого зверя. Так незаметно до того обжились, что и про Русь редко вспоминали и даже одеваться стали в вогульские одежды из звериных шкур.
В одну из лютых зим Пахом, выискивая медвежьи берлоги, заблудился и замерз в лесу. Вогулы нашли тело только по весне и похоронили с почетом.
Однажды весной набрели сюда новые выходцы с Руси, заметили жилье Спири, обрадовались, а он обрадовался землякам, много дельного порассказал им про здешнюю жизнь.
Показал пришельцам место на берегу Чусовой, где присоветовал ставить починок. Те послушались Спирю и выбрали его над собой старостой. Редкий год не появлялись на Чусовой новые беглецы с Руси. Места для поселения тоже выбирали по указу Спири. Потом на Чусовой объявился монах Трифон с вятской земли. Подружился со Спирей и срубил для себя часовенку-скит на горке.
Так и подошло время к той осени, когда Семен Строганов появился на Чусовой хозяином, и опять помогал Спиря отыскивать усторожливые места для постава городков-крепостей, теперь уже строгановских.
Взошедшее солнце расстилало по воде Камы дорожки, расшитые золотыми блестками. Лодка подплыла к острову, когда у его берегов звонко гомонило все птичье царство, встречая утро.
С лодки было видно, как пришло на водопой стадо сохатых в шесть голов. Могучий вожак с начесами мха на рогах, прищуривая глаза от солнца, перестав пить, поднял голову и равнодушным взглядом осмотрел людей в лодке, проплывшей от него не дальше как в двух саженях. Досифеева волчица было оскалилась, но хозяин не дал ей встать со дна лодки.
Спиря указал Строганову на прибрежные кусты.
– Причаливать надо. Вон тропка.
Люди высадились, Спиря спрятал лодку в кустах, ронявших капли росы.
Все четверо и волчица миновали небольшое болотце, приминая ногами пахучий снежок цветущих ландышей. Из болотца, обходя валуны, выбрались на тропку.
– Вот здесь сидели. Видите следы?
Семен взглянул на отпечатки различных следов. Птичьи и заячьи были свежими, медвежьи – старыми, и среди всех этих отпечатков лесной жизни отчетливо выделялись следы человеческие.
– Теперь что скажешь, Досифей? – спросил Семен.
– То и скажу, что Спиридону, стало быть, виденное не померещилось.
Тропа повела в глубину леса. Путников обступила со всех сторон сырая холодная чаща. Ноги вдавливались в мякоть опавшей хвои. Пахло смолой и перегноем. Корни спутывались между собой, переползали тропку и мешали идти полным шагом. Влажные сучья цеплялись за одежду. Шли гуськом, соблюдая осторожность. Волчица бежала впереди.
Лесная чаща стала редеть, тропка поднялась в гору среди сухостоя давнего пожара, потом пошла виться среди мшистых скал, поросших ельником, кустарником и березками со свежей листвой, еще липкой от весенних соков. Неожиданно тропка вывела на каменистый берег озера, окруженного березами, осинами и цветущими черемухами. В озерном омуте потонули сваленные прошлыми бурями деревья-великаны. Из воды торчали синие валуны и обломки скал в пушистых разноцветных мхах.
Со всех сторон были слышны посвистывания рябчиков. Спиря дотронулся до плеча Семена. Семен разглядел среди скал противоположного озерного берега, над вершинами черемух, угол крыши с почерневшим крестом.
– Экое местечко баское! Айдате.
Тропка снова взяла в сторону от озера, провела путников сквозь пихтовую заросль под гранитным обрывом, где почти потерялась в осыпях щебня, затем вновь обозначилась, ясно огибая болото на берегу озера.
Над головами перепархивали рябчики, а когда путники добрались до рощицы черемух, прямо из-под полога ивовых зарослей отплыла от берега пара диких лебедей.
Люди очутились здесь в краю непуганых птиц и животных.
И теперь, очутившись в этом загадочном, поистине заповедном месте, никто уж не удивился, когда прямо у воды, под деревом, на сером камне-валуне увидели таинственную хозяйку острова!
Совсем как в старых сказках, она сидела на камне, глядела на свое отражение в воде и расчесывала гребнем волосы, чтобы заплести косу. Она была так погружена в свое занятие, что не увидела пришельцев.
