– Знакомо тебе озеро? – спросил Ермака Строганов.
– Студеное, кажись. Слыхать слышал, но не бывал здесь.
– Хорошо упряталось в лесах. Годов шесть назад невзначай на него наехал. Наезжаю к нему, когда тревожусь.
– Сейчас отчего тревога? Неужли во мне причина?
– В тебе, Тимофеич. Надобна мне вера в тебя, потому что не только свою судьбу, свою честь, свой интерес тебе доверяю. Судьбу русской жизни в камском крае, святую честь великой Руси тебе вручаю. Перед ней чисты ли помыслы твои?
– Истинный бог – чисты!
Строганов сбоку глядел на суровое лицо атамана.
– Скажу так: про себя и меня не думай. Мы с тобой – тлен. О Руси думай. Коли Кучума силой нашей не одолеешь – в том еще сраму нет. Сложите головы на сибирской чужбине – то зачтется каждому из вас, ибо нет честнее могилы, чем воинская в чистом поле под ракитой.
– О чем забота твоя, Семен Аникиевич, в толк не возьму?
– В обиду моей заботы не прими. Воровским делом промышляли твои станичники. И пожаловал бы вас царь-государь хоромами высокими, что двумя столбами с перекладиной. А я вас на подвиг великий посылаю. Каждому ли из твоих удальцов он по плечу? Не сгубит ли вольницу измена? Долго ли атамана под струг спустить или в Кучумовы руки за подкуп предать, чтобы потом в сибирскую орду переметнуться за великие посулы и пойти с Кучумом Русь воевать? Вот какого сраму пуще огня боюсь. Прости, что высказал не таясь. Что скажешь?
Ермак долго молчал, потом заговорил твердо:
– Большой ты человек, Семен Аникиевич, а людей по-купечески меришь. Казаки мои – люди вольные, и служить к тебе пошли по доброй воле. Знали, догадывались, что служба эта не торговая, а ратная будет... Воровским делом, говоришь, станичники мои промышляли? Всяко бывало, но о земле государевой, вере православной и чести русской казаки мои не менее твоего радеют и прощение от царя заслужат. Для того и в поход пойдут, чтобы Сибирью ему челом бить. А что атаманову волю никто не нарушит – в том моя тебе порука. У нас атамана выбирают – шутят, говорят дерзко, без лести, но уж коли выбрали – никто не посмеет ослушаться али на сговор какой с врагом пойти. Ослушника у нас – в мешок, песок за пазуху – и в воду со струга!
– Слышал о ваших порядках. И в деле тебя и твоих испытал. Вот и легло к тебе мое сердце, Тимофеич. Запомни! Не корысть купеческая тебя на подвиг посылает. Сибирская земля не мне одному нужна. Важно обуздать злобу Кучумову, иначе она не мало горя Руси учинит. Нельзя Руси сейчас тревоги от татар заводить, когда единство свое крепит. От меня ничего не утаивай, ни радости, ни беды. Ежели в чем сомнения – сейчас выспроси. Осилишь Кучума – всю славу себе возьмешь. Строгановы не станут ее у тебя отнимать.
Об одном прошу тебя, честного русского человека: покоришь Сибирское царство – зашли ко мне гонца. Я сам грамотой донесу царю о подвиге твоем, ибо царь благословил мой помысел на покорение Сибири.
– В этом слово тебе даю и крепко на нем стоять буду.
– Поверю тебе. Считай, Тимофеич, что перед ликом земли Русской с глазу на глаз побеседовали. О чем говорили, никто не узнает. Только мать-Родина нас с тобой слышала.
А теперь скажу, когда в путь на Сибирь тронешься: в новый год, в первый день сентября месяца. Ждать недолго, всего недели две осталось. Это моего ангела день. Недаром он Семеновым днем слывет и празднуется!
Поздний ночной час. Ратный поселок будто в дыму от света ущербной луны. Изба Ермака затерялась среди пихтача.
В чугунном ставце дымит длинная лучина, освещает Ермака в распоясанной рубахе, с расстегнутым воротом. Коптит огонек, темноту в избе дальше стола отогнать не может.
