С самого начала проблема поиска «аномалий» в сумасшедших домах, ввиду своей громадности и расположенности лечебных учреждений данного направления везде и всюду, потребовала привлечения к делу представителей разведки других стран. Но на начальном этапе ограничились сотрудничеством с Россией, одной из немногих, поставленных в известность о случившемся – главным подозреваемым, но и главным помощником одновременно.
И именно российским разведчикам повезло первым.
Да уж, здесь было на что посмотреть и чему ужаснуться. Мы ищем непонятный выход в другой мир, новые измерения, а вот здесь, всего лишь за забором с окантовочкой колючей проволоки, в нашем родном измерении – умопомрачительная (в буквальном смысле) нереальность. Психиатрическая лечебница за номером два города Хабаровска.
Может быть, правы солипсисты в том, что внешний мир зависит от внутреннего и, более того, оттуда происходит? Ведь те, кто находится здесь, в этом зазаборном ареале, отгорожены от нашего мира вовсе не решетками, они отгорожены от него собственной серой пеленой. Наши глаза не фотоаппараты, которые, конечно, тоже видят мир по‑своему, в зависимости от чувствительности пленки и многого прочего, но глаза наши еще хитрее – они складывают в рецепторах свою картину, похожа она или вовсе не похожа на внешний мир – кто ведает? А дальше из этой, хоть как‑то отражающей реальность бутафории начинает ваять, отсекать лишнее или налепливать канделябры с бусами сложнейший в метагалактике прибор. Те, кто плетет в нейронных сетях более‑менее сходные миражи, раскрашивают маскировочную сеть природы в похожие клоунские одеяния, воспринимают ее бесконечную равнодушную песнь как подобострастный гимн великому «я», те считаются нормальными. Остальные отсекаются «колючкой». У них своя жизнь, ботинки с изъятыми шнурками, а у их вселенной свои арлекинские лоскутки. Благо мы не телепаты – это ввело бы нас в состояние непрерывного шока, в большую‑большую комнату с кривыми зеркалами, из которой нет выхода. А может, потому ее и нет, этой самой телепатии?
И на входе старшего лейтенанта Панина и его помощника лейтенанта Бахарева, одетых, разумеется, не в форму и снабженных фиктивными журналистскими удостоверениями, встретил невысокий плотный доктор – Солнцев Яков Макарович. С ним они и прошлись по этому царству иных вселенных. Кто‑то говорил, что в нашей Солнечной системе, на планете Земля, в государстве Россия давно наступила пора гласности, открытости и свободы? Что ж, в мире случается всякое, тем более что внешний мир проистекает из внутреннего. Кто‑то видит так? Рад его оптимизму и бодрости.
Однако здесь, в психушке номер два, нужно было обладать воистину розовыми контактными линзами, дабы лицезреть свободу и процветание. Но, кроме этих виртуальных вещей, здесь все‑таки имелось много чего.
