Семен сердито смотрел на кергеданского племянника, но неуловимая улыбка затерялась где-то в усах, чуть изогнула губы. Парень был ему по душе. Облик и характер у него – материнские. Только излишнее тщеславие, заносчивость и дерзость бродят в нем, как молодое вино.
– Еще что скажешь, Никита? – спросил Семен.
– Неужели не ясен тебе мой ответ? – снова вспылил тот.
– Не заносись перед нами, – сказал Максим. – Уж покрикивать стал, как на варнице!
– Погоди, Максимушка! Пусть нам в глаза скажет, о чем за нашими спинами в Кергедане шепчут.
Семен погладил ладонями столешницу.
– Не по нутру тебе, дядя, что своим умом живу?
– Своим ли? Может, поешь с голоса дружков-прихлебателей? Как клопов, развел их возле себя в Кергедане. У всех один замысел: спор между нами зародить и родовое богатство по кускам растащить. Волком на меня оскалился? Отцову тропинку выбираешь? Купчишкой мелким оборачиваешься? Татар боишься? Или прибыль от сибирского похода, от новых земель льготных, тебе карман порвет? Или слава Руси тебе не радость?
– Не верю, что хватит у нас силы Кучума одолеть.
– А тут вера не нужна. Тут расчет, только крупный. Чего же ты раньше молчал о своем маловерии? Почему руку писца не остановил, когда в царское дозволение твое имя вписывали? Надеялся моими руками жар загрести?
– Жалею, что не сказал в Москве, как волю свою насильством утверждаешь. Задерешься с Кучумом, а я на Каме за тебя отвечай? После смерти отца я на Каме хозяин.
– Пока я жив, хозяйкой Камы будет твоя матушка, Катерина Алексеевна. Слышишь? Не будет у тебя ни Камы, ни Кергедана, ежели посмеешь ослушаться. По тонкой осинке, Никита, прежде времени в знатность лезешь.
– Мне сибирских владений не надо. Это в тебе ненасытная жадность к земле.
|
|
– Вот о чем помянул? – Семен встал, даже сдвинул тяжелый стол с пути и шагнул к Никите. Тот от неожиданности прижался к печи... Только выкрикнул:
– Дядя!
Семен уже схватил его за плечи, встряхнул было, но тотчас отнял руки, тяжело дыша, вернулся к столу и совсем тихо сказал Максиму:
– Отвори окошко. Душно мне. Не приняли мы с тобой в расчет, Максим, непонятливость нашего Никиты. Не в силах он уразуметь, что замирение Сибирского царства не одним Строгановым, а всему народу русскому надобно. Великой Руси замиренная Сибирь нужна.
В раскрытое окно задувал ветер, пламя свечей моталось в стороны и коптило, растопленный воск стекал по подсвечникам и застывал бугорками. Беспокойно метались по стенам тени трех Строгановых.
– Так вот, Никита, запоминай, что скажу. Трутнем быть в семье не дам. Дружков своих московских из Кергедана немедля вымети под чистую метлу. Неспроста матушка твоя от тамошнего уклада жизни из родного дома сюда перебралась.
– Не потому она на Чусовой. Другая в том причина.
– Сказывай!
– Глянется ей возле тебя быть.
Строганов погрозил племяннику пальцем:
– Никита, легче на поворотах ходи. Знаешь меня! Вдругорядь так тряхну, что дышать перестанешь.
– Дядя Семен!
– Строганов я для тебя, Семен Иоаникиевич, с этой минуты.
Семен перевел дух. Помолчал. Заговорил еще тише и спокойней:
– Поговори с Максимом и завтра к вечеру дай мне разумный ответ: сколько сможешь до зимы в Кергедане отлить пищалей и пушек. Воротясь домой, немедля собирай людей в боевую дружину. Четыре сотни душ надобно.
|
|
Никита пожал плечами, но кивнул. Семен обратился к Максиму:
– Подумай, кого послать в Кергедан, чтобы за выплясами Никиты приглядывать. Оказывается, при нем глаз да глаз нужен!