Тут под ногами неосторожного Досифея хрустнула ветка. Девушка прислушалась, обернулась и... заметила четырех мужчин и большую седую волчицу. Девушка испуганно спрыгнула с валуна, побежала к избе, укрылась за стволом березы и крикнула в страхе:
– Матушка!
– Не пужайся нас! – сказал Семен ласково.
Дверь избушки скрипнула. Вышла седая монахиня, но от неожиданности, при виде пришельцев она замерла, даже не осенив себя крестом.
– Мир дому сему, – поспешил успокоить обеих островитянок Семен Строганов.
– Добро пожаловать, люди добрые! Мир и вам, ежели сюда не со злым умыслом пожаловали. Кто будете?
– Строганов Семен со своими людьми покой ваш невзначай нарушил. Остров оглядеть надумал, потому – мой он.
– Про Строгановых слыхивала. Аннушка, не бойся, поди-ка сюда.
Памятное имя! Семен пристально смотрел на девушку, пока та, покинув убежище за березой, шла к матери.
– Дочка моя: Анна Филипповна Муравина.
– Как себя величать велишь? – спросил Семей.
– Зови матушкой Алевтиной. Стало быть, проведали люди про наше житье на острове? Не убереглись мы с доченькой.
– Случай помог. Не на ладном месте, матушка, скит поставила.
– Миловал господь, два годочка спокойно прожили.
– Кабы вогуличи про вас дознались, пожалуй, огнем бы вас с острова выжгли. Он у них священный. Сюда человеку доступ заказан, так по-ихнему.
– Пожалуй в избу. За бедность не обессудь. Ты, Аннушка, скорехонько заплети косу да кваском брусничным гостей попотчуй...
На закате монахиня Алевтина и Аннушка проводили нежданных гостей до места, где тропка входила в лес.
Семен Строганов, молчаливый и нахмуренный, сидел в лодке. Спутники заметили, что помрачнел он, когда вышел из избы после беседы с монахиней. Толковали они долго, оставаясь с глазу на глаз. Досифею, конечно, очень хотелось знать, о чем беседовал хозяин с монахиней, но спросить об этом чусовской воевода не посмел.
Когда подплывали к устью Чусовой, уже темнело. Семен вдруг спросил.
– О чем с девицей Анной без меня беседовали?
– Про Чусовую да про волчицу расспрашивала.
– Чего молча сидите? Песню бы какую спели.
– Изволь хозяин, – согласился Досифей. – Только не обессудь, что думы одолевают. Сам пойми: опасно мать Алевтину с девушкой на острове оставлять!
Алешка-пскович затянул песню. Все было подхватили припев, но тут же со дна лодки раздался жалобный вой: волчица Находка не терпела поющих голосов! Семен махнул рукой, певцы замолчали. Лодка уже шла по Чусовой, и скоро замигали впереди огни на дозорных башнях ближайшего Нижнего городка.
– Здесь причальте, – велел Семен. – Ночевать буду у воеводы Голованова, а вы Досифея в Верхний городок доставьте и сразу же в обрат подавайтесь: пусть Спиря проведает, нет ли там, близ острова Медвежьего, лазутчиков вогульских или ордынских. При самой малой угрозе – стрелой ко мне сюда лети!
К ночи, темной и неприветливой, разгулялся напористый ветер, зашумели леса вокруг Нижнего городка. Растревоженные шумом, собаки подняли разноголосый лай. Дозорным на стенах приказано было глядеть зорко, потому что намедни кто-то из охотников сообщил, будто видел в чусовских лесах небольшой отряд татарских разведчиков. А тут еще и собаки надрываются – кто их знает, может, и чуют опасность...
Ветер разволновал реку, она глухо билась о каменистые берега, точно и реке передалась тревога...
В воеводской избе мигает огонек: чадит фитилек, опущенный в плошку с жиром. За этим немудрым светильником сумерничают Голованов и Семен Строганов. Перед каждым ковшик с суслом.
Семен уже рассказал воеводе обо всем, что повидал на Медвежьем острове и услышал от монахини Алевтины. Рассказал, как в избушке-келье перед ним воочию предстал крошечный уголок московской Руси, как хозяйка со слезами на глазах молила его сохранить в тайне ее убежище на глухом острове.
