Наигрывая, Спиря думал о Ермаке: неспроста, знать, бродит атаман ночами, склонив голову, по спящему поселку! Видно, не дают ему покоя думы о новой встрече с Чусовой, где нашел он свои собственные следы на каменистых береговых тропках.
Где-то близко от Спири закрякали утки. Небольшая стайка, кем-то спугнутая рядом, шумно взлетела, перемахнула через реку и пала на воду у другого берега.
В небе набирали силу оранжевые переливы зари. У Спири – уши кошачьи, и собственная игра не мешала старику слушать любой шорох вокруг. Кто-то тихонько ступал по тропе над косогором. Спиря, кося глазом, заметил Ермака, но виду не подал и игры не прервал. Ермак стал рядом.
– Как ноченьку скоротал, дедушка?
Старик отнял свирель от губ, улыбнулся с прищуром.
– Поспал в охотку.
– Здорово, дед-суседко!
– Здорово, Васенька Оленин. Давненько не виделись с тобой!
Ермак обнял Спирю.
– Слава те, господи! Наконец-то признал. Обидно было.
– Да разве можно мне перед своими вид подать, что в родные места попал? Сам пойми!
– Как не понять! Ладный ты стал мужик!
Атаман присел рядом.
– Нешто я мог забыть тебя, дедушка? Еще когда к городку подплывали, так со струга тебя среди всего народа распознал. Ты вот меня Васенькой знал, а я сюда Ермаком вернулся. Гляжу, вовсе по-новому живете?
– По-новому, Васенька. Ране жили, как бог на душу положит, а теперь, как Строганов велит.
– Не тягостно?
– Как для кого. Одним мягко, другим жестко. Хорошо, что хозяин хоть в зубы не тычет. Но волю свою все равно кого хочешь уважать заставит.
– Есть люди, кои меня помнят?
– Маловато таких. Может, кое-кто из стариков да старух еще не забыл.
– Сам Строганов знает, что я беглец с Чусовой?
– Со мной про это речи не было.
– Правду скажи!
– Вон как? Правду тебе? Изволь. Ему про тебя все ведомо. Где был и кем. Но чусовского житья тебе стыдиться нечего. Правильно жил. Кормчим ходил. Долгонько по чужим местам мыкался, а, глянь, опять к родным берегам воротился. Река наша хоша и сердитая, но от себя отпускать не любит.
– Про ватажников моих что скажешь?
– То и скажу: по ложке и каша. Есть мужики – оторви да брось, но и те в ратном деле пригодны. Только узда на них надобна железная.
– Не заскучали бы от мирного житья. От него лень и дурь на иных нападают.
– Задурят – остудишь. Небось не впервой тебе ретивых взнуздывать. А не ты, так и мы сами с усами! Впрочем, долго без дела сидеть хозяин мужикам твоим не даст. Станет вас в темные углы вотчин посылать, там строгановские порядки наводить... Почему это, Васенька, не спалось тебе прошлую ночку? В избе жарко было либо от чего другого?
– Заметил, стало быть, как бродил?
– Не слепой.
– Настенька вспомнилась.
– Старостина дочка?
– Она. Обещание дал на Чусовую воротиться. Вот вернулся, а о ней ни слуху ни духу. Верно, давно замуж вышла в чужие места?
– Здеся она.
– Может, знаешь, почему прячется? Все же суженой была, хоть и давнее это дело теперь.
– В земле Настенька спит.
Ермак низко склонил голову, долго молчал, вспоминая далекую молодость.
Спиря заговорил мягче:
– Знать, сердце-то в тебе не окаменело, Василий, коли затронула его моя весть? Через годок после твоего убега и померла. Сжил ее со свету родитель-злыдень, да еще людская молва.
– Да за что же?
– А ты сам припомни, как последний разок тайно с ней свиделся. Паренька мертвого без мужа родила, а вскорости, так и не встав с постели, вслед за ним в землю легла. На Утином погосте покоится. Посад, где ты с бабушкой жил, спалили. Сельчане то место кинули, а погост остался, только не на всех могилах кресты уцелели.
