Строганов говорил все реже, неразборчивее. В покое никто не смел проронить слово. И нельзя было различить, кто всхлипывает – люди или ветер за стеной.
Снова Семен открыл глаза. Подозвал Анюту:
– Не плачь! Никто не посмеет тебя обидеть. Еще батюшку заботой оберегала. Жемчугом забавлялась... И за моей старостью приглядывала. Все ей до смерти, как всем Строгановым. Равна она вам всем. Слышите? Из могилы достану ее обидчика. Серафима! Не вижу тебя. Сажа в глазах. Окна растворите. Черемуха ноне шибко разгульно цветет... Катерина, моими глазами гляди за всем строгановским. Иду к тебе, батюшка! Поддержи меня, Спиря. Падаю, Спиря, из седла падаю...
Строганов смолк. Монахиня Ксения закрыла мертвому глаза, сложила на груди его руки, зажала между пальцами горящую свечу, стала на коленях читать отходную.
В покое в одном из углов заскрипел сверчок.
Под окнами еще пуще завывал буранный ветер, будто и впрямь сама зима пришла отпевать Семена Иоаникиевича Строганова, недавнего хозяина русских земель, лежащих на пороге Каменного пояса.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
После Николы-зимнего камский край прихватили лютые морозы. Не ленились погуливать и метели-ковровщицы, застилая поземками, как холстинами, все натоптанные пути-дорожки.
Студеные ветры умяли снег, и наст на сугробах затвердевал настолько, что не проламывался даже под копытами сохатых. Не оставалось на нем ни волчьих следов, ни заячьих тропок. Закоченевшие вороны и галки валялись, как тряпицы, на крышах жилья и по обочинам проезжих дорог.
На камских и чусовских угодьях зима всегда такая!
А время шло. Доходил месяц, как не стало Семена Иоаникиевича, и прах его увезли на вечный покой в Сольвычегодск. Проводить его поехали Катерина и Никита Строгановы, монахиня Ксения, Анюта и Досифей; обратно, на Каму и Чусовую, они еще не вернулись.
Собиралась со всеми и Серафима, но внезапная хворь накануне отъезда отняла у нее ноги. Лежала пластом в постели под заботами и обиходом Груни Строевой, жены воеводы Ивана.
Разноязыкая молва уже разнесла по всему краю весть о замирении Сибирского царства строгановской дружиной под началом Ермака Тимофеевича. Наступила долгожданная пора: не будет больше литься кровь на земли Камы и Чусовой. Не надобно более крестьянину и работному люду держать наготове воинскую справу.
Гибель сурового хозяина строгановские люди приняли по-разному. Но никто его не хаял, хотя были к тому причины и во многих душах еще сидели острые занозы обид.
Люди-то знали: плетью обуха не перешибить! Холопья судьба по всей Руси ходит под стоны и слезами полита. Что ж, Семена не стало, а по его следу опять шагают Строгановы, хотя уже иной походкой. На Каме стал Никита Григорьевич, на Чусовой – Максим Яковлевич. А гадать, какими они хозяевами обернутся для простого народа, ни у кого охоты не было. Гадай не гадай, а у хозяина первая забота – карман.
Но радовало и утешало простой народ другое. Ведь издавна, тяжкими десятилетиями, с кремневым упорством заводили мирное житье люди с Руси на землях Камы и Чусовой. А теперь шагнули дальше, узрели за Каменным поясом необъятные леса и степи Кучумова царства. И уже с будущей весны вгрызется русская соха в сибирскую целину, и заколосится на месте вековечного пустотравья золотая рожь с голубыми детскими очами васильков.
Работные люди, чьим трудом солит свой хлеб вся Великая Русь, гордились тем, что без их смелости и смекалки не стать бы Сибирскому царству мирным!
Высокое небо – будто выгоревший голубой шелк. Снега так искрятся под зимним солнцем, будто все бытие природы и воплощено в этом снежном пламени.
Над избами Нижнего городка лишь кое-где чернеют горностаевые хвостики дымков; растекаясь по улицам, дымки эти наполняют воздух духом печеного хлеба.
Березы и черемухи вокруг воеводской избы – в густой пушистой курже. Крылышки синиц и чечеток стряхивают с веток иглистую изморозь.
Сквозь слюду окон снопики солнечного света ложатся золотыми пятнами на медвежьи шкуры, устилающие пол трапезной.
За столом – плотовщик, кривой дед Денис. Его слушают Спиря Сорокин и Иван Строев. Для воеводы Денис – старый знакомец на камской земле. Дед водил в Ярославль обоз с солью, на обратном пути привез в чусовские городки пороху и свиделся с Иваном. Кроме нужных грузов привез он новости, взволновавшие Ивана и Спирю до глубины души.
Груня угощала крупнорезаной лапшой-сальмой, запеченной в овсяной крупе-заспое. Были и подовые пироги. Мужики поели в охотку, баловались теперь медовым квасом с давленой клюквой.
Старость коромыслом выгнула спину Дениса. Шаркают ноги, оголился лоб. От новостей, рассказанных Денисом, встали перед глазами Ивана видения о старом, будто совсем позабытом, тягостном, но неистребимо родном и волнующем: об отчем доме под Костромой.
Второй день гостит Денис у Ивана, но всего, что узнал и повидал, пересказать еще не успел.