– И давно они там хоронятся?
– Говорит, уже почти два года.
– Кто же их туда доставил и чем живут?
– Сказывает, что верные слуги помогли, перевезли в ладье из женского монастыря на Волхове, и с тех пор каждую весну и каждую осень приезжают проведать и припасы доставляют.
– Неладно, Семен Аникьевич! Значит, опасный у них враг, коли тайно в пустыне нашей без защиты спасаются. Не дознался ли ты, от кого они в побег ушли?
– Понял я одно: хуже смерти мать Алевтина людей московских боится. Видать, опасается, как бы до царского двора слух о ней не дошел. Конечно, с первого взгляда всю правду о себе она выложить не могла, но чует мое сердце, что не из простого рода эта монахиня Алевтина.
– В какой обители постриг приняла, не помянула?
– Нет.
– Думаешь, надо их в крепость перевезти?
– Обязательно нужно. Дознаются о них вогулы – живыми не оставят. У них на этот остров запрет наложен под страхом смерти.
– А монахиня даст согласие в городок перейти?
– Не даст, так силой перевезу. С вогулами шутки плохи, если кто против их правил поступает. Народ хороший, людей с Руси встречают добром, но кощунства не потерпят. Потому и говорю, волей или неволей, а увозить оттуда женщин этих надо поскорее.
– Думаю, что рассудил ты правильно.
– Значит, и откладывать нечего. Утром съезжу с людьми на остров и заберем их оттуда. Спросим совета у Трифона Вятского, как их житье здесь наладить.
– Добро. В разговоре монахиня имени своего мирского не помянула?
– Нет, только дочь назвала: Анна Муравина.
От этих слов Голованов сделал такое порывистое движение, что по стене заметались тени.
– Муравина? Свят, свят! – Воевода торопливо перекрестился.
– Знаешь ее?
– Как не знать боярыню Муравину? Поверить страшно, куда ее судьба завела. А ведь за этой судьбой вся именитая Русь следила.
– Мы тут на краю земли. Может, порасскажешь мне, лесному человеку?
– Будет прибедняться-то, Семен Аникьевич! Рассказал бы, да тягостно вспоминать.
– Неволить не стану. Может, и впрямь лучше не ворошить памяти твоей.
Голованов прошелся по горнице, понизил голос.
– Мне ли в просьбе тебе отказывать, Семен Аникьевич? Ничего от тебя не утаю, но обещай мне услышанное в себе похоронить.
– Обещаю, Макарий Яковлевич.
– Дело давнее. Тогда еще и во мне молодость кровь будоражила. Матушка Алевтина была тогда еще боярышней Хлебниковой, новгородка родом. Без матери девушка выросла. Любимица была у отца. Красавица видная. Весь Новгород про ее красу знал. Своевольная была, над людьми молодыми кичилась, над подружками верховодила. Себя поумнее других считала, над стариками и то порой посмеивалась. Пригожесть свою превыше всего ставила. С материнской стороны была в ней свейская кровь.
Говорил Голованов почти шепотом, часто останавливался и, как бы желая прояснить память, потирал лоб рукой.
– Сватались к ней многие, но до поры, до времени она свах от ворот гнать велела. Выбирала, выбирала жениха да и пошла замуж за боярина Филиппа Муравина. Слышал небось о таком? Вотчина его – в костромском уезде. У царя был в почете, муж зело честен и годами зрел, едва ли меня моложе. Боярыню свою молодую как зеницу ока лелеял, в холе жила, одевалась по-царски. Красота же ее в супружестве и довольстве еще ярче расцвела, павой ходила и свет божий собой затмевала, как сказывают. Дошел, знать, слух и до государевых ушей, притом царица Анастасия, упокой господь ее светлую душу, еще жива была, но уже от недугов страдала – царь ее, хворую, и на охоту, бывало, брал, и по монастырям на богомолье в распутицу самую возил. Тут беда с младенцем царевичем приключилась – в полую воду утопили царского сына малолетнего в Шексне – знать, не угодно было господу богомолье Иваново!