– Укажешь могилку?
– Укажу. Подле ее вечного покоя сосенку посадил. Жалел я бедную девку.
Тяжело вздохнул Ермак, глядя на реку. Восход золотил небеса, гомонили птицы. Поздняя кукушка начала робко пересчитывать чье-то долголетие.
– Люб ты ей был через меру, Настеньке-то. Много слез без тебя пролила.
– Да и я ее до сей поры не забыл.
– Знать, уж судьба ваша такая была. От нее, как от смерти, ни за какой пенек не спрячешься.
– Коли правда ту могилу знаешь, проводи меня сейчас к ней.
– Изволь. Садись вон в ту лодку, она ходчее других...
Спиря греб бесшумно. Лодка плыла подле берега, спугивая диких уток. То и дело с береговой гальки взлетали кулички. Быстрое течение Чусовой не мешало опытному гребцу. Ермак молча сидел на корме. Спиря больше не тревожил его ни расспросами, ни разговором.
Лунный свет. Поселок Ермаковых дружинников спал. В лесах гукали филины.
Атаман Ермак вышел из своей избы. После возвращения с погоста ему не спалось. Бирюзовое небо без единого облачка, синие леса, а на земле, на седой зелени полянки – полосы теней. Ермак медленно прошел мимо изб поселка, то исчезая в тени, то вновь появляясь на лунном свету. У ворот дремал караульный.
– Отопри, Степан!
Караульный, почесывая затылок, нехотя отпер ворота. Сказал с упреком:
– Не гоже тебе одному, без охраны, ночной порой выходить. Места здешние нам чужие.
– Не замай. Зорче гляди, Степка! – бросил атаман на ходу и пошел среди молоденьких сосенок прямиком к берегу по мокрому лугу, обильно орошая сапоги росой.
Он шел размашистым шагом, заложив руки за спину и не спуская глаз с лунных далей. Глубоко внизу, под косогором, неподалеку от лодок, дымил у воды костерик. Возле огня не было ни души. По пустынной реке погуливал ветерок, шевелил листву береговых кустов. Ермак спустился к огню: он догадывался, что запалил его не кто иной, как дед Спиря. Действительно, старик спал в ближней лодке. Ермак понял: костер разожжен для него. Спиря сообразил, что Ермак нынче не заснет от раздумий и спустится к реке посидеть у огонька.
Тишина! Будто и нет на реке людской жизни. Ясно слышен плеск воды у берега. Над костром вьется белый дымок, попискивают в огне головешки, вспархивают искры. Ермаку невольно вспомнилась народная примета: пищат дрова в костре, и искры вылетают – к скорому пожару или войне. Он подбросил в костер хворостину. Красные огоньки, прокалывая дымок, осветили лицо Ермака, отразились змейками в синей воде.
Смотрел атаман на огненные языки, то багровые, то алые, то золотистые, всегда влекущие взор, но и всегда жадные, голодные, злые...
Семилетним несмышленышем добрался он до Чусовой с отцом, дядей и бабушкой. Совсем мало русских людей жило тогда на реке. Спиря Сорокин был на ней первым человеком: все слушали его и почитали. Избу поставили всей семьей возле Утиной горки, и по склону этой горки начали карабкаться к новой жизни в диковинном лесном крае. Бревна для избы помогал таскать и Вася. Жил он под приглядом бабушки, мать помнил плохо – осталась в могиле на владимирской земле. Озорной рос паренек. В первачах ходил у посадских ребятишек. Всегда ему было тесно на улочках. Манила его за тын лесная чаща, что шумела, стонала, скрипела рядом с посадом. Но высок частокол, и нет в нем ни одной щели!