Семен подошел к окну, закрыл створы.
– Не по душе мне осенний ветер. Зябнуть от него стал.
Пламя свечей успокоилось, перестали скакать и тени на стенах. Семен говорил будто с самим собой:
– Мусора у Никиты в башке больше, чем разума. Пойдет если супротив воли двух Строгановых – все потеряет. Максим моим словам свидетель. Не впервой мне распри семейные гасить и утихомиривать тех, кто намеревался разлад в роду утвердить. А посему так решим, Никита: слов твоих об отказе от сибирского похода мы с Максимом не слышали. В любом великом замысле Строгановы должны быть едины. А теперь ступай.
Никита пошел было к двери, но Семен остановил его.
– Погоди! Поклон мне отдать позабыл! Посох этот дедов свези назад в Конкор и поставь его на место в дедовой избе, возле аналоя с Евангелием. Рано тебе на него опираться. Кости в тебе еще гибкие, от поклона не переломятся. И настрого прикажи там белок в достатке держать. Доносили мне, будто дедовых зверушек в избе не холишь. За этих белок ты передо всеми Строгановыми в ответе. В конкорской избе все должно быть сохранено так, как было при жизни моего отца, а твоего деда. Ни одна душа не должна проведать, как и о чем мы сейчас побеседовали. Жить начинай по-строгановски. Помни, что без греха нет и святости. Ступай, успокой матушку, скажи, что за вихры тебя не оттаскал, как следовало.
Никита поклонился и вышел. Семен обернулся к Максиму.
|
|
– Видел, как кланяется? Будто царедворец. Ты тоже в Москве жил, а у тебя не те поклоны. Но горячности в тебе, прямо скажу, через край. Не будь меня, подрался бы с братом двоюродным!
– А чего он бахвалится и заносится зря? Небось годами и умом меня не больно опередил. А туда же! Якает.
– В рост вы оба ладно пошли, и он и ты, Максим. Теперь за судьбу всего строгановского я спокоен. С годами опыт преумножите. У Никиты сердце горячее, а у тебя разум с холодком. Я спокоен. На Каме род Строгановых будет долгим.
Яркое осеннее солнце не давало тепла. Жар его лучей будто остужал напористый ветер, и шумели, поскрипывая, чусовские леса. Серые густые облака временами укрывали реку и землю коврами теней.
Жители городка и многих окрестных сельбищ высыпали на берег под нижнегородскую стену. Всем хотелось взглянуть, каков из себя татарский царевич, посол сибирского хана Кучума. От распахнутых настежь ворот городка до воеводской избы стояли по обе стороны городской улицы строгановские ратные люди в кольчугах, держали копья и топоры. Ребятишки сновали в толпе, но выскакивать на дорогу не осмеливались, берегли свои затылки.
Дорога не совсем просохла после затяжного ненастья, но лужи засыпаны песком. По обочинам проложены тропы в шерсти зажухлой травы, а мочажины укрыты ветками пихты, накиданными сверху.
Народ в молчании рассматривал малиновый шатер, раскинутый для посла на красивом белом струге.
Будто дуновение ветерка прошелестело в толпе, когда люди увидели, как на берегу воевода Досифей отвесил поклон татарскому послу. При звуках воинской трубы, сурны и рожков, под барабанную дробь татары неторопливо сошли на берег и важно прошествовали перед ратным строем и музыкантами, направляясь вслед за Досифеем к городским воротам среди мшистых валунов.