С этой беды впадал царь Иван в скорбь, смутен душой становился, виноватых искал. А кто виноват, коли сам Сильвестр царя от поездок отговаривал, здравие царицы поберечь молил, от тягот дорожных ее, немощную, оборонить пытался? Да разве с государем поспоришь! А чтобы после беды государь не больно гневался, нашлись и такие советчики, из нынешних приближенных, что подсказали Ивану Васильевичу новую забаву – мол, навести, государь, муравинскую вотчину. Дескать, больно там и двор, и терем богаты, да супруга пригожа...
Загостился царь у Муравина. Однажды под вечер услал боярина со двора. Тот поехал, но, видно, старик учуял неладное; с полдороги воротился домой в ночную пору да прямо к опочивальне, а перед нею – царские телохранители. Боярин Филипп был крутого нрава. Стражников оттолкнул, в покой ворвался, а там супруга его без чувств, и царь с ней, беспамятной, забавляется. Не стерпев позора, Муравин кинулся было на обидчика, да подоспели слуги, и вмиг не стало боярина.
Царь поутру отъехал. Боярыня похоронила мужа, а сама удалилась в деревню, подальше от глаз людских, и там родила дочь Анну. Было это уже после казанского похода, стало быть, дочери сейчас семнадцать годов. А чьих она кровей, боярских ли, аль того выше, верно, один господь ведает.
Замолчал Голованов, походил по горнице, присел к столу. Семен слушал, не роняя ни словечка. В тишине явственнее звучал тревожный собачий лай в крепости.
Воевода продолжал:
– Видно, запала царю в память боярыня Муравина, что думу о ней и после кончины царицы Анастасии не оставил. Повелел царь выведать, где вдова Муравина прячется, и послал туда своих подручных. Привезли боярыню неволей в тайное место, потешился здесь Иван и опять полонила его краса молодой вдовы-боярыни: не обык, верно, Иван Васильевич к женскому непокорству, в диковину оно ему показалось! Велел он отослать боярыню в отдаленную обитель близ Новгорода, под строгий присмотр к игуменье. А та вняла слезам боярыни, а может, на богатство польстилась: все добро свое отказала монастырю боярыня Муравина, чтобы здесь же постриг принять. Только дочери Анне на приданое несколько золота заранее спрятала, остальное – все обители отказала.
Царь, как узнал, что она заживо к богу от царской милости спаслась, распалился гневом на игуменью, в ссылку ту сослал, на монастырь опалу наложил – как слышно, сожгли его потом, в новгородском погроме. Злопамятен у нас государь, сам ведаешь! Но это я вперед забежал, а тогда, узнавши о постриге Муравиной, Иван приказал было оставить ее в покое, тем более, что посватался к татарской княжне Марии Темрюковне, крестить ее велел да вскорости и свадьбу играть. А тут кто-то и шепни царю, что у инокини Алевтины дочь Анна в Новгороде у родных растет и что дочь эта, Анна Филипповна Муравина, родилась примерно через неполный годок после того, как царь в Костроме погостил, а боярин Муравин в одночасье преставился...
Кинулись опять инокиню Алевтину разыскивать, а та тем временем в другую обитель ушла. Царь велел найти ее во что бы то ни стало. Розыск тайный учинили, но Алевтину заранее предостерегли. В эту пору скончалась царица Мария, уже опричнина по Руси гуляла, с князьями Старицкими расправа пошла – не до Алевтины Ивану было. Розыск тем временем шел своим чередом, и разведали псы Малютины, что девочка Анна достигла уже тринадцати годов, а мать ее, инокиня Алевтина, в малой обители под Новгородом келейничает.
Знала Алевтина царский нрав, добра не ждала ни себе, ни дочери. Жили настороже, шороха опасаясь. Мать с дочерью часто виделись, слух дошел до них, что царские опричники уже Тверь жгут и походом к Новгороду приближаются. Собрались в дорогу и бежали, а куда, никто не знал, кроме верных им старых слуг. Узнал я все это от своих людей, что из Новгорода воротились, да не думал, не гадал, что так близко отсюда инокиня Алевтина с боярышней Анной схоронилась. Вот, гора с горой не сходится, а человек с человеком – непременно сойдутся! Родственница она мне дальняя по матери. Одинаковые у нас с ней судьбы бродяжные, как у многих честных людей на Руси нашей!