Например, большой двадцатилетний дядя по кличке Мамочка, с пальчиками толщиной с предплечье неслабого человека Панина, находился здесь с детских лет, с тех пор, как окружающие уразумели, что его личная вселенная представляет собой зауженный, непохожий на прочие, мир. Тогда от него отказались родители, а уж всем остальным никогда и не было до него никакого дела. Он не умел говорить, просто мычал подобно тургеневскому Герасиму и, наверное, точно так же он мыслил. А когда его сверхъестественная физическая мощь, паровые молоты кулаков и бешеная удаль тела, вычерпавшая предназначенные мозгу ресурсы, стали опасны… Не было ничего страшного, когда расшалившийся пятилетний Мамочка прыгал по прочным, привинченным к полу кроватям, но когда это стал совершать стодвадцатикилограммовый дядина, способный мизинцем свернуть опорную дужку этой самой кровати… вот тогда стало не до шуток. И ситуацию разрешил Яков Макарович, нашел стихию, эдакий нуль‑переход в еще одну вселенную, в которую теперь пациент и житель спецбольницы Мамочка мог сбрасывать энергию безболезненно для окружающих. Это было просто гениальное решение, сравнимое, пожалуй, с изобретением колеса. Вы думаете, Мамочку нарядили в тройную смирительную рубашку и завязали ее рукава на века? Отнюдь нет. «Смотри», – сказал Мамочке в тот решающий день доктор Солнцев. И затем намотал на пальцы пациента тоненькую, связанную кольцом, резинку. Знаете, та, что зовется «венгеркой»? «Теперь делай так», – скомандовал Яков Макарович, расставляя руки Мамочки несколько пошире. После он тронул «венгерку», и она задрожала, издав мелодичный затихающий звук. И все. Только с тех пор Мамочка ходил по территории свободный как ветер. Внешне свободный. Зато там, внутри, его небольшой, неповоротливый разум попал в ловушку, угодил в цепкие лапы неразрешимой загадки, чего‑то вроде решения бинома Ньютона его уровня. Теперь его глаза были постоянно сведены в точку, уши отслеживали один и тот же повторяющийся аккорд, а его чудовищные пальцы, способные ломать кирпичи или плести узоры из радиаторов отопления, в общем вся его дурная гориллообразная силища занималась одним и тем же – вслушивалась и наблюдала, как дребезжит между указательными перстами намотанная на них тончайшая резинка. Именно на ее дребезжании и схлопывалась его мощь. И так с утра до ночи, а может быть, и ночи напролет. Мамочка любил курить, но даже это занятие он не мог теперь себе позволить, ему стало некогда. А когда ему предлагали, он просто кивал с мычанием, не глядя на собеседника своими поглощенными другим зрелищем глазами. И тогда ему прикуривали и совали фильтром в рот. И он снова кивал и следовал дальше, поскольку ноги сами несли его куда‑то. Это была поучительная история о том, как человека находит призвание.
А кроме этого, вокруг присутствовал повседневный быт.
Здесь была одна койка на двоих, без матраца, подушки и белья, но спали в одну смену, и потому один спал на пружинах, а один на полу, как бы на нулевом ярусе. А когда нянечка приходила по утрам мыть полы в палате, ее никто не видел, покуда она не ошарашивала двух‑трех шваброй по хребтине. И тогда они вскакивали, пытаясь подобострастно сконцентрировать зрачки на начальнице. Она совала тряпку тому, кто ближе, а он резво и привычно начинал лазать под этими привинченными кроватями и по‑своему стараться, дабы не получить по хребтине еще разок. А два раза в год здесь бывали отпуска, и тогда больные разбредались по городу, считалось – на несколько дней, но реально до вечера, потому как тот мир был для них дик, неуютен и совсем не обжит, а потому «Скорые» с мигалками весело собирали урожай по улицам и на дому. И когда их спрашивали: почему? Ну, например, почему вы ударили того человека на остановке? – те, кто умел выражать мысли словами, поясняли: «А почему эти на меня смотрят?» Это была логика, и для них она, конечно, была железной. Однако даже такие каникулы‑отпуска на «волю» были не для всех. Те, от кого давным‑давно отказались, кому не приносили передачки и кого не посещали, не имели таковой привилегии. Их судьба была решена пожизненно. Страшно ли это? Мы все несколько связаны в этом мире.
А еще здесь любили коллектив. Любили ходить, взявшись за руки, дабы доверить другому штурманскую работу в этом сложном для навигации мире. И обувь завязывали бинтами, вместо шнурков.
А еще здесь любили великий спорт – шахматы, безопасный особенно при наличии картонной доски. Некоторые умели играть. Более того, вселенные некоторых были замкнуты на шахматах. Было бы интересно выставить местных чемпионов на тур международного уровня, ведь мозги любого гроссмейстера все же хоть иногда отвлекаются от любимого дела, а здесь – только стрельба по цели, попытка вести пули до конца, до лобового столкновения. Вот только проигрывать здешние чемпионы не любили, может, потому и доски деревянные здесь мало применялись. Кто знает? А вот призы были – сигареты. И уйма болельщиков, степенно почесывающих макушки и затылки. А некоторые подпирали кистью головы, и с них вполне можно было ваять скульптуры архимедов и спиноз.