Процессия была необычной. Впереди всех, не оборачиваясь, шагал воевода Досифей с хмурым выражением лица. За ним человек двенадцать татар в красных и зеленых халатах и лисьих шапках. Передние несли подарки – меха соболей-одинцов, бобровые и собольи шапки, татарские клинки, кованные из серебра сосуды, шитые золотом бухарские халаты и драгоценные украшения для конской сбруи. Двое последних держали в руках большую шелковую подушку, обшитую позументом с кистями. Это был не подарок Строгановым, а седалище для хана. Позади носильщиков – мурза Таузак, а в одном ряду с ним – посол, сын Кучума, царевич Махмет-Куль, высокий ростом, но уже сутуловатый. На нем парчовая епанча, отороченная соболями, а поверх епанчи – чешуя лат. На голове красовался золотой шлем с орлиными крыльями. Выступал Махмет-Куль вразвалку, тяжело переставляя кривые ноги. Смотрел вперед через головы идущих, не замечая их вовсе. Сбоку у него дамасская сабля, усыпанная самоцветами; лица под шлемом не видать, но латы, шлем и сабля горят под солнцем, как перо жар-птицы.
Заканчивали шествие еще четверо татар в зеленых халатах и волчьих треухах. Совсем позади – строгановские ратники в кольчугах, с палицами на плечах.
Тишина в толпе. Только какая-нибудь старушка нет-нет да и перекрестится, провожая взглядом татарского посла...
Когда посол со свитой проследовал до крыльца воеводской избы, Досифей взошел на ступени. Двое рынд с топориками распахнули дверь, и из нее на крыльцо вышел Максим Строганов. Махмет-Куль ответил ему на хозяйский поклон, снял с головы свой перистый шлем и отдал его мурзе Таузаку. Вся эта церемония была еще на струге обсуждена до малейших подробностей. Затем, уже в сенях, посла с воинскими почестями встретили военачальники крепостных дружин, и наконец Махмет-Куль в сопровождении всей своей свиты вступил в парадный покой, где в красном углу стояли Семен Строганов и обе вдовы – Катерина и Серафима.
Перед Семеном уже лежала целая гора внесенных подарков, а принесшие их татары, освободившись от мехов и дарственного оружия, разместились вдоль стен покоя.
Катерина, по русскому обычаю, поднесла гостю на блюде каравай хлеба с золотой солонкой, а Серафима подошла к царевичу с чаркой меда, которую царевич пригубил. Поднос и чарка были из литого червонного золота и предназначались в ответный подарок гостю.
Свиту Семена Строганова составляли воеводы Досифей и Иван Строев, священник Трифон Вятский и атаман Ермак Тимофеевич.
Татары положили к ногам царевича принесенную подушку. Он, разведя руки, поклонился хозяевам, а Семен с ответным поклоном пригласил гостя садиться.
Махмет-Куль важно уселся на подушке, поджав ноги. Строгановы, Семен и Максим, заняли места напротив, а женщины удалились в соседнюю палату, где уже были приготовлены столы. Первым слово взял хозяин. Обращаясь к послу-царевичу, он сказал:
– Волею родителя нашего, Иоаникия Строганова, я поставлен старшим в роде живых Строгановых и, как старший здесь, я рад приветить тебя, желанный гость соседней сибирской земли, сын ее хана Кучума, храбрый царевич Махмет-Куль. Надежду питаю, что никто не докучал тебе по дороге в мои вотчины, что была она для тебя не тягостна и не долга.
Досифей перевел слова приветствия на татарский язык. Посол слушал перевод с каменным лицом. Строганов продолжал:
– Питаю надежду, что прибыл ты в чусовские земли с добрыми вестями и дружескими помыслами. Рад буду услышать о них из твоих уст.
Царевич, прищурив глаза, стал откашливаться. Едва Досифей успел произнести последние слова, Махмет-Куль заговорил громко, быстро и резко, почти выкрикивая гортанные звуки:
– Могущественный повелитель сибирской земли, мой отец, великий хан Кучум, любимец пророка Магомета, послал меня к тебе, русскому властелину камской и чусовской земель, с приветом и поклоном. Повелел великий хан передать тебе, что помыслы его о тебе до сего часа мирны и дружелюбны.
Почти прокричав эти слова, царевич замолчал и облизал губы. Досифей повторил сказанное по-русски. Хан перешел на пониженный тон, а закончил речь почти шепотом.