Счет своих лет вел по весенним сосулькам. В десять лет частокол уже не мог служить преградой Васиной любознательности: со стайкой сверстников он научился на шестах перемахивать через высокие стоячие бревна, чтобы сызмальства узнавать леса и речные стремнины... Явью тогда оборачивались слышанные от бабушки сказы и сказки. Были встречи с медведями, лисами, сохатыми и зайчишками. А когда возвращался домой, бабушка стращала внука еще более жуткими сказаниями о далеком царстве Сибирском. Лежит оно за горами Каменного пояса, и стережет этот край зловещая змея-аспида. Живет она в пещере, а сама крылатая, с двумя головами. На землю не садится, а только на камень. И куда полетит, может ту землю всю огнем спалить до опустошения. Только есть и на нее заклинатели-обаянники, кто змею-аспиду заговаривать умеет.
От таких рассказов тряслись у Васи колени, а сердце колотилось, как колокольчик под дугой...
Многое сберегла память детских лет. Яркое сохранилось. Хорошо помнил Ермак своих лебедей, о которых в те годы многие знали на Чусовой. Слышали люди, что после одной тайной прогулки по реке Вася Оленин принес несколько лебединых яиц, взятых из гнезда, тайком положил их под парунью, вывелись три лебеденка. Досталось юнцу от бабушки по затылку, но лебедята подросли и до того привыкли к мальчику, что ходили за ним по пятам, как щенята. Вскоре одного лебеденка задрала кошка, а два птенца к осени выросли, стали прекрасными лебедями и улетели от зимней стужи в теплые края. Горевал по ним Вася. Весной лебединая пара вновь объявилась на озерке возле погоста, не забыла Васю, подплыла на его зов и брала у него из рук хлебные крошки. Дружил паренек с лебедями семь лет, когда подошла пора обучаться ему ремеслу кормчего. Наступила его зрелость, и нежданно повстречался ему мимолетный взгляд васильковых Настенькиных глаз. Про Василия уже ходила громкая слава: прослыл лихим кормчим, а жил один, даже ворчливая бабушка умерла.
Крепко полюбил Василий дочку старосты – Настеньку. Мечтали вдвоем о будущем счастье. Но отец Настеньки, человек злой, нелюдимый и скупой, прознал о их встречах. Много раз махал староста кулаками, требуя от парня, чтобы позабыл про Настеньку и не мутил девичьего покоя.
Потом года два Василий лишь украдкой, изредка виделся с любимой, когда возвращался из плаванья на плотах по Каме. Однажды, воротясь к родным берегам, узнал, что Настеньку просватал отец за богатого купца. Обезумел молодец от такой вести, сгоряча бросился на старосту, а тот по злобе и согнал молодца с жилья в посаде. До осени бродил Василий неприкаянным по Чусовой, пока не приплыл сюда с Камы белый струг Семена Строганова. Народ на реке зашумел и заволновался, стал поговаривать, что пришла и на Чусовую строгановская соляная кабала. От этих-то пересудов и решил Василий-молодец уйти с Чусовой на Волгу...
Догорал костер. Таял жар, подернутый пухом золы, а видения все тесней обступали Ермака.
Вспомнилась ночь накануне сговора Настенькиного отца с купцом, покупателем дочери. Василий скрытно пробрался в посад, условным свистом вызвал любимую из родительского дома. В брошенной избе Василия провели короткие часы последней встречи. Поклялись друг другу в вечной любви. Заворожил Василий Настеньку ласковыми словами, и не пожалела она для любимого девичьей чистоты. Расставаясь, Василий обещал Настеньке воротиться за ней через год и увезти в иные места... Говорят, обещанного три года ждут. Ермаку судьба на много дольше отсрочила исполнение слова...
Совсем потух костер на берегу. Укрыла зола истлевшие угли, только последние искры выдувал из-под пепла свежий порыв ночного ветерка.
Память повела Ермака волжскими тропами. Но вспоминать недавнее прошлое не хотелось. Сейчас претила мысль о пролитой людской крови, о богатствах, взятых на купеческих стругах.
Зашевелился в лодке Спиря Сорокин. Приподнял голову, увидел Ермака у потухшего костра.
– Пришел? Для тебя костер – отгорел. Сейчас опять развеселю его.
Спиря вылез из лодки, пошевелил рукой теплый пух золы.
– Уголечки, поди, еще живые!