Стоит перед столом Иван Кольцо в заломленной шапке. Выговаривает Ермаку:
– Как дитя малое, ты, Тимофеич, Строганову доверяешься. Хозяйские посулы, как медовые пряники в карманы складываешь. Похвалами о твоей доблести завертел тебе голову Семен. Хитер! Постельку стелет мягонькую: ляжешь – и на боках мозоли натрешь.
Ермак поднял на сотника тяжелый взгляд.
– В шапке стоишь, а в избе образ.
– В темени его не приметил! – Иван торопливо сдернул шапку и стал вставлять новую лучину в ставец. Новая лучина вспыхнула светлым желтым огоньком.
– Высоковато взлетать стал, Иван, да на тонкую ветку садишься. Смотри, как бы оземь не шмякнуться. Надоел ты мне с твоими наставлениями. Слушаю, слушаю, а ведь и кулаком стукнуть могу. В дружбу тебя к себе допустил, так ты и вздумал меня, как мальца, поучать? Не глянется тебе у Строганова – уходи куда глаза глядят. Держать не станем.
– Не видишь, атаман, что Строганов нам капкан поставил в Сибирской земле?
– Какой капкан? О чем ты?
– О том, что кровушку нашу ради своей выгоды пролить задумал. Пошто не на все наши струги пушки выдал, а своих людей вдосталь и пушками и пищалями одарил? Не верит нам? Покорим ему Сибирское царство, а его людишки нас повяжут да царю на убой отдадут. Татар мы должны воевать, а славу Семен заграбастает. Слыхал, какие речи выпевает, как соловушка в лунную ночь? «Я, говорит, люди русские, позабыл, что вы разбойники. Для меня вы теперь богатыри, Русью на подвиг благословленные». Но мы не олухи. Не всему верим, что нам в уши суют. Про себя пошто ничего не сказывает? А есть что порассказать. Хотя бы про то, как со своим батюшкой на Каме людей голодом замаривал, плетями забивал и от царских воевод золотом откупался. Он этот камский край тоже вольным людом обихаживал, а потом этот же люд под плети, на соль, в яму...
Тошно слушать, как его сотники наших казаков уверяют, будто не Строганову Сибирская земля надобна. Мол, будем воевать татар ради покойной жизни Руси. Умники какие! Будто без них у царя ратей мало. Ежели бы татары Москве несподручны были, давно сама их повоевала бы, не спросясь Строганова.
– Погань, ты, Иване! Покорением Сибири Строгановы дорогу нам кажут, чтобы вины наши многие с души снять.
– Вот и ты под строгановскую дудку запел. А не позабыл ли, что ты с моей подмоги в атаманах ходишь?
– На Волге был казаками в атаманы выбран. Вся сила моя в казачьем товариществе была. Иной власти мы там не знали: до царя далеко, а до бога высоко. Кончено с той жизнью. Здесь, на Чусовой, есть над нами сила – долг наш перед Русью. Аль еще не уразумел, что здесь мы на службе у Руси? А кто недоволен был, не охоч к службе – тот уже воронами исклеван!.. Строганов здесь, хорош ли, плох ли, а хозяином края Москвой поставлен. Стало быть, он и нам хозяин, дружине нашей. И уже не сама вольница, а он меня над дружиной поставил, своих людей лучших мне под начало отдал и такую справил нам ратную обнову, что только дивиться надо, когда успел всего наготовить. А тебе, Иване...
Ермак стукнул по столу так, что пол в избе дрогнул, лучина выпала из ставца и едва не погасла.
–...Захотелось, видать, по тропке Знахаря прогуляться? Валяй!
Иван Кольцо наклонился, раздул огонек и поправил лучину. В избе опять стало посветлее.
– Нешто за себя одного говорю? Вся вольница про то шепчет. Пойдем, мол, воевать Кучума ради Строганова, а для нашей пользы и славы что? Покорим Сибирь, сами царю Московскому о сем объявим, вот тогда и прощение за дела на Волге из царских рук получим...