– Великому хану Кучуму стало ведомо, что ты, могучий сосед, тайно готовишься к войне с нашим царством. Великий хан Кучум милостив, он не хочет тебя наказывать за тайные дерзкие помыслы о войне с ним, но повелевает упредить тебя, чтобы ты навсегда оставил помысел о войне с ним, ибо царство Кучума вовек непобедимо и охраняет его милость самого Аллаха. Великий хан предлагает тебе дружеский союз против московского царя. Великому хану хорошо ведома сила твоего рода. Отрекись от далекой Москвы. Объяви себя великим князем Каменного пояса, и тогда великий хан Кучум поможет тебе согнать с камских берегов власть московскую до самой Волги.
Досифей медленно пересказывал слова царевича, не сводя глаз с хозяина. Неожиданно сам Строганов закричал на посла по-татарски, отчего Махмет-Куль поежился.
– Вот с чем пожаловал! Не думал такое выслушать. За измену царю Московскому и всея Руси предлагаешь учинить дружбу с Кучумом? Да будет тебе ведомо, что на землях камских и чусовских зерно измены ростков не даст. Никто из рода Строгановых земле русской ни помыслом, ни делом не изменит. Божьим помыслом, волей великого государя Ивана Васильевича и трудами холопов наших род Строгановых укрепил вечность Руси на Каме и Чусовой. Слава Руси, могущество Руси – это и наша, строгановская слава.
Я, старший в роде Строгановых, единым помыслом о пользе Руси жив. Не знаю, откуда хану Кучуму ведомо, будто мыслят Строгановы на его царство войной идти, но если немирны его намерения к нам, то у нас достанет силы утвердить великую Русь и на сибирской земле, чтобы там наши города стали и под руку царя Московского та земля отошла.
Махмет-Куль, недовольный, встал на ноги. Но Строганов не дал прервать себя и продолжал на татарском языке:
– Непобедимо, сказываешь, царство Сибирское? В руках Аллаха? Но и мы, Строгановы, не одни: за нами единая Русь стоит, народ ее, все напасти перенесший, всех супостатов осиливший, кои нашу землю топтать приходили. Благословясь, говорю тебе эти слова.
Строганов размашисто перекрестился.
– Коли хан Кучум тебя прислал сюда не с миром, а с угрозами, то и ему скажи: настанет час, когда я, слуга царю, сын народа русского, Семен Строганов, пошлю дружины на битву за сибирскую землю, отцом твоим неправедно захваченную. И не по-вашему, не тайно нападу на Кучума. Сам слышишь, упреждаю о том среди белого дня. Накажи хану готовиться к сей страшной битве. Не зову его на измену другим племенам татарским, как он нас, Строгановых, на измену Руси манить велел, дружбу суля.
За соленую правду нас не обессудь, царевич! Враги Руси до сей поры на сибирской земле хоронятся, околдованные гордыней, и холят в разуме помысел о новом покорении земли русской. Но те времена давно канули.
Семену было трудно держать эту длинную речь на чужом языке. Досифей тихо подсказывал ему нужные слова.
– Кучумово царство – враг Руси. Отец твой отказался государю нашему дань по чести платить и посла царского смертью убил. Потому и повелел мне наш грозный государь Иван Васильевич искоренить Кучумову ненависть к русскому народу и благодатные законы Руси на Сибирь распространить на веки веков.
Все сказал! Да и ты, Махмет-Куль, свое высказал. А теперь поклонимся друг другу. Как гостя, прошу пожаловать к столу трапезному и горечь встречи сладким медом запить.
Строганов поклонился Махмет-Кулю в пояс, а хан, разведя руками, церемонно поклонился ему, но лицо было каменным и глаза сощурены до щелок.
– Проходи, царевич, в эту дверь.
Махмет-Куль с мурзой и свитой прошел в дверь трапезной. Ермак остановил хозяина на пороге.
– Неужли правду молвил?
– Сед уж я именем Руси неправду покрывать. Проходи, Тимофеич, пусть татары поглядят на тебя. В битве за великость Руси на просторах сибирских, кажись, будешь тем, кому Строгановы первому меч в руку вложат.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В камских и чусовских вотчинах ратные люди исподволь готовились в майские дни 1581 года к большим событиям.