– Не надо, не разжигай! Все свое для меня навек сгорело. Старую любовь не воротишь вновь. Больше о прежнем ни слова, старик. Иным помыслам душу отдаю. Спасибо, дед Спиря, за огонек! Душно мне от памяти.
Ермак решительно шагнул к реке, вошел в воду и, шагая, замутил ее чистоту.
– Разболокись сперва, Васенька... Тимофеич, легче балуй в одеже да в обутках. Водовороты тут со студеной водой.
Но Ермак уже выплыл на середину реки.
– Эх, отпетая голова, вовсе прежний озорун... Тимофеич! Воротись!
Ермак продолжал плыть. Эхо несколько раз повторило последнее слово: «Воротись, воротись...»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Царские дружины воеводы Куренева, разыскивая Ермаковых ватажников, поднялись по Каме до Чусовой. В августе воеводские струги причалили у Нижнего городка.
Незваных гостей угощала Серафима Строганова. Столы ломились от всевозможных блюд и напитков. Против воеводы Куренева и его сотников сидели хозяева – Семен Строганов, Досифей, Иван Строев. Семен усадил Ермака рядом с собой. Воевода и не подозревал, что находится за одним столом с тем, кого так долго преследует.
Куренев тучен и коренаст. Лицо одутловато, веки глаз набухли. Голос хриплый. Из-за мучительной одышки он постоянно покашливает и держит рот полуоткрытым, будто рыба, вытащенная из воды. Сотники – все, как на подбор, чернявые и неприветливые.
Досифей гостил в эти дни у своего младшего друга, воеводы Иванка Строева, помогая тому советом о ратных хитростях. У Досифея совсем оголился череп и вылезла начисто борода. Только над глазами, совсем их прикрывая, нависали все еще густые седые брови, отчего взгляд серых линялых глаз стал суров. Вылезшая борода причиняла Досифею много огорчений: народ окрестил теперь его новым прозвищем – «безбородый воевода».
Трапеза подходила к концу. За сытной едой было выпито вдосталь. Воевода Куренев поглядывал на строгановских военачальников спесиво, как индюк; после каждой новой чары он становился важнее и надменнее.
Наконец он нашел, что и общество своих же сотников для него недостаточно почтенно. Он ткнул пальцем в сторону своих спутников и сердито пробурчал:
– Досыта нахватались. Хватит жрать! Ступайте на струги. – Сотники переглянулись, покорно встали, поклонились хозяевам и вышли из избы.
– Пошто согнал? – сухо спросил Строганов.
– Поговорить хочу без лишних свидетелей. Ты своих тоже отошли.
– У меня от моих воевод тайн ратных нет. Говори. Послушаем.
– Я, однако, пойду? – вопросительно проговорила Серафима. Она как раз наказывала дворецкому, какое питье еще подать к столу.
– Пошто же тебе уходить от нашего стола? – сказал Семен. – Чать, хозяйка. Зачинай свой сказ, воевода.
– Хоть ты и Строганов Семен, все одно не могу поверить, будто душегуб Ермак не бывал на Чусовой. Сам посуди, куда же он подеваться мог? На Волге его давно нету. На берегах камских след его приметен, но тоже не свеж. Где же ему хорониться? Потонул, что ли?
Куренев во время своей речи переводил отечные глаза с одного строгановского военачальника на другого и дольше всех задержал свой тяжелый взгляд на Ермаке. Однако тот сохранял полнейшее спокойствие и невозмутимость.
– А тебя, муж ратный, уж не ведаю, какого ты звания, где-то я видел.
– Тебе померещилось, воевода, – спокойно сказал Ермак.
– Нет, и впрямь я тебя где-то видел. У меня память на всякий лик человеческий завидная.
– Я за всю жизнь дальше Камы нигде не бывал.
– Неужли обмишурился? Больно ты схож с одним человеком. Имечко твое как?
– Василием Олениным кличут.
– А кем он у тебя, Семен Аникиевич, маячит на Чусовой?
– Людей ратному делу обучает.
– Так... Чусовую с Камой он хорошо ведает?