– Ступай отсюда!
– Дослушай сперва.
– Ступай, говорю! Ране времени с неубитого медведя шкуру снимаешь. Добром ступай, а то выкину из избы. Поутру заставлю тебя перед всеми сотниками слова эти повторить. Послушаю, согласны ли они с тобой, как говоришь.
– Сотники ни при чем. Я о казаках. Их воля. Они против тебя.
– Нет здесь больше ни моей, ни их воли. Врешь, что люди против меня. Тебя перед дружиной говорить заставлю.
– Стой, Тимофеич! Нешто я тебе не подмога? Нешто сам я веру в тебя потерял? Просто вот пришел, сумление казаков выговорить, не для того, чтобы...
– Струсил? Заюлил? Только товарищества старого ради из стада нашего тебя не выбрасываю, как паршивую овцу. Иди, да на глаза мне покамест не лезь. В походе искупишь подлость свою.
Иван Кольцо вышел из избы. Ермак встал и пнул ему вслед скамью. От толчка та отлетела, стукнулась о кадушку с водой.
– Строганов здесь – сама Русь. Крепость слова, ему данного, не нарушу!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Днем первого сентября прошел короткий, по-летнему теплый дождь.
С утра по ратному поселку глашатаи собирали дружинников на круг. Собирался он под стеной Нижнечусовского городка, прямо на берегу, у снаряженных к походу легких стругов и тяжелых насадов.
Люди становились широким кольцом: дружинники в круг, горожане, прибежавшие поглазеть, – поодаль. Ратные люди, идя на круг, надевали лучшее, что имели в запасе: наборные пояса, изукрашенные сабли и саадаки, стальные бахтерцы, кольчуги, шишаки. В середине круга – высокая степень, где рядом с Семеном Строгановым и Максимом стали старейшины, воеводы, сотники, лучшие люди города: Досифей, Иванко, Спиридон Сорокин, казак Бобыль Седой, старше которого не было среди дружинников.
В городе ударили колокола, и под этот праздничный трезвон от крепостных ворот медленно пронесли в круг воинское дружинное знамя и походную хоругвь с ликом Спаса старого новгородского письма, но еще свежего по краскам: подновили его строгановские иконописцы. Встречая знамя, Ермак стал на колени и поцеловал темно-зеленое полотно с вышитым на нем всадником в красном плаще, Георгием Победоносцем, поражающим змия у ног коня. Знамя это долгими вечерами вышивали Катерина и Серафима Строгановы с сенными девушками-рукодельницами.
Ермак одет совсем по-походному, но вид у него праздничный. Островерхая шапка-ерихонка, поручи на руках и стальные бутурлуки на голенях, тяжелый, блистающий панцирь, кинжал на поясе и персидская сабля сбоку. В руке – тяжелый пернач. Как в бой!
– Замолчи, люди добрые, честная станица! Атаман слово скажет!
В наступившей тишине атаман Ермак объявил, что нынче дружина прощается с Нижним городком.
– На Сибирь в поход идем, атаманы-удальцы! Сегодня нас строгановский город в путь неблизкий провожает. Во славу Руси пойдем, честную победу или смерть ратную искать. За Камень перешагнуть надо, наказать ворогов Руси. Славу и богатство добыть. А богатства в Сибирском царстве Кучумовом немало. И зверь пушной, и камни самоцветные, и озера рыбные, и кедры такие высокие, что тишина под ними, будто в храме. Реки там – пошире Волги-матушки, и упирается то царство Сибирское одним краем в льдистую ночь, другим краем к царству индийскому будто подходит, а еще с одной стороны в степях вовсе теряется. Вот какую землю великую мы к ногам царя Московского положить должны! Спасибо тебе, хозяин камской земли, Семен Аникиевич, что надоумил и оснастил нас на сей подвиг во славу родины-матушки. Твоими щедротами в дорогу собраны, твои люди нам и самую дорожку покажут по тем рекам студеным и быстрым, что к волоку нас приведут. А там, за волоком, через Камень – сибирские реки подвигов наших ждут не дождутся!