Голованов встал и прошел к двери. Долго прислушивался к собачьему лаю.
– Не унимаются псы-то. Боюсь, неспроста это! Правда, Семен Аникьевич, надобно немедля с острова Медвежьего женщин увезти. Не вражьи ли лазутчики под стенами шастают? Пес опасность загодя чует!
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Не зря заливались лаем в ночи все нижегородские собаки!
Наутро разразилась на Каме и Чусовой свирепая буря. Челны и лодки рыбаков, выходивших на промысел, разбросало, часть перетопило, часть выкинуло на берег.
Бушевала непогодь почти полные сутки, в лесах ломало деревья, в городках срывало крыши. Нечего было и думать о том, чтобы идти на струге к Медвежьему острову. Семен Строганов сидел в воеводской избе у Голованова, глядел в подзорную трубу на взбесившуюся реку, клял погоду и ждал, пока хоть немного прояснеет. Он еще не подозревал, что крепостные псы напророчили не просто бурю, а беду грознее!
Ночью в крепость явился Спиря Сорокин, сразу потребовал допуска к «самому». Семена Аникиевича разбудили из первого сна.
Не спал и воевода Голованов. Накинул татарский халат на плечи, прошел в покой к Строганову. Полуодетый Семен слушал невеселое донесение Спири Сорокина. Тот, весь измокший и изнуренный дальней дорогой, бросал односложные слова, стаскивая с себя по приказанию хозяина мокрую одежду и обувь.
– Как добрался в такую непогодь? Неужто в лодке доплыл?
– Куда там! Пешком, хозяин, бежал, лесом да болотами. Только на выселках лошадь выпросил, доскакал до того берега Чусовой. Там перевозчика еле упросил переправить к тебе. Плохо дело, хозяин. Вогулы окружают Медвежий остров, зло у них большое на людей, что запрет нарушили, на острове поселились. Шаманы туда толпами народ свой скликают. На обоих берегах Камы уже небось сотни две собралось, изо всех лесов стекаются.
– И, говоришь, наши вогулы тоже туда подаются?
– Главный шаман ихний уже там. Наших, строгановских людей, тоже покликать велел. Сказал им, чтобы они пришлым, дальним вогулам помехи не чинили чужую нечисть огнем выжечь с острова. А ежели, говорит, будете заступаться за них, позовем татар из-за Каменного пояса и с ними вместе будем воевать строгановские вотчины на Чусовой.
– Что скажешь, воевода? – спросил Семен. – Скоро ли сможем к походу изготовиться?
– А велику ли силу думаешь в поход снаряжать?
– Сотни две их там, так, что ли, Спиря?
– Вчера сотни две, нынче могут быть и четыре. А число смелости прибавляет.
– Послушай, Спиридон-охотник, не ведаешь ли ты, по какой причине у них строгий запрет на остров положен?
Неожиданно для ночных собеседников Спиря Сорокин вдруг упал на колени перед иконами и начал бить поклоны и класть кресты.
– Ты чего, Спиридон? – ласково осведомился Семен. – Аль занедужил или испугался чего?
– Батюшка милостивец наш, хозяин земли камской! – заговорил Спиря, не вставая с колен. – Не заставь греха на душу принять. Любую твою просьбу исполню – а от этой уволь! Не хочу греха клятвопреступления на душу взять!
– Нешто ты вогулам клятву дал сию тайну от меня хранить? – Семен Строганов подошел к Спире. – Встань, Спиридон! Не богу твоя клятва, а силе бесовской. Неужто женщин невинных смерти предать позволишь?
Сорокин закрыл лицо руками, но молчал.
– Не на тебя, на меня грех падет. Я принудил тебя тайну вогульскую открыть! Вижу, нелегко тебе с этой тайной жить, православных людей врагу предавать. Сознайся, Спиридон!
– Коли сознаюсь – не жить тебе, хозяин! Не минует тебя месть языческая. На том я и поклялся. Не себя, тебя от беды молчанием своим ограждаю.
– Спасибо на такой заботе! Стало быть, говори! О себе же сам я и потревожусь.