В общем, Павел Львович Гриценко представлял среди этого царства абсурда умильную картину – ну просто ясное сухое утро после дождливой бесконечной осени в лужах. Павел Львович сидел на лавочке, вкопанной и вбетонированной в землю так основательно, что она вызывала ассоциации с «линией Маннергейма». Больной был один, взгляд его устремлялся вдаль, пронизывая стены и колючую проволоку насквозь, куда‑то в другие миры, абсолютно не связанные с этим.
– Он представляет опасность? – с сомнением поинтересовался Роман Владимирович Панин у сопровождающего врача.
– Нет, никакой. Но он полностью неизлечим, его галлюцинации заслонили все. Кроме того, за время нахождения у нас его никто не посещал. Вообще‑то наши пациенты имеют отпуска раз в полгода. Однако те, кто никого из родственников не интересует, помещаются со временем сюда. Они обречены до конца дней коротать свои дни тут. А Адмирал спокойный человек, только несколько раз были припадки.
– Вы пытались найти его родственников?
– Да, это обязательное дело. Поверьте, нам вовсе не интересно держать здесь лишних – учреждение переполнено: на каждую койку в среднем по два с половиной пациента. За последние лет десять сумасшедших в стране прибавилось.
Панин внезапно решился спросить о постороннем:
– А вас, Яков Макарович, что тут держит? Если не секрет, конечно.
– Деньги, льготы, ранняя пенсия, – жестко обрезал доктор и тут же признался: – Да вообще‑то я больше ничего и не умею, как следить за этими.
– Понятно. – Панина смутила его злоба, и он ушел от темы. – А можно поговорить с этим… пациентом?
– С Адмиралом? Это мы его так называем. Еще бы нет. Тут я могу не волноваться, что вы его по незнанию чем‑то зацепите. Он действительно интересный экземпляр. Похоже, правда, бывший моряк. Но мы, помнится, уведомляли Министерство ВМФ и гражданский флот. У них такой не значится.
– Тогда мы побеседуем.
– Валяйте.
Ловцы
Гигантская мощь находилась под его ногами, и вся она ему подчинялась. Далекий нос исполина резал безразличное к боли море, вдавливая в него шестьдесят пять тысяч тонн своего водоизмещения, толкаемого вперед тремя неутомимыми котлотурбинными установками. А впереди, ниже адмирала Гриценко, пялились вдаль, в неизвестность, орудия двух передних башен – молчаливые, 406‑миллиметровые, ждущие своего часа. Гриценко взирал на них сквозь откинутые защитные створки боевой рубки. Самого адмирала со всех сторон прикрывала от внешних опасностей толстенная – более четырех сантиметров – броня.