Ермак поклонился Семену, а тот обнял его, и они облобызались.
* * *
Перед отплытием, провожая дружину, пировал весь город.
Столы со снедью и питием стояли прямо на улицах и вдоль берега. Ратные пили без оговору, сколько хотели и могли. Но дурить разум хмелем перед отправлением в дальний путь все же остерегались. Ермак от пьянства два года отваживал.
Пустые бочонки от всяких медков, квасов да браги ребятишки, забавляясь, катали по всему городку. То тут, то там начинали петь песни и плясать. Даже старики со старухами слезали с полатей и печей поглядеть на пир Ермаковой дружины, самим пощупать невиданное до сей поры оружие, разящее огнем насмерть с рук. А у девок и молодух губы распухали и щеки горели от мимолетных поцелуев.
Строгановы с Ермаком и сотниками пировали на воеводском крыльце. По второму кругу чарочки подносила Серафима. У Митьки Орла от хмеля развязался язык, и он, как горохом, сыпал прибаутками, вызывавшими раскатистый смех.
Семен Строганов пил много, и за ним настороженно наблюдала Катерина.
Ермак подсел к Серафиме, рассказывал ей что-то страшное: то испуг, то удивление сменялось в лучистых глазах женщины. Сотник Дитятко, мотая головой, нашептывал похвалы раскрасневшейся Анюте. Она боязливо оглядывалась на Семена, вздрагивая, когда Дитятко пытался тайком сжать ее руку. Катерина, прищурившись, слушала охмелевшего Ивана Кольцо.
Девушки подбегали к крыльцу, со смешками приглашая Митьку Орла на пляску. Он отмахивался недолго, подбоченился и отвесил поклон Серафиме. Ответным поклоном она приняла приглашение. На землю Митька с крыльца спрыгнул через ступеньки и ждал Серафиму в кругу хоровода.
Девушки звонко запели плясовую. Митька Орел проплыл мелкими шажками по кругу и, порывисто притопнув, лихо застыл перед Серафимой. Она взмахнула алым платком, дрогнула и пошла плавно, как лебедушка, по-девичьи молодо и с улыбкой на лице.
Зрители будто онемели. Серафима проплыла последний круг и, переведя дух, села на ступеньку, со смехом обмахиваясь платком.
Сотник Хромой Лебедь выскочил из-за стола, загудел надтреснутым басом:
– Да что же это, люди православные! Чать, и я умел плясать. Катерина Алексеевна, уважь старика, попляши со мной!
Семен и Ермак с поклонами стали просить Катерину «уважить».
– Стыда у вас нет, – отмахивалась та. – На смех хотите перед народом выставить. Девкой и то худо плясала!
– Уважь, Катерина Алексеевна. Сердце мое от обиды горем зайдется, ежели с тобой перед походом не спляшу.
– Ладно уж, посмешу, что ли, народ на старости!
Хромой Лебедь и Катерина рука об руку дошли до хоровода.
– Погоди, дай рубаху укорочу, а то ноги спеленает.
Под общий смех сотник заткнул подол рубахи за пояс и пустился плясать, прихлопывая в ладоши и дробно стуча каблуками.
Но настоящую пляску зрители увидели лишь тогда, когда Катерина, раззадорившись, поводя плечами, обошла первый круг. Она-то и оказалась самой искусной плясуньей. Ни одной девушке нельзя было соперничать с хозяйкой Камы. Хромой Лебедь, увидев мастерицу в танце, сам вертелся вокруг Катерины бесом, а под конец поднял свою напарницу на руки и бегом пронес до крыльца. Взрыв восторга был самым неподдельным и громогласным...
Садилось солнце, выстлав на реке густую полосу тени от городской стены.
Пиршество и веселье кончилось. Час отплытия настал. Гомон на берегу примолк. Опять все жители у воды. После молебна ратники молча занимают места на стругах. Кое-кого приходится поддерживать на сходнях. У сотников осипшие голоса, но хмель быстро развеивается. Везде прощаются. Даже у иных мужиков на глазах слезы.