– Мои люди дело знают и все реки ведают. За своим в оба глядим. На то и купцы.
– Вот, значит, хозяин, дашь мне в поводыри Василия Оленина, когда пойду отсюда Ермаковых душегубов искать.
– В своих вотчинах я по царской воле сам за всеми чужими и своими людьми гляжу и ни в чьей помощи не нуждаюсь.
– Как так? Я – царев слуга. Гляди, на груди у меня орел двуглавый.
– Дальше этого городка я тебя по Чусовой не пущу.
– А ежели не послушаюсь?
– Найду и на тебя управу.
– Дружины выставишь?
– Глядя по тому, как дело обернется.
Куренев нахмурился.
– А ты и впрямь нравом крут. Так и доложу в Москве, что не пустил меня Строганов Семен на Чусовую разбойников искать. На Каму тоже закажешь дорогу?
– Посередине плыви, а надумаешь в какой приток свернуть – на моих ратников наткнешься. Те не пустят.
– Крепко заборонился от царского закона.
– Грамотами дарственными царь Московский и всея Руси дал волю Строгановым в здешнем крае свои законы иметь.
– Тогда давай по-другому сговариваться. Разумею, что поклепов на себя не любишь? Слушай. По весне мои дружинники побили Ермака возле Вятки. Так ошпарили окаянных разбойников, что те едва ноги от нас уволокли и на Каму подались.
– Пошто же совсем их не кончили? – усмехнулся Строганов.
– Рубиться пристали.
– А самим от Ермаковых людей тоже по зубам попало?
Куреневу эти слова почему-то показались веселыми. Его живот затрясся от смеха.
– Угадал! Утаивать не стану. Попало и нам на орехи. У Ермака – отпетые молодцы, молотить умеют. Но ты изволь слушать дальше. Отплыли мы после стычки к Волге и встали на роздых. Дело уже считали решенным: разбойники от нас на небо не залезут, а на Каме мы их все равно поймаем. Стоим недельку, другую – силушку копим. И вдруг, не поверишь, плывут мимо нас струги сверху, с Камы. Мы им окрик подали. А они плывут себе безответно, будто глухие. Забили мы тревогу, да им наперерез. Прижали их к берегу и начисто побили. Кто такие оказались, как думаешь?
– А ты сам скажи.
– Ермаковы люди, супротив атамана своего мятеж учинившие. Ермака в трусости обвинили и покинули; над собой нового атамана, по кличке Знахарь, поставили. Этого Знахаря я в полон взял. Пытал его на угольках, пока он чистую правду не выложил. А сказал нам, будто Ермак со своей вольницей к тебе, Семен Аникиевич, на ратную службу нанялся. Что ты на это скажешь?
– Мало ли что под пыткой разбойник сболтнет.
– Верно. Бывает и так, что вранье глаже правды с языка сползает. Только сдается мне, что в словах Знахаря и толика правды есть.
– Велишь понимать, что Ермака в моих вотчинах от царского розыска укрываю?
– Так думаю.
– Ладно. Обыщи всю Чусовую, только вместе со мной.
– Да ты не серчай, Семен Аникиевич.
– Обыщи, огляди Чусовую. Найдешь разбойников – твои, а не найдешь...
– Тогда что?
– Об этом после потолкуем. Но толковать будем по-другому и не за трапезным столом.
– Погоди. Против твоей воли не пойду. На рожон из-за ватажников супротив тебя не полезу. Понимаю, что в твоем немалом хозяйстве разбойники тебе не надобны.
– По-другому запел? Отказываешься? Уплывешь на Москву и станешь слушки про меня пускать?
– Господь с тобой!
– Так я твоей божбе и поверил!
– Не веришь царскому воеводе?
– Нашел чем хвастаться! На своем веку разных воевод вдоволь навидался. Отучили меня на слово верить.
– На Чусовую не поплыву. Там вогулы злые.
– На Каме они тоже не добрее.