Шел тысяча девятьсот пятьдесят пятый год. Уже отшумела заваруха в Корее, когда заокеанские варвары не смогли придумать ничего иного, кроме десяти атомных зарядов, чтобы остановить освободительную армию Мао. Если не считать разгорающегося очага сопротивления в Южном Вьетнаме, партизанской войны на Тайване, в Индонезии, в Таиланде, Камбодже и Бирме, Восточная Азия была хоть куда, по крайней мере в морях и океанах. Однако сейчас боевое соединение адмирала Гриценко неслось со скоростью двадцать восемь узлов по давно ставшей родной для советских моряков акватории Филиппинского моря вовсе не на учения. Оно рассекало волны, готовое и желающее ударить из своих главных калибров по прямому, смертельному врагу. Соединение было небольшим, всего три корабля, из них один линкор, два других – тяжелые крейсера, уменьшенные копии двухсотсемидесятиметровой громадины «Советская Украина». Линкор был старым морским волком, вторым в серии после «Советского Союза», потопленного в неравном бою с янки в Большом Австралийском заливе возле Тасмании зимой сорок восьмого. В свое время Гриценко, еще не адмирал, а капитан первого ранга, присутствовал на спуске «Советской Украины» со стапелей осенью сорок четвертого в красивом городе Николаеве. Этот корабль стал тогда необходимым пополнением к морально устаревшему трофейному флоту, реквизированному у империалистической Италии и подстилки фашистов – территориально обрезанной Франции. Конечно, он был чрезмерно силен для узостей Средиземного моря, да и не нужен после полного вытеснения оттуда Владычицы морей. Но тем не менее линкор успел поучаствовать в боях, продемонстрировав на деле свою мощь и дальнобойность. Так что когда через два года его подменили «миниатюрные» – двести пятьдесят метров длиной – красавцы «Севастополь» и «Николаев» с меньшими калибрами, но зато более подвижные и маневренные, линейный корабль отправился в изначально назначенную ему широкую акваторию, в которой можно развернуться на славу. И тогда вице‑адмирал Гриценко был рад встретить своего друга здесь, хотя в распоряжении Тихоокеанского флота имелись теперь куда более мощные трофейные линкоры типа «Ямато». Но ведь кашу маслом не испортишь? Тем более что империализм никак не желал покуда загнивать окончательно, даже несмотря на помощь, оказываемую ему в этом деле всем прогрессивным человечеством.
Может, именно из‑за ностальгических воспоминаний по теплому обжитому Средиземному Павел Львович Гриценко и любил «Советскую Украину» и вообще все линкоры этого типа гораздо больше, чем «Мусаси», переименованный в «Лаврентия Берию». На нем Гриценко тоже служил некоторое время, пугая засевших на Окинаве империалистов девятью великанскими калибрами. Но почему‑то адмирал недолюбливал эти умело созданные угнетенным ранее народом Японии двухтысячетонные вращающиеся башни и пагодообразные палубные надстройки, свое, отечественное казалось лучше. Даже несущиеся сейчас впереди лидера тяжелые крейсера «Ленинград» и «Сталинград», сильно уступающие в мощи и, по мнению Гриценко, напрасно пригнанные из Мурманска, нравились ему больше японских монстров. И очень жаль, что эти островные чудеса являются последним достижением века линкоров, теперь даже партия вынуждена признать преимущества авианосцев. Не зря завершаются на стапелях в заливе Муцу гиганты, тайно строящиеся Северной Японией по заказу СССР. Они станут усовершенствованными копиями «Чкалова», бывшего «Синано», все еще самого большого авианосца социалистического лагеря, а не братьями потопленного «Ямато», размеры и броневую оснастку которого они полностью копируют. Когда они будут завершены и снаряжены летающими «ястребами» с Саратовского авиационного завода – а Гриценко знал, что, согласно пятилетнему плану, это произойдет в следующем году, – Тихий океан и его восточные окрестности окажутся под надежным присмотром.