Ермак со Спирей Сорокиным на головном струге. Максим и Никита Строгановы по приказу Семена провожают дружину до устья Серебрянки.
Митька Орел и здесь верен себе. Отдает команды, а сам косится на молодух. Им-то не до смеха! Но Митька озорно шепчет ближайшим:
– Будет вам, козы, мокро на глазах разводить! Не на погост провожаете. Ворочусь – всех до смерти зацелую.
Катерина подошла к своему недавнему напарнику в танце, сотнику Хромому Лебедю.
– Храни тебя господь, плясун! Воюй так же лихо, как пляшешь.
– Ослушаться тебя не посмею, Катерина Алексеевна. А коли свидимся, так гостинца сибирского привезу тебе, хоть ты и Строганова.
Катерина перекрестила и поцеловала старика.
– Какого же мне от тебя гостинца сибирского ждать, казак лихой?
– У Кучума-царя ус выдерну, тебе на память!
– Благословясь, отчаливайте с богом! – сказал Строганов Ермаку.
И тотчас над вечерней рекой послышался зычный голос атамана:
– Весла на воду!
Горожане крестились. Женщины зарыдали в голос.
– Навались!
Мерный плеск сотни весел уже сливался в единый согласный звук, а на берегу наступила торжественная тишина.
Семен Строганов, Досифей и Иван Строев верхом возвращались домой ночью, проводив струги по берегу до Косого бойца-камня.
Ночь, как сажа. Седоки опустили поводья, и кони сами находили дорогу. Дует навстречу холодный ветер. Чувствуя близость жилья, кони пофыркивают. Седоки тоже видят, как на стенах шевелятся огни дозорных, начавших перекличку. Ветер доносит слова нового выклика:
– На Кучума Ермак дружины повел, бог ему на том помощь!
Тишина в Нижнем городке. Только изредка подают голоса собаки.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Целый год минул с ухода дружины на Сибирь.
Опять осень брала свое. Осень 1582 года.
Унеслись в теплые края перелетные птицы; те, что остались в лесах и полях, сменили перо.
А гонцов от Ермака не было. Когда вернулись провожатые в начале прошлой зимы, сообщили Семену Строганову, что дружина добралась до последнего волока и зазимовала перед плаванием в неведомые просторы сибирской земли по Туре и Тоболу.
Кочевые племена снова целый год тревожили чусовские городки набегами. Большого ущерба от них не было, но хлопот у Строганова прибавилось. Небольшие, неуловимые отряды воинов-вогулов появлялись неожиданно перед русскими селениями, грабили жителей, сжигали дома.
Чусовая снова покрылась льдом, а новых гонцов Ермак не слал.
Снегом засыпало лесные чащи. Метели взбивали и перетряхивали снежные перины-сугробы. Наступили морозы.
Зимой почти прекратились набеги вогульских отрядов на слободы и посады, но пришельцы, рассыпанные по лесам, теперь охотились у дорог на одиноких путников и приканчивали их меткими стрелами.
Семен Строганов за год заметно осунулся и постарел, не получая свежих вестей от Ермака. Что с людьми, оружием, припасами?
Сгорбился, исхудал Семен, но чуть не сутками объезжал с воеводами свои села и варницы. Редкий день не случалось покойников от вогульских стрелков.
Появились на Чусовой и голодные волчьи стаи. По ночам они поднимали такой неотвязный, унылый вой, что Анюте еле-еле удавалось рассеивать своими песнями тоскливую думу хозяина.
Однажды Семену приснился недобрый сон. Покойный отец, запорошенный снегом, пришел в избу и протянул Семену руки, приговаривая: «Студено тебе, Семен, становится на земле. Иди скорее ко мне!» Сон лишил покоя. Решил отслужить по отцу панихиду. Семен поехал за этим в женский монастырь и с тех пор зачастил туда.
Серафима и Катерина не раз просили его никогда не ездить в одиночку. Семен даже прикрикнул на них. Те при случае пожаловались воеводам Ивану Строеву и Досифею.