Замысел Семена Строганова припугнуть сибирских татар и заранее разведать их численность удался. Кучум, растревоженный докладом Махмет-Куля о своем посольстве, собирал орды со всех кочевий Тавды, Тобола, Пелыма, Иски, Туры и Иртыша.
Строгановские лазутчики следили за скоплениями татар и их передвижением, знали все, что делается в стане врага. С весны тревога в царстве Кучума перекинулась и на пелымские станы кочевников. Строганов приводил в боевую готовность камские и чусовские городки. К вольнице Ермака добавили испытанных строгановских ратников: были среди них и вогулы. Дружины уже не раз выходили на защиту вотчин и всякий раз возвращались с победой.
Затягивание Строгановым начала похода в Сибирь вывело из себя Ивана Четвертого, и он прислал на Чусовую гонца. Семен отчитался перед гонцом о причинах задержки и заверил, что в этом году приведет замысел в исполнение, но опять-таки не назвал точного срока.
Строганов выжидал, словно предвидел, что напуганный Кучум должен сам начать какие-то враждебные действия. Так и случилось. В самом начале лета союзник Кучума пелымский князец Кихек свирепо обрушился на крепость Соль Камскую; нападением этим Кучум рассчитывал отвлечь Строганова от похода, сковать его дружины на Каме. И хотя Соликамский царский воевода слал гонцов к Строганову, тот на выручку не пошел: мол, держись сам, на то ты и воевода! Удержать, отстоять крепость и город воевода не смог, Соль Камская сгорела со всеми посадами и укреплениями. Но двинуться на соседний строгановский городок Конкор пелымский князек не отважился и увел орду назад в свое княжество.
Теперь Строганов ждал удара по своим чусовским крепостям и думал по силе этого удара определить боевую мощь врага. Семен полагал, что Кучум пошлет подвластные ему воинственные племена именно на чусовские городки, чтобы разжечь войну не на Сибирской земле, истощить строгановскую рать уже на подступах к Сибири. Лазутчики пристально следили за всем, что творится на Каменном поясе. Сигналы их становились все тревожнее.
Темной июльской ночью Семен и Максим Строгановы в сопровождении воеводы Досифея приплыли в ратный поселок, разбудили Ермака и велели собрать сотников. В избе засветили огонь – крестьянскую лучину. По лицу Строганова и Ермак, и его сотники почувствовали, что наступают большие события. Строганов заговорил:
– Гонец с Верхнего городка сегодня ко мне явился. Чужие пришельцы-вогуличи большим числом вышли с Серебрянки на Чусовую, ведет их татарский мурза Бегбелий Агтаков. В эту полночь дружина Верхнего городка поплывет им навстречь и заманит их к городку. Час тебе, Ермак, сроку: посадить людей на струги и отплыть к Верхнему городку. Вражью силу не прогнать, а уничтожить.
Ермак встал.
– Зачинайте тревогу. Тихонько поднимайте людей.
Сотники, отвешивая поклоны Строганову, без единого слова вышли из избы.
– Вот и дождался ты, Тимофеич, большого дела. Осилишь пришлых вогуличей без великого ущербу – отпущу с Кучумом помериться. А то – еще годик ждать будем.
Максим Строганов, сильно волнуясь, обратился к дяде:
– Дозволишь ли и мне в ратном деле себя испытать?
– Ермака Тимофеича спроси, возьмет ли?
– Ежели ты, хозяин, дозволишь – перечить не стану, – сказал Ермак.
– Тогда ступай, Максим, с богом!
Трое суток прошли в неведении. Был только один гонец из Верхнего городка, сказывал, что вогуличи и татары узнали о приближении Ермака и ушли в леса, а Ермак пустился по их следу. Внезапность нападения в тыл противника не удалась.
Неизвестность вынудила Строганова держать охрану городков в готовности. За стены Нижнего городка собрали женщин и детей из всех поселков.