В боевой рубке Гриценко находился не один. Рядом стоял молчаливый капитан первого ранга Серегин – командир корабля, а еще несколько офицеров и мичманов занимались своей работой или ждали команды, готовые в любой момент к получению приказа и выдаче нужной начальнику информации. Однако среди присутствующих только Гриценко и Серегин знали боевую задачу соединения. А задача была сложна и очень необычна, можно сказать неприятно необычна. Когда Гриценко принесли радиограмму из Центрального штаба Тихоокеанского флота (ЦШТФ) и расшифровали ее, он был поражен. В ней говорилось о том, что с советской базы Порт‑Артур угнан лицами, подкупленными американским империализмом, новейший боевой линейный корабль «Иосиф Сталин», только полгода назад прибывший с Северодвинских верфей. В настоящий момент «Иосиф Сталин» пересекает Восточно‑Китайское море с запада на восток, предположительно с намерением выйти на просторы Тихого океана. Точный дальнейший маршрут линкора неизвестен. Предупреждены советские подводные лодки, дежурящие возле островов Окинава. Однако вдоль всей северной части гряды островов Рюкю у ВМФ нет кораблей, способных остановить семидесятитысячетонного гиганта. Более того, во всей акватории нет находящихся в готовности линкоров с равными калибрами: базирующийся в Кавасаки «Лаврентий Берия» имеет повреждения средств навигации и боевого управления, после того как местный рабочий‑камикадзе принес на борт тротиловый заряд. Сейчас в порту идет расследование, однако эта информация к делу не относится, тем более что «Берия» все равно уступает «Иосифу Сталину» в скорости, а значит, не способен его перехватить. Беспокоить и смещать из района дежурства авианосец «Чкалов» командование также не считает возможным из военно‑политических соображений. «В этом пункте они правы, согласился про себя Гриценко, авианосец не пойдет в одиночку – придется двигать целое соединение». В конце шифрограммы говорилось: о случившемся должны знать как можно меньше людей, и они обязаны дать расписку о неразглашении. А задание, полученное соединением Гриценко, было очень простым и ясным – догнать и потопить линейный корабль «Иосиф Сталин», куда бы он ни направлялся. И сделать это, даже если он окажется на американском рейде. Простенькое задание, ничего не скажешь. Для начала нужно было обнаружить беглеца. Велик корабль, да и Тихий океан не мал. А «Иосиф Сталин» – носивший на стапелях название «Советская Белоруссия», но после смерти лидера коммунистов всего мира срочно переименованный, – имел дальность хода достаточную, чтобы без дозаправки достигнуть Гавайев, Новой Зеландии или даже Калифорнии. Гриценко очень надеялся, что так далеко преследовать его все же не придется. В тысяча девятьсот пятьдесят пятом еще не появились спутники разведки, и, видимо, поэтому адмирал Гриценко не учитывал их в своих размышлениях. Зато в ангаре «Советской Украины» имелось четыре гидросамолета марки «КОР‑3», способных обозревать местность с высоты.
Однако для начала соединению адмирала Гриценко нужно было решить задачу, постоянно возникающую перед советскими кораблями, базирующимися в очень опасно расположенной базе флота – Кагосиме. Нужно было отойти от пирса, не привлекая внимания мирового империализма. В свое время операция по захвату южной части острова Кюсю являлась отвлекающей, но поскольку она неожиданно удалась, здесь создали базу как живой символ непобедимости социализма. С тех пор военные суда находились под постоянным наблюдением американской военщины. Со своей стороны залива янки запросто рассматривали в бинокль даже лица часовых. Со шпионажем Америки боролись своеобразно – практически непрерывно висящей над портом дымовой завесой. Местные жители своими лицами напоминали шахтеров, выбравшихся на поверхность после тяжелой смены.
По поводу спешного выхода из порта «Советской Украины» дыма пришлось напустить более обычного. Все бы ничего, но движение в не очень широкой акватории в искусственной тьме имело свои особенности. Не раз и даже не два советские суда получали повреждения от взаимных столкновений. У заокеанской военщины оставались еще радиолокаторы. С ними, конечно, тоже боролись – окружающий эфир был плотно забит высокочастотными помехами, но полной уверенности в сохранении таинственности по‑прежнему не существовало. Именно по этой причине Павел Львович Гриценко и недолюбливал очень сильно южнояпонский район дислокации.
Однако на этот раз обошлось без таранных ударов между собственными судами, слава богу или вечно живому Ильичу.
И вот теперь три корабля и четыре самолета неслись вперед, и большинство людей из тысяч участвующих в походе были уверены, что следуют на учения. Те из них, кого непосредственно не коснется бой, кто будет заперт тесными переборками или загружен тяжелой работой в машинном отделении, так навсегда и останутся в своем неведении.