Иван отдал тайный приказ старосте, и караульщики стали всякий раз доносить Строеву или Досифею об отлучках хозяина из города. Теперь дозорные смотрели за хозяином в оба. Только он за ворота – следом скакали вершие охранители.
Вечерами Семен часто звал к себе племянника Максима. Он вслух мечтал, как племянник отправится к царю с грамотой о покорении Сибири, как потом в разных странах наберет заморских рудознатцев и возьмет их к себе на службу. Уже строились на Вычегде и Каме большие суда, уже был отправлен в Голландию иноземец приказчик Оливер Брюннель...
Время шло, а вестей от Ермака все не было и не было.
В тот субботний ноябрьский вечер, на закате, мороз взял полную силу. Анюта ушла в дом к подруге принимать роды, не видела, как Строганов собрался из дому.
Дозорные, закоченев на ветру, укрывались в башне и тоже не видели, как хозяин выехал из городка. Об отъезде Строганова узнал Досифей, влепил оплеуху караульному у ворот и поехал с ратниками вдогонку. Настиг Строганова у самого монастыря, в дремучем лесу.
– Куда путь держишь, воевода? – Строганов про себя ухмылялся в бороду.
– По твоему следу, хозяин. Серчай не серчай, а нет твоей воли в одиночку ездить. И для хозяина иной раз воеводино слово может приказом обернуться.
– За заботу спасибо. Зря боишься. В семи верстах от городка и в худые годы ворогов не водилось.
Досифей поглядывал на придорожные ели и сосны. С одной вдруг посыпался снег.
– Не рысь ли на ночлег укладывается? Как думаешь, Досифей?
– Давненько не встречал в этих местах рысей, хозяин.
Строганов засмеялся.
– При таком воеводе даже зверю хода нет.
Поехали шагом. Дорогу сильно перемело сугробами, в иных местах кони тонули в снегу.
– Погуляла метелица вволюшку! Не серчай, Досифей. Обещаю тебе впредь без ратников не отлучаться. В самом деле, мы еще не отвоевались, старина!
Когда путники отъехали и уже были вблизи монастырских ворот, с той ели, что обратила на себя внимание Строганова, комом упал человек в вогульской одежде. Увязая в сугробах и охлопывая себя по бокам, человек скрылся в молодом ельнике.
* * *
Низок, не велик храм обители. Седая древность Руси в нем, унаследованная от новгородских зодчих. Окна-щелочки. Помигивают во мраке тихие огоньки лампад. Не освещают они темень, а только желтят воздух возле себя, чуть намечая лики старинных темных икон.
Молятся черницы. Молится Семен, прислушиваясь к возгласам священника. Не отводит глаз от Ксении. Стоит она на молитве на коленях возле амвона.
Оглядывается Семен назад и всякий раз с трудом отыскивает у двери слившегося с мраком Досифея.
* * *
После всенощной Строганов проследовал за монахиней Ксенией в монастырскую трапезную. В длинном узком покое тепло. Строганов сел на лавке у стола. Монахиня, стоя у стены, перебирала четки.
– Лица на тебе не стало с зимней поры. Пошто недоброго опасаешься? Сам сказывал, что обрел веру в Ермака. Кабы плохо было, Спиря давно прибежал бы. Он ни на какой обман супротив тебя не пойдет. Не печалься, Семен, о дружине. Не печалься! Все как надумал, так и сладится. Пестуй мир в душе. Береги себя! Покой потеряла оттого, что один ездишь. Опасно. Шалят нехристи. К обители подходят. Псы наши всякую ночь надрываются.
– Волки их будоражат.
– Напраслины не скажу. Со стены сестры людей углядывали.
– Ежели озоруют, значит, они чуют, что неладно с дружиной в Сибирском царстве. Иначе чужих, пелымских, вогуличей с Чусовой как ветром сдуло бы. Запалят вас, боюсь. На охрану обители завтра ратников пошлю.
– О себе печалься. Плохо за тобой обе Строгановы глядят. Спасибо Досифею и Ивану за заботу.