– Что ж, будь по-твоему, хозяин. Помни, сам напросился! Лет тому назад более сотни жило на Медвежьем острове малое племя вогульское, и все остальные племена тех островитян как огня боялись: их стрелы разили насмерть, даже ежели малая царапина от стрелы приключалась. Будто узнали они корень заповедный, что на том острове обильно произрастал. Добывали из корня яд в тайной пещере на острове – там и очаг, и все снадобья были. Потом у этих островитян между собой распря кровавая получилась, перебили они друг друга. Последний в их роде был шаман бездетный, уже старик. Перед смертью перебрался с острова на берег, велел к себе главного племенного шамана-волхва позвать. Признался тому на смертном ложе, что на острове много разведено того корня, только зреет он долго – в пяток лет один разок можно его собирать и отраву варить. Все доверил умирающий главному волхву – и где корень живет, как зелье варить, где опосле отраву хранить, чтобы силы не теряла, и с какими заклинаниями стрелы и копья тем ядом мазать. С тех пор только раз в пяток лет один шаман по имени Служитель Корня на остров переплывает. Живет там месяц один, богам своим молится и смертное зелье варит.
– А как же ты распознал об этом? – спросил Строганов.
– Мне про то вогулич поведал, у коего отец этим Служителем Корня был. Тот вогулич по нечайности себя стрелой травленой поранил и в моем жилье смерти ждал. В благодарность за мои заботы поведал мне сию тайну, под страшной клятвой. И веришь ли, как поведал, так в одночасье и кончился. Да сказал еще, что кому я тайну про корень открою, тот неминуемо смерть примет от стрелы отравленной, мне же, клятвопреступнику, счастья на земле не видать, близких не иметь, под проклятием ходить.
– Занятная побасенка, – проговорил Строганов в раздумье. – Похоже, к истине близка. От простых стрел пока господь миловал, может, и отравленная минует! Будто стихает буря-то? Слышь, боярин, против двух, а то и четырех сотен кочевников на одном струге к острову не сходишь, так ведь?
– На одном не сходишь, три снарядим. Твой, на коем сюда из Кергедана приплыл, да моих здешних два. На твоем пищали есть, на мои – пушку-единорог поставим. Велишь идти, народ на струги скликать?
– Ступай, Макарий Яковлевич! Наш корабельщик, Иванко Строев, с огненным боем лучше пушкарей управляется. Вели ему с нами идти.
– От молодой жены в поход берешь моего мастера? Ну да делу – время, забаве – час!
– К Досифею в Верхний городок нарочного пошли, вели караулы удвоить и про сон покамест позабыть, в готовности быть к боевой тревоге...
В утро, когда три вооруженных струга покинули причалы под Нижним городком, небо еще не освободилось от туч, ветер, хоть и приослаб против вчерашнего, дул с пронзительной силой. Иванко, правивший головным стругом, велел ставить полпаруса. Его маневры повторяли остальные суда. Низовой ветер с Камы был попутным; струги, миновав устье Чусовой, вышли на камский стрежень и полетели, словно три оперенных лебяжьим пером стрелы...
Когда впереди появилась смутная громада острова и река раздалась на оба рукава, Иванко проявил осторожность, показавшую, что воинские походы с Досифеем не прошли для него даром. Он решил держать путь не узким проливом, а широким, хотя здесь берега для причала неудобны. Зато подальше от вогульских стрел с камского берега!
Строганов сидел в рубленой избе на толовном струге. По требованию Голованова, следовавшего на втором струге, Строганов был в стальном шишаке и надежной кольчуге. В боевом уборе был и Иванко Строев. У пушкарей дымились фитили для пищалей и единорога. Ядра кучкой сложены у борта, пороховые бочки – наготове.
Спиря Сорокин указал Строганову на два дымка, струйками поднимавшиеся к небу на левом берегу Камы.
– Вон они! Видишь стан?
Едва Семен разглядел приметы большого лагеря на лесной опушке, оттуда вдруг донесло резкий свист, протяжные визгливые выкрики, и вся опушка ожила. Стало заметно, что в прибрежных кустах скрыто много челнов и лодок-каяков. К ним заторопились темные фигурки. Семен навел туда подзорную трубу: десятки вогульских воинов в боевых уборах, с луками и саблями! Были и конные воины, на маленьких татарских лошадях...