Гриценко размышлял, его высокая должность позволяла это делать, и никто ему не мог помешать. Возможна ли вербовка капиталистами более чем двух тысяч человек команды, думал он, или даже нескольких сотен офицеров? (Советские корабли, как и ранее, отличались более плотным наполнением офицерами по отношению к общему количеству личного состава по сравнению с западными стандартами.) Любому понятно, что это исключено. Так что же случилось с кораблем, носящим столь дорогое для прогрессивного человечества имя? Конечно, американским агрессорам, сеющим вражду по всему миру, очень бы пригодился новейший советский линкор, но как бы они организовали такую провокацию? Значит, империалисты здесь ни при чем, с досадой прикидывал Гриценко, а имеем мы дело с новым броненосцем «Потемкиным». И обречено это восстание, или бунт, или контрреволюционный мятеж, как кому нравится, на полный провал. Потому как тогда, в тысяча девятьсот пятом, броненосец хотя бы имел возможность прибыть в нейтральный порт, и иностранное правительство могло сквозь пальцы посмотреть на разбегающийся крысами личный состав. Однако в настоящее время давно нет нейтральных портов, все страны, так или иначе, втянуты в разрешение вопроса о преимуществах той или этой социальной системы. На что вы надеетесь, ребята? – спрашивал сам себя адмирал, мысленно обращаясь к выслеживаемому линкору. Вам не все нравится в социализме и его методах распространения по миру? А думаете – мне все нравится? Но ведь это временные издержки, подстегиваемые самой историей решения. Нужно смотреть в перспективу. Да, дольше, чем планировалось, затянулась предкоммунистическая стадия развития, но ведь не мы же виноваты. Виноват самый агрессивный строй в истории – империализм. И, может, хорошие вы ребята, но плохой у вас был замполит. И плохой у вас был на корабле кагэбист, что не выявил зачинщиков вовремя, и теперь вместо малой прольется большая кровь. И плохой у вас был капитан, раз не почуял неладное в команде и не смог подавить бунт в зародыше. Хотя, что я знаю, размышлял Гриценко, что я знаю о них? Может, восстание и поднято объединенными усилиями всех перечисленных начальников? Но тем не менее нельзя поверить, что вся команда добровольно поддержала бунт. А значит, должна была иметь место борьба, классовая борьба. И тогда это оправдывает принимаемые сейчас меры.
Радиус действия орудий «Советской Украины» был чудовищным, он даже превышал достижения потопленного американцами «Ямато» – семьдесят три километра! Ничего себе! Правда, у «Иосифа Сталина» он был не намного меньше, к тому же он владел калибром четыреста пятьдесят семь, против четырехсот шести миллиметров «Украины», но зато у нее было на три орудия больше, и еще с ней в группе были тяжелые крейсера. Одинокий «Сталин» не имел шансов, разве что внезапный ураган не позволит катапульте запускать самолеты и тогда группа Гриценко не сумеет найти новый «Потемкин». Или еще вариант – империалисты действительно в курсе, и на помощь мятежнику несутся линкоры класса «Миссури» или, того хуже, авианосцы. Вот будет заварушка!
Адмирал посмотрел на щурящегося в восходящее солнце Сергеева. Понимает ли ситуацию этот молчаливый капитан? Наверняка понимает, есть у любого советского человека чутье на трудности.
– Капитан, – сказал он, отворачиваясь от созерцания передних башен, – наверное, пора нам делить нашу боевую группу. В эфир выходить не будем, дайте флажками сигнал на крейсера, пусть набирают максимальный ход, у них ведь скорость на пять узлов больше нашей. Пускай раздельно уходят вперед и следуют вот сюда, – Гриценко пододвинул карту, лежащую на столе. – Надо перекрыть максимально большую площадь.
– Все ясно, товарищ адмирал, – кивнул ему Сергеев.
Псих
– Здравствуйте, Павел Львович!
Он вздрогнул, но не сразу повернулся к ним, видимо, поборол что‑то в себе, задавил нечто в выражении лица. Когда он наконец обернулся, Панина поразила его ужасная старость.
– Сколько вам лет, Павел Львович? – спросил он, чтобы с чего‑нибудь начать.
– Какой сейчас год? – у него был негромкий, сухой, отчетливый голос.
– Две тысячи пятый, – не моргнув глазом ответил Панин – когда находишься в таком отгороженном от мира месте, абсолютно не надо ничему удивляться.
– Я родился в тысяча девятьсот семнадцатом. Вы хоть помните, что случилось в тот год?