Под конец четвертого дня полил дождь. Утомленный бессонными ночами, Семен Строганов заснул у себя в избе, не раздеваясь. Анюта несколько раз заглядывала в горницу, боялась потревожить спящего, сидела на кухне при горящей свече. Слушала стукоток дождя. Он то усиливался, то затихал совсем. Акюта сидя задремала и вдруг ясно различила на крыльце скорые шаги. В темноте кто-то нащупывал дверь, не нашел и постучал в стену. Анюта, вскочив, похолодела от испуга, кинулась к двери.
– Максим!
– Дядя где?
– Спит.
– Тащи огонь в горницу.
Максим растормошил спящего Строганова.
– Дядя Семен!
– Максим! Воротился?
– Изничтожили кочевников. Мурзу пленили.
– Вымок-то как! Все сказывай разом.
– Поглядел бы, дядя, что с чужаками сотворилось, как начали из пищалей палить! Про главное скажу. Под вечер на второй день мы орду в лесах настигли. Скопом уходила и на ночной роздых стала станом у Лебединого озера. На рассвете по свистку Ермака битву начали. Врукопашную пришлые вогуличи бились недолго. Только татары насмерть дрались, в озеро их загнали...
– Гонца чего не слали?
– Ермак не велел тебя тревожить. Сами, говорит, скажем, когда явимся домой.
– Дьяволы! Сколько тревоги пережил. Мурзу кто да кто полонил?
– Сотник Дитятко со своей ватагой. Поутру взглянешь на пленника. Злющий старикан.
В горницу, вся в слезах, вбежала Серафима. Анюта сбегала за ней по соседству.
– Сыночек мой!
– Да чего ты, матушка! Как видишь, жив.
– А руки и лицо-то в крови?
– О сучья в лесу оцарапался.
– Дай, Анюта, рушник с водицей, помыть надо раны.
– Экая ты суматошная! Нет у меня никаких ран. Причитаете обе надо мной, как над годовалым мальчонкой!
Вошел Досифей, довольно оглядел Максима, поклонился ему:
– Вот теперь, Максим Яковлевич, признаю в тебе Строганова. Всяк муж на Руси после первой битвы по-новому жить начинает...
Уже на рассвете, несмотря на дождь, люди прибежали к реке, ждали стругов с дружинниками Ермака. Когда струги показались из-за Щучьего мыса, толпы людей под колокольный звон повалили глазеть на ратников и пленных. На стругах пели:
Эй, вы думайте, братцы, вы подумайте,
И меня, Ермака, братцы, послушайте...
Прокатилась над рекой перепевная команда:
– Суши весла!
Глубоко зарывались в воду струги, до отказа наполненные дружинниками и пленными. Ермак спрыгнул на берег, умолкла песня, стихли крики на берегу. Но тишина длилась недолго. Толпа хлынула к стругам. Десятки рук подхватили атамана, понесли к воротам городка. Ликование волнами катилось по городу. На крыльце воеводской избы стояли Строгановы со старожилами Чусовой. Толпа по-прежнему несла Ермака над головами и лишь у самого крыльца поставила его на землю. Катерина сошла с крыльца с хлебом-солью. Ермак отвесил поклон и трижды облобызался с нею. Народ услышал слова Семена Строганова:
– Спасибо тебе, Ермак Тимофеевич, за одоление ворогов!
Уже давно прошел полдень, а колокольный звон, молебны и шум радости в городке на затихали. Народ уже насмотрелся на пленных, на татарского мурзу Бегбелия Агтакова. Иные рассказчики лихо хвастались; известное дело: из похода – и лекарь воевода.
В трапезной воеводской избы стол заставлен чарами и жбанами с хмельным питьем. На скамьях Семен, Максим, Ермак, удалые сотники, тут же и Досифей, Иванко и Спиря. Пред Семеном Строгановым на столе положены трофеи – шлем и сабля полоненного разбойника-мурзы.
– Сколько мурза вогуличей пелымских и татар на Чусовую приводил? – спросил Ермака Семен.
– Не меньше семи сот.
– Много ли в полон взяли?
– Триста семьдесят три головы.
– А своих потеряли?