– Там они твои. Приучил их по-мирному жить. Каму ты мне помоги оглядеть. Ведомо мне, будто есть на ней островок по названию Медвежий. Чую, что на нем Ермак и схоронился. Так мне кое-кто из твоих людей подсказал. Я бы сам к нему подался, да людишек при мне самая малость.
– Ладно. Поводыря к острову дам. Только ведь он у вогулов за священное место почитается. Помочь тебе сойти на его берег не могу, сговор у меня с язычниками не нарушать их запрета, ногой на остров не ступать.
– А я ступлю. Царский воевода на любое место в государстве ногу ставить волен.
– Не отговариваю, но упреждаю, как гостя.
Серафима налила воеводе новую чару браги, и он осушил ее одним духом. Ермак спросил Куренева:
– Дозволь спросить, что с тем атаманом новым сталось? Как его, Знахарь, что ли?
– А то и сталось, что на березке сохнуть повесили. Всем душегубам такая участь... А вот ежели Ермака словлю, повезу, как медведя, в клетке до самой Москвы. Его там лютой казнью казнят, все косточки на дыбе переломают, а помирать повесят вниз головой. За него царь награду чистым золотом обещал. Дело славное.
– И надеешься, стало быть, и золото и славу добыть? – вмешался в беседу Досифей. – Еще куска в рот не положил, а уже жевать да глотать собрался?
– Видишь, старче, мой кулак? В нем судьба Ермака зажата.
– Что ж, тебе виднее.
– Когда думаешь на Медвежий плыть? – спросил Строганов.
– Коли согласен дорогу показать, то хоть завтра. Весь обшарю. Далече ли отсюдова до острова?
– Рукой подать.
– Вот и дельно, значит, завтра и возьмем там Ермака. Поклон тебе, хозяюшка, за твою хлеб-соль. Соснуть хочу после твоего ужина.
– Не желаешь ли в доме у нас прилечь?
– Нет, на струг вернусь, Семен Аникиевич. Приобык на воде спать.
Куренев встал, но пошатнулся.
– Отяжелел малость от хмельного.
– Беда невелика. Досифей-воевода сам тебя на струг проводит.
Куренев захохотал:
– Вот как ужин твой обернулся! Строгановский воевода – воеводу царского будто под венец поведет...
После ухода Куренева и Досифея Строганов постоял у раскрытого окна, прислушиваясь к вечернему колокольному звону. Обернулся к Серафиме, сказал с улыбкой:
– Вот теперь, Серафимушка, пожалуй, оставь нас, мужиков, одних. Скучный для тебя разговор пойдет.
– Стало быть, есть все же и от меня секреты?
– Неужли осерчала?
– Небось строгановским бабам и мужицкий разговор не скучен.
Как только Серафима ушла, Строганов спросил у Ермака и Иванка:
– Что про воеводские речи скажете?
– Казнь Ермаку Тимофеичу за царя обдумать успел. Такому попадись – все жилы в клубок смотает! – сказал Иванко.
– Мыслишка одна завелась, – проговорил Семен. – Ты, Ермак Тимофеич, отбери себе отряд из самых дельных да вечерком, как стемнеет, тихонько обойди наш городок. Ниже женской обители сядете в лодки. Спиря проводит вас на остров, а Досифей приплывет туда утречком с царской дружиной. Когда воины сойдут на остров, мои ратники отвяжут воеводские струги, те и уплывут...
– А моим людям воеводу кончать?
– Всех до единого. Это тебе, Тимофеич, первый мой боевой наказ. Тебе самому не захочется, чтобы сказ воеводы про твою казнь былью обернулся, а мне не с руки тебя утерять. Разом отшибем у всех царских воевод охоту тебя на Каме искать. Понял?
– Как не понять! Стало быть, за Знахаря-изменника самому рассчитываться приходится? Что ж, думаю, управимся с воеводой.