Говорит Денис скупо. Часто останавливается, откашливается.
– Эдак и говорю. И вчерась эдак же говорил. А мне люди сказывали. Не один какой человек, а во множестве, пока с обозом к Ярославлю полозьями дороги гладили. Иное стало народу житье в родных местах. Знамение будто сперва об этом было на небе.
– Какое знамение? – нетерпеливо спросил Спиря. – Обо всем сказывал, а про знамение впервой помянул.
– А вот какое. Будто лонись по осени, сряду ден восем синим светом полыхала каждая звездочка небесного Звездного Воза. Царь Иван видел то знамение и, говорят, углядел в этом божью острастку за народную тугу. Верь не верь, а сказывают, вроде не губит царь души прежним махом. Правда то, что отнятые в опричнину земли теперь в обрат старым хозяевам раздает. Вроде и мужиков на них вертают. Велит царь попам в церквях скликать беглых по домам, чтобы землю-кормилицу от запустения спасать. Проповедь такую сам слыхал. Проняла до слез.
В трапезную вошла Груня, поставила горшок на стол, всплеснула руками.
– Да что же это деется? Поели, а молчите? За квас взялись?
– Ты, молодуха, его не песочь. Моя вина. Беседа у нас важная.
– Опять про житье на Руси? Твоему сказу, дедушка, поверить боязно.
– Про родное говорить – завсегда былую тугу ворошить. Может, и твой мужик надумает в костромские места повертаться? Чать, и ты тамошняя? Разве неохота опять на Волгу поглядеть? На своей печи тараканы усатее.
– Ох, дедушка! Как помянул про Волгу, так и слеза подступила. Только сам подумай, разве теперь можно отсюда? Счастье наше здесь сыскали. Ребятишек двое. Ивана моего хозяин к себе приблизил, воеводой поставил и про Сибирское царство наказы ему надавал. Станет он теперь ладить насады для иртышских да тобольских вод. Разве дело такое бросишь? Аль неправильно сужу?
– Ванюху я не сговариваю, а только сказываю, что житье на Руси будто полегчало. Старость, видать, и царя стреножила.
– Не верь тому, дедушка. Седни царь смирен, а завтра накатит на него опять злоба, и пойдет он буйствовать сызнова, как встарь. Упаси бог! – Груня торопливо перекрестилась. – Пока царь Иван жив – верить ему боязно. Испей малинового взвара, дедушка.
Старик отхлебнул, похвалил:
– По-костромскому варишь, только мяты бы чуток побольше... Под чьим же началом станете теперь жить? Двое хозяев-то, оба молодые.
– Без ошибки скажу: Максиму Яковлевичу быть головой над нами. Дядина хватка. Рядили они, где предать земле покойного. До охрипу спорили. А Максим и скажи твердое слово: Сольвычегодск! И все Строгановы языки прикусили. Вот и показал себя.
– Дядю, поди, жалеет?
– Места себе не находит. Все думает, как быть да как дело дальше вести. Сейчас иконописцев, мастеров собрал, задумал Благовещенский собор в Сольвичегодске заново украшать. Для царских храмов – тоже наших, строгановских, богомазов на Москву послал. А теперь и сам другой раз образа пишет, вместе с Истомкой Савиным да еще Алешкой-богомазом.
– Ишь искусник какой! Где он столь тонкому ремеслу обучался?
– На Москве к этому пристрастился... Никак, сам легок на помине?
Вошел Максим. Потер руки, приложил их к печным изразцам.
– Ох и студено! Ветерок с Серебрянской стороны.
– Погрейся, хозяин, малиновым взваром, не обессудь.
Максим присел к столу.
– По ликам вижу, что Денис-плотовщик людей моих, помощников дядиных, Ивана да Спиридона, с Чусовой на Русь сманивает?
– Нет, хозяин. Думал, может, Иван по Костроме стосковался, но зря понадеялся. Про Спирю же чего говорить? Главный домовой здесь. Одно слово – суседко.
– А сам кинешь Каму?
– Кину. Но не убегом от Строгановых, а с их благословения. Легче будет моим костям в костромской земле лежать.
– Ступай. Служил честно, помог нам Русь на Каме утвердить. А с Иваном мы вскорости тоже на Волгу подадимся, звать людей на житье в сибирскую Русь. Вот как, Денис. Ты по весне в родные места?
– Нет, хозяин, завтра. Поведу обоз с чусовской солью, а уж в обрат не ворочусь. Выручку тебе помощник мой сюда доставит.
– В добрый час. Ты, Иван, так снаряди мужика, чтобы лихом Строгановых не вспоминал! Ну а тебе, Иван, на Чусовой не прискучило? Перед кончиной дядя Семен наказ тебе дал, в Сибирь стружок сладить.
– О том и думаю, Максим Яковлевич. Осилили мы с ним Чусовую, а с тобой, поди, и Тобол-реку осиливать придется? Есть еще силушка в жилушках. Еще с молодыми потягаемся.
Груня тихонько ахнула.
– А как старость, там-то, в Сибири придет?
– Ничего, жена. Когда нам с тобой время придет, чай, и там народ русский нас в чистых рубахах под образа положит!
Дмитрию Андреевичу Доильневу посвящаю
Книга вторая
Куранты Невьянской башни