– Шестнадцать приказали долго жить. Покалеченных многовато, но поправиться должны все. Наш брат живуч, хозяин!
Строганов с удовольствием окинул взглядом сидящих за столом.
– Как на подбор молодцы! Спасибо, мужики. Кто мурзу полонил, пусть встанет во весь рост.
Никто из сотников не пошевелился.
– Оглох, что ли, Дитятко? Вставай! – сказал Ермак.
Огромный сотник Дитятко встал, покачал головой и сказал хмуро:
– Пусть и еще кое-кто встанет. Не я один мурзу взял. Непривычно мне одному славу в карман класть.
– На кого намекаешь? – засмеялся Строганов.
– С Максимом Яковлевичем вместях были.
– Тогда вставай и ты, Максим. Слово скажу вам обоим. Я, Семен Строганов, не царь, чтобы шубами со своего плеча одаривать. Ты, Дитятко, возьми саблю татарскую, а тебе, Максим, шлем этот серебряный памятью о битве останется. Вместе брали мурзу – пополам и добыча! Покажи нам татарина, Дитятко.
Ратники ввели в трапезную пленного мурзу. Сидевшие за столом привстали, чтобы лучше видеть Бегбелия.
В дорогом малиновом халате, отороченном мехом, но во многих местах порванном, стоял сухопарый старик. На склоненном морщинистом лбу – полоса сизого сабельного шрама. С жидкой седой бородкой спутались концы отвислых усов.
Строганов жестом пригласил пленника к столу. Тот сердито отмахнулся. Семен сказал по-татарски:
– Сухой, но жилы на костях крепкие. Быком в землю уперся. Не глянется ему у нас эдаким гостем быть. По-иному обещал Кучуму со мной обойтись, да вот на колени стать пришлось. Подыми голову, мурза. Хочу взглянуть на тебя.
У татарина злость в слезящихся глазах. Зубы стиснуты. Выпрямился, у всех на глазах будто выше стал.
– Не нравлюсь тебе? Уж какой есть. Посмел племена подвластные на мои земли привести ради славы Кучумовой. Вогуличей поднял? Остяков на Русь натравил? Значит, татар своих бережете до поры, когда надеетесь камские земли зорить огнем да конскими копытами топтать?
С брезгливой гримасой старик пленник прошипел сквозь стиснутые зубы:
– Меня побил? Кучум тебя за это убьет! Великий хан кровь твою в чашу сольет и выпьет за победу над Москвой.
– Горячая во мне кровь, мурза. Кучум язык обожжет!
Кругом засмеялись. Мурза закричал:
– Убей меня, Строганов!
– Чего захотел! Полоненных ворогов русские не убивают. Милосердие русской душе свойственно, в нем великая сила нашего народа...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
На скошенных чусовских лугах стояли стога душистого сена. Рассветные и закатные ветры стали студеными, шершавили рябью речную гладь. Под воронье карканье осень только начинала прошивать летние покровы золотой ниткой. Синька крапинами виднелась на листве осин. На болотах жухла осока, а камыши терлись друг о друга с таким звуком, будто нож о нож точат. Окраска хвои потемнела. Август 1581 года подходил к концу...
Горница Серафимы в воеводской избе тесно заставлена шкафами и сундуками, навезенными из Москвы. Пол – в коврах и звериных шкурах, у печи – кровать под парчовым пологом. Привезла из Москвы кресло Якова заморской поладки с инкрустацией из кости. Развешаны по стенам, свисают с потолка пучки мяты, ромашки и целебных трав: запах в горнице, как на сеновале. Сквозь желтоватую оконную слюду просачивается свет хмурого осеннего дня. У Серафимы нерадостный разговор с деверем и сыном; глаза ее в слезах, но голос тверд. В словах непреложное и беспеременное решение.
– Так и запомни, сынок: на пороге лягу, а в сибирский поход тебя не отпущу. Не для того растила, чтобы зарубил тебя татарин.
– Только о покое материнском помышляешь! – резко сказал Максим.