– Только великого шума не поднимайте на острове, чтобы вогулы не дознались, а то переполошатся и галдеж поднимут. Как управишься на острове, заверни ко мне на обратном пути, порасскажи, как дело было... Куренева живым оставить нельзя: слишком многое раньше времени о людях твоих проведал... Да и тебя самого, похоже, узнал у меня за столом!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Осень пришла на Чусовую хмурая и холодная. Убитая ранними утренниками, листва почернела и опала раньше обычного. Слипшимся половиком она плотно покрыла мокрую землю. У такой осени нет постепенного увядания, красочного и грустного – она похожа на злую и жестокую болезнь в природе.
Дождливым вечером, в сумерках, Семен Строганов один бродил по горнице нижнегородского дома. Помигивал огонек лампады перед образами старинного письма, догорала на столе толстая восковая свеча. Поскрипывали сверчки. Анюта с раннего утра отплыла на Каму, в Кергедан за зимней одеждой. Задумался Семен. После гибели воеводы Куренева с отрядом на Медвежьем острове пришел царский наказ. Именем государя московские дьяки повелевали изничтожить в строгановских вотчинах разбойников Ермака. Что ж, и этот царский наказ придется исполнить... Едва ли кто из Ермаковых молодцов, так быстро и тайно управившихся с куреневским отрядом, вернется из сибирского похода подобру-поздорову... Но ценою их гибели Сибирь станет строгановской вотчиной, подвластной московскому царю...
Еще думал Семен о причинах, по коим сибирский хан Кучум обещался прислать к Строганову послом самого царевича Махмет-Куля.
Может, вогульская молва донесла Кучуму о прибытии на Чусовую ратной вольницы?
Тихо в доме без Анюты. Одиноко хозяину в такой тишине. Нужна ему Анютина молодость, чтобы молодеть самому, беречь прежнюю непреклонность воли, не уступать недугам старости, не терять силу веры во все, что задумано о Сибирском царстве.
Будь сейчас дома Анюта – не позволила бы так вот молча шагать по горнице! Умеет и разговором отвлечь от тяжких раздумий, и старинные песни знает, любимые Семеном еще с детских лет...
За последний год Семен стал находить в себе сходство с отцом в старости. Только отец мучился, не слыша стука собственного сердца, а Семен теряет уверенность, есть ли в нем человеческая душа. Была бы, так верно сумела бы согреть сердце Анне Орешниковой, Катерине, Анюте? А разве согревала?
Мысли о человеческих чувствах, близких женщинах, ушедших друзьях, вроде Голованова, меркли, отступали перед главной мыслью – о величии Руси, об одолении Сибирского царства. Эта мысль давала силу, приказывала жить. Но Семен и тут признавался себе, что не одна слава Руси побуждала его к огромному сибирскому предприятию. Слава славой, но ведь уже прибыл на Каму, в Чердынь, царский дьяк Яхонтов, чтобы подсчитать, сколько оброку платить Строгановым с камских вотчин в царскую казну. Оброк будет огромным, строгановские прибыли пойдут на ущерб. Начнет иссякать богатство, потому что льготные двадцать лет уже миновали... Значит, нужно махнуть за Урал, на Тобол-реку, чтобы снова стать лет на двадцать неограниченным сибирским властелином. Не достигнув этого, не может лечь в могилу Семен Строганов. А нужна ему для захвата власти над богатствами Сибири Ермакова дружина, только что спасенная от плахи и виселицы ценою гибели царского воеводы.
Скрипнула дверь. Семен услышал за спиной знакомый старческий кашель. Спиря Сорокин отвесил хозяину низкий поклон.
– Смелей проходи. Намок?
– Непогодит.
– Садись, Спиря. Проведать меня пришел?
– Дело есть к тебе. Только...
Спиря огляделся в горнице.
– Никого нет, кроме сверчков. Говори.
– Один, стало быть? Оно и хорошо. Только ты, хозяин, тоже присел бы. Слово мое стариковское устанешь стоя-то слушать.
Семен усмехнулся и сел у стола. Молча придвинул своему гостю чарку с медом и блюдо, прикрытое кисеей – Анюта вечерять оставила. Спиря прислушался к звукам в избе.
– Осень на сверчков ноне таровата. Зима, стало быть, сугробная да студеная впереди.
– Издалека приступаешь. Еще что скажешь?