– А ты совсем седая стала.
– Мне здесь хорошо. Чего желала, то обрела. Подле тебя, Семен, совсем близко, и на душе у меня тихо. Так тихо, будто стук твоего сердца порой слышу.
– Анна!
– Не надо, Семен, мирское ворошить. Смирилась я, и грешно тебе меня прошлым искушать... Поезжайте с богом. Ночь не больно темная, месяц молодой народился. Тепла ли шуба у тебя? Стужа под стать Никольской.
– Пошто так на меня глядишь? Никогда так не провожала!
– Господь с тобой! Экий тревожный стал. С чего это во взгляде моем неладное углядел? Ступай. Ратники возле коней, поди, совсем закоченели.
* * *
Сев в седла, Строганов и Досифей поехали сзади ратников.
Ветер стих, но мороз был прежний. Ночное небо нарядно: среди начищенных до блеска звезд, на густой синьке неба – заново вызолоченный месяц.
Рысью проехали поле, а в лесу кони опять стали вязнуть в сугробах. Где-то совсем рядом кычила сова. Издалека доносился волчий вой, похожий на стон. В монастыре отзывались на волков собаки.
– К чему прислушиваешься, Досифей? – спросил Строганов, заметив, что воевода приподнял шапку.
– Лицо потер. Стынет без бороды... Эх, опять в сугроб попали.
Конь Строганова поводил ушами и фыркал. Семен наклонился потрепать его по шее.
Вдруг ближайший к Строганову всадник повалился с коня. Кто-то отчаянно крикнул:
– Берегись! Стрелой убило.
Тотчас с певучим свистом прилетели еще стрелы. Конь Строганова вздыбился. Семен ощутил сзади сильный удар и резкую боль в спине. Он услышал крик Досифея:
– Гони!
Строганов охватил конскую шею, прижался к ней. Боль в спине жгла каленым железом. Конь скакал всхрапывая. Чтобы держаться, Строганов обмотал вокруг кулака клок конской гривы.
Скакавший рядом Досифей то и дело спрашивал о чем-то раненого Строганова, но тот уже не понимал вопросов и отвечать не мог. Последним ощущением его был горький вкус, будто вместо слюны во рту набирался уксус...
Невдалеке от городских ворот Семен Строганов, уже теряя сознание, сполз с коня, но протащился за ним еще несколько сажен по снегу, так и не разжав кулака, прихватившего прядь конской гривы.
В воеводской избе, на тюфяке, стащенном с постели, глухо стонет Семен Строганов.
Горит много свечей. Над раненым склонился вогульский знахарь Паленый Пенек. Острым ножом распороты на спине кафтан и нательное белье. Могучая спина Строганова оголена, торчит из нее глубоко впившаяся стрела... На хвосте – глухариное оперенье. Серафима не может смотреть на кровь, прикрыла глаза рукой. Когда раненый вскрикнул, Серафима отняла руку, увидела в руках знахаря стрелу. Знахарь пробормотал в страхе:
– Травленная. Опять сок корня! Значит, помочь нельзя!
Умирающего переложили на постель. В течение двух суток он то обретал, то снова терял сознание...
Теперь у ложа сменяются или сидят вместе все члены семьи Строгановых, нет только не успевшего прибыть с Камы Никиты. Вокруг избы в морозной мути рассвета толпятся горожане. Они уже знают, что хозяину не быть в живых.
Утром боль как будто притаилась, притихла, и Семену полегчало. Он стал узнавать сидевших. Вскоре сквозь оконную слюду в избу проникло зимнее солнце. После полудня осталась в горнице одна Катерина. Растрепались ее поседевшие волосы. Куталась в шаль, усталая от бессонных ночей. Задремала сидя.
Очнулась она от неожиданно громкого голоса в соседней горнице. Вскочила унять крикуна. В дверях столкнулась с каким-то приезжим, в шубе и шапке, с обледенелой бородой. Думала, Никита. Да нет, оказывается, не он. Пришелец стащил с головы мохнатую шапку...
– Спиря!