– Греха в том не углядываю. Ты у меня один. Когда помру, тогда и ходи куда бог на душу положит.
– Доколе мне не по своей воле жить? Не сметь самому себе волосы расчесать? Подобру с Ермаком не отпустите, тайно уйду.
– Неужли осмелишься без моего благословения?
Семен тихо проговорил:
– Про сибирский поход, Максим, позабудь.
– Дядя! Неужто и ты велишь маменькиным сынком в избе сидеть? Стало быть, и ты с матерью заодно? Только не забудь, дядя Семен, что по годам я из-под твоей опеки вышел.
– Пока живым меня видишь, до тех пор слово мое для тебя – нерушимый закон. Остер ты на язык и помыслом сметлив. Только беда, что мудрости еще не нажил. Татар воевать собрался? А подумал о том, кто будет Чусовую от них оберегать? Не видишь, что притомился я. До сей поры радовал меня, а теперь решил огорчать?
Максим нетерпеливо поморщился.
– Пошто же ты, дядя, меня на Бегбелия с Ермаком отпустил?
– Удаль твою молодецкую потешить тебе дал. Что ж, не трусом ты себя показал. Смерти в глаза заглянул. Теперь же подошло время в глаза жизни смотреть, а она иной раз страшнее... Понимай, Максим: дядя Семен на крутой обрыв в жизни вышел.
Уведет Ермак дружины на татар, покорит их – Руси и Строгановым слава. А ежели не покорит и обманет? Долго ли в походе строгановский глаз из дружины убрать? Вдруг дружинники хозяина переменят? Нет у меня нерушимой веры в казаков. Из-за корысти и зависти иные не только против Строгановых, против самого царя измену замышляли... Понимаешь, почему нельзя тебе уходить в сибирский поход? Дядя Семен страшнущее дело задумал. Надумал славу Руси нажить разбойными руками. Переметнутся атаманы против нас – позор падет на мою седую голову. Тогда встанешь рядом со мной спасать молодой удалью строгановскую честь, жизнь матери, людей наших на землях Камы и Чусовой. До сего дня не срамили себя Строгановы перед Русью. Надеюсь, и теперь не осрамим себя перед святой отчизной. Как поступишь? Послушаешь нас с матерью?
Максим молча обнял дядю, подошел к матери.
– По-вашему будет.
Мать обрадованно прижала голову сына к груди. Слезы лились из глаз Серафимы. Стали они наполняться радостью... Увидели они, что сын нашел в себе силу уступить благоразумию, проявить не своеволие молодости, а истинную жизненную мудрость.
В болотах около Студеного озера в лесах много сухостоя, и похожи они на чердынские места у подступов к Полюдову Камню.
Озеро недалеко от Нижнего городка, среди каменистых холмов. Холодные родники питают его чистейшей водой.
По мшистой мокрети ступали кони – вороной Строганова и гнедой – Ермака. Чавкали копыта, уходя по самые бабки в мокрые мхи. Нудила коней мошкара. В стороне то и дело похрустывал валежник – невидимый зверь торопился уйти подальше в глушь.
Ехали молча, после выезда из городка не перекинулись и словом. Наблюдая искоса за нахмуренным Строгановым, Ермак не мог понять, зачем позвал его хозяин на лесную прогулку верхом.
Ели и пихты стали выше, лес реже; остались позади сучковатые мачты сухостоя. Кони вышли на твердую каменистую почву, подковы изредка высекали искры.
Показалось озеро. На берегах – могучие боры. У воды – мшистые, огромные камни.
Всадники спешились, но не успели привязать коней, как те испуганно заржали, захрапели. Прямо под берегом стоял по шею в воде матерый сохатый. Смачивал со спины оводов и мошкару. Только голова над водой, и видно, что у левого рога два сошника сломаны. Он повернул голову, с любопытством глядел на людей и коней. Неторопливо вышел на берег. Мокрая темная шерсть блеснула, как лаковая, вода стекала с нее струйками. Сохатый затрусил рысцой вдоль береговой кромки и потерялся среди камней.