– Скажу, скажу, да вот только титловое слово подберу. Помнишь, поди, когда Ермак к нам со своими людьми приплыл, ты наказал мне тобой самим быть в их стане? Будто не Спиря осередь их живет, а Строганов Семен Аникьич?
– Помню.
– Вот я и объявился перед тобой рассказать, про что наслушался и чего нагляделся. Да ты слушаешь ли меня, батюшка?
– Как же, слушаю.
– Про ватажников нудить тебя не стану. Все, почитай, отпетые головы: черти не берут, а богу не надобны. Сотники иные дельные, а иные – середка наполовинку. Ватажники, ежели на что дельное и ленивы, то в драке крепко понаторели, самой нечистой силе шерсть вычешут и варежки из очесов свяжут. Васька Оленин, а по-волжскому Ермак, мужик честный. Совести не утерял и разума кровью людской не залил. Но доверять ватажникам надо с оглядом. Тут причина не в Ермаке самом, а в его дружке и помощнике, Иване Кольце. Поглядишь – репей, верхогляд, а на деле – оборотень, тайная заноза. Мутит Ермака против тебя. «Ты, говорит, Тимофеич, Строганова слушай, а ладь наизнанку. Жди поры да времени. Позабудут про нас на Москве через годок-другой, а мы, отдохнув, опосля самому Строганову салазки загнем и тебя, Тимофеич, заместо него на Каме хозяином объявим». Понимай, на что замахивается! Опасный мужик Иван Кольцо.
– Себялюб он, Спиря.
– Плохого бы чего не вышло, как Ермака на дело пошлешь. Научит атамана указа твоего ослушаться.
– Не осмелится. Знает, что живо скручу.
– Тебе виднее. Но от тухлого чебака ко всей рыбе вонь пристает.
– Спасибо, Спиря. Дельное твое слово стариковское. Не тревожься. На Каме да Чусовой, кроме Строгановых, иных хозяев покуда не будет. Сказанное тобою мне не в диковину. Чуял, что неладов с ними будет немало, потому и посадил тебя в поселок. Пришел ты сегодня в пору. Есть у меня к тебе дело.
– Наказывай.
– Завтра поутру, погода-непогода, на трех стругах ты с нашими строгановскими ратниками отчалишь от городка, заплывешь до Серебрянки, примешь на струги Кучумова посла и в сохранности ко мне сюда привезешь. С неделю твое плавание продлится.
– Исполню.
– Ночуй сегодня у меня. Сейчас перекусим, а за едой, может, и еще о чем потолкуем.
Через несколько дней, пока Спиря Сорокин ходил в верховья Чусовой встречать Кучумова посла, Семен Строганов крупно беседовал с обоими племянниками – Максимом и Никитой.
– Как посмел такое сказать при дяде? – бросил Никите Максим.
– Вот и посмел, – ответил Никита, повысив голос до крика. – И еще раз скажу: к походу на Сибирское царство касательства иметь не буду. Принуждению дяди Семена не подчинюсь. – Никита заходил по горнице, стукая об пол посохом и притопывая каблуками. У печи, изукрашенной голубыми и красными изразцами, молодой человек резко остановился.
– Рассудил – не вспотел! Напугать меня вздумал. Вон ты какой? Спесивость свою дедовским посохом подпираешь? – сказал Семен и положил сжатые кулаки на стол, еле сдерживая гнев.
Разговор трех Строгановых шел в парадной гостиной воеводской избы. Большой покой освещен восковыми свечами в серебряных подсвечниках. Сидит за дубовым столом Семен, спиной к стене. У окна – Максим. В углу бормочут аглицкие часы, перевезенные из Конкора на Чусовую.
Давно спустилась темень ночи над Нижним городком, и мечется по его улицам, переулкам и пустырям неприкаянным бесом ветер. Разговор хозяев Камы и Чусовой начался в сумерки, тотчас, как приплыл из Кергедана Никита. От этого Катерина и Серафима в тревоге: видели, какой недобрый взгляд был у Семена, когда позвал к себе младших Строгановых.