Это имя дошло до раненого. Он нетерпеливо приподнялся на локтях и позвал:
– Где, где Спиря?
Гость уже знал о несчастье. Строганов ловил ртом воздух, но между вздохами спрашивал:
– Жив? Спиря жив? А остальные?
– Живехоньки, хозяин... С тобой-то, слава тебе, господи, свидеться успел!
– Ермак? Дружина? С ними что?
– Покорили Кучума.
– Что?
– Покорилось московскому царю Сибирское царстве!
Строганову будто влили в жилы новую кровь. Он забыл и про боль, и про свой приговор. Еще минуту назад почти недвижимый, он будто враз проснулся от тяжелого сна, понатужился и сел.
– Стало быть, конец злобе ханской и всем присным Кучумовым? Писать тотчас же грамоту царю Ивану. Писцов ко мне, Максима, воевод. Никита где? Нельзя медлить с такой великой радостью!
– Хозяин!
– Ну, чего запнулся, Спиря? Всякое слово твое мне теперь в радость.
– Царю грамоту писать не трудись. Ермак сам своим именем ее отписал тридцатого октября, на другой день, как Кучум покорился.
– Постой. Погоди. Неужли не ослышался?
– Говорю тебе: Ермакову грамоту царю повез на Москву сотник Иван Кольцо по старой Волчьей тропе. Окольным путем, мимо тебя. За неделю до последней битвы с Кучумом на Иртыше-реке меня Иван Кольцо связать велел, как пленного держал... Еле вырвался.
– А Ермак знал про это?
Но Спириного ответа Строганов уже не услышал. Откинулся назад, покрылся смертной испариной. Катерина прислушалась к шепоту умирающего, еле уловила:
– Неужто отступил? Забыл свое обещание у Студеного озера?..
– Бредит опять! – в отчаянии заплакала Катерина.
Прибежали Максим, Серафима, Досифей...
Семен Строганов широко открыл глаза, обвел всех ясным взглядом и сказал внятно:
– Не брежу я, Катя. Про что говорил, то, окромя меня, русская земля знает.
Неожиданным рывком Строганов встал на ноги. Шатаясь, сделал несколько шагов, схватил скамью и с размаху ударил ею по печи. От страшного удара разлетелись в стороны расколотые изразцы, а скамья переломилась.
Максим и Досифей подхватили его, а он кричал:
– Отступил! От крепкого слова отступил!
Строганова уложили в постель. Он затих, а через минуту внятно сказал:
– Анюту кликните. Анюту! Песню послушать хочу. Пой, Анюта, про клятву нарушенную, разбойную...
На закате, когда по чусовским просторам гуляла буранная метель, Семен Строганов еще дышал. Он лежал в белой рубахе под образами и будто еще кого-то искал глазами.
За окнами крутили снежные вихри. Непроглядный снежный туман стер границу меж небесами и землей. На разные голоса, с визгами и всхлипами, плакался ветер вокруг воеводской избы. Колючим снегом скреб бревна, будто оттирал их дресвой.
Монахиня Ксения сквозь эту метель добралась до городка.
Умирающий чаще бредил. Могучее тело все еще боролось за право на жизнь.
– Царь! Иван Васильевич! Строганов перед тобой. Неужли не признал? Стрела отравленная меня порешила. Тридцать шесть простых мимо. А эта по счету тридцать седьмая, тридцать седьмая... Отравленная... Максим, сними у меня с пальца царское кольцо. Сестре Ксении отдай. Слышишь меня, Ксения?
– Слышу, Семен Аникьевич.
– Завтра же в проруби, против городка, утопи. Царь так велел.
Максим послушно снял с руки Строганова кольцо и отдал монахине.
– Царь! Всея Руси царь!.. Кони ржут. Бегут, от волчьих зубов спасаясь. Третье татарское царство тебе, царь, покорилось. Не носить боле Руси ханского ярма. Дружина Ермакова Кучума одолела. На веки веков он Русь за Камень увел... Охота мне на новое царство Руси Великой глянуть. Иванко, ладь мне стружок...