Тем временем Иванко выбирал место, чтобы причалить к острову. Пока струги, замедлив ход, приближались к острову, еще не выбрав места для причала, от камского берега уже отвалило несколько челнов. Они пошли наперерез стругам и скоро приблизились настолько, что свистнули первые стрелы. Они перелетели через струг, одна впилась в холст паруса, другая вонзилась в борт.
– Всем укрыться в избе! – велел Иванко своей команде. – Парус спустить, чалиться будем... Здесь и берег пониже, и кусты для укрытия хороши... Хозяин! Еще челны плывут! Стрелы гуще! Не велишь ли пищалью пугнуть?
– Не миновать сего, Иване! Наводи!
Заряженную каменным ядром пищаль, лежавшую на деревянной подставке, сам Иванко направил на скопление челнов.
– Пали! – крикнул он пушкарю с фитилем. Тот приложил тлеющий фитиль к запальному отверстию.
Пищаль грянула. Весь струг заволокло дымом, будто на него с небес спустилось серое облако. С челнов донесло крики. Объятые страхом перед небывалым огненным оружием, люди на челнах поворачивали обратно и торопливо гребли к берегу. Ударила пушка со второго струга – это Голованов приказал стрелять по берегу. Ядро достигло берега, послышались крики ужаса, берег мгновенно опустел – пришельцы бежали под защиту лесной чащи.
Семен велел Иванку Строеву остаться на струге и держать под прицелом пищалей противоположный берег. Сам же с отрядом верных людей чуть не бегом побежал к знакомому озеру.
Воевода Голованов со своим отрядом пошел на другую сторону острова, чтобы оттуда, со стороны узкой протоки, не появилась негаданная опасность. Воевода не ошибся: там, прячась за деревьями и кустарником камского берега, отстоявшего здесь от острова всего сажен на сто, затаились десятки вогульских стрелков.
Стало ясно, что вогульские воины обложили остров с двух сторон и ведут тщательное наблюдение – никто не смог бы явиться на остров или покинуть его незамеченным, не угодив под целый дождь стрел или метательных дротиков. Помня ночной рассказ Спири, Голованов и Строганов одни понимали, какую опасность может таить самая ничтожная царапина, причиненная этим оружием вогульских охотников и воинов, чью фанатичную ненависть к жительницам острова успели разжечь шаманы и волхвы, хранители страшного островного корня!
Обе островитянки еще раньше, чем началась пушечная стрельба, видели приближение стругов, а накануне они заметили вогулов на берегу. Было и несколько стрел с правого, близкого, берега – монахиня Алевтина и боярышня Анна поняли, что их обнаружили и хотят взять в плен. Поэтому Строганову не пришлось уговаривать мать Алевтину. Она сама помогала торопливым сборам, чтобы не оставить на острове никаких следов их двухлетней жизни в скиту на озерке. Строганов спешил с отплытием. Когда вышли на берег к стругам, заметили, что снова скапливаются на берегу чужие лесные пришельцы. Женщин подхватили на руки и перенесли на судно. Еще несколько стрел на излете достигли стругов, когда Иванко подал голос к отплытию. Для острастки снова ударила пушка с головановского струга. Боярышня обмерла от страшного звука, а вогульские стрелки исчезли как снесенные ветром.
Под парусами, готовые к бою, все три струга к вечеру благополучно достигли Нижнего городка. В воеводской избе в тот вечер долго светилось оконце: два старых человека, Макарий Голованов и мать Алевтина, претерпевшие годы суровых гонений, беседовали друг с другом о длинном списке потерь, понесенных их боярскими родами от Ивановой мести.
Через два дня разогнанные на камском берегу вогульские племена оправились от испуга, получили большие подкрепления и внезапно напали на строгановские сторожевые заслоны соляных варниц в низовьях Чусовой. Им удалось застать стражу врасплох и перебить ее. Поселян, оставшихся в живых, они увели в плен, а соляные промыслы сожгли.
В ответ, чтобы помешать шаманам разжечь общий мятеж вогулов, Семен Строганов взял заложников во всех вогульских станах на его землях.
Однако набеги не прекратились. Уже после пожара на варницах мятежные племена напали на два каравана строгановской соли. Пленных плотоводов шаманы подвергли жестокой казни: их сожгли на кострах против Медвежьего острова. Вскоре последовал ночной набег на Нижний городок.