– Помним, Павел Львович. Так вам, значит, уже восемьдесят восемь? Солидно.
– Вас интересует что‑то еще? Может, мое здоровье? Не надейтесь, истерик я больше устраивать не буду, так что я совершенно здоров, по крайней мере психически. А другие болячки – не каждый доживает до моих лет.
– Курите? – Панин протянул ему открытую пачку «Кэмела». – По‑моему, в вашем возрасте уже не опасно продолжать.
– Американские? – Адмирал с сомнением покрутил сигарету перед глазами. – Все американское, вот черт.
– А вы не любите американское?
– Нет, не люблю.
– Не волнуйтесь, это лицензионные, из Ярославля.
– Успокоили…
– Расскажите нам о себе.
– Вы мою память проверяете? Не свихнулся ли я от всего этого?
– Нет, что вы.
– Да не врите вы! Я вот одного не пойму. Ну, не угодил я кому‑то в министерстве. Но ведь прошло столько лет, что же вы из меня в самом деле узника замка Иф делаете. Сколько можно продолжать комедию? Столько врачей в ней участвуют, жуть. Эсминец новый, наверное, дешевле стоит, чем потрачено на весь этот цирк. Даже газеты несуществующие периодически сочинять вам не лень? На вас, наверное, не один писака‑сочинитель работает, правда? Даже фото в газетах подбираются. Сколько труда – обалдеть можно.
Панин не перебивал. Собеседник разговорился – этого ведь они и хотели.
– Я, конечно, понимаю, что не один я в фокусе этой операции, наверняка есть и другие. Но логики, расстреляйте меня большим калибром, не улавливаю. Зачем? На черта все это надо?
– Да нет, Павел Львович, мы вовсе не проверяем вашу память, – Панин сделал незаметный знак своему напарнику, и тот как‑то быстро и тактично исчез. – Мне интересно послушать вашу историю, правда.
– Ладно, куда деваться. Делать все равно нечего. Что вам выдать‑то?
– Да на ваш вкус, по настроению.
Адмирал усмехнулся:
– Смотрите после моей истории не попадите ко мне в напарники. У меня, как понимаю, уже пожизненное, а вот вам стоит поберечься.
– Это вы к чему?
– Да насчет шестого отдела, конечно. Гриф секретности. Мне за разглашение дать нечего, в конце концов, я – псих.
– Бог с ним, рискну, выслушаю вашу историю…
Предатель
Теперь вид с мостика был не так широк: боевые щитки задвинулись, и перспективу можно было обозревать исключительно в специальные щели либо еще более сложно – через перископы и бинокуляры. А там, на безлюдной палубе, задраенной на все задвижки, вершилось красивейшее действо. Огромные орудия главного калибра фиксировали наклон, задирались по вертикали, подчиняясь умелым маленьким рукам хрупких разумных млекопитающих, впечатанных во внутренности огромных механизмов в качестве их чувствительных составляющих. Каждая башня представляла собой подобие термитника, где каждый из членов «коллектива» был занят своим, строго определенным делом. Дел тех было столь много, что любая трехорудийная громадина требовала внимания сотен живых компьютеров, снабженных двумя манипуляторами, изобретенными природой‑мамой в незапамятные времена. И даже этой муравьиной армии было мало сорокасантиметровым калибрам, кажущимся совсем небольшими по сравнению с жерлом кормилицы экскурсоводов Кремля – Царь‑пушки. Однако эта девятка отшлифованных стальных полостей требовала к себе внимания не только основного расчета, но еще и боевой рубки, а через нее и пилота «КОР‑1», барражирующего в пятидесяти пяти километрах южнее «Советской Украины».
Совсем недавно летающий разведчик обнаружил мятежный линкор. Но уже полтора часа назад что‑то начало меняться в окружающей действительности. Это изменение почувствовал не только адмирал, но и другие люди, находящиеся в основной боевой рубке. Момент, когда ожидание достигло апогея, наступил при потере радиосвязи с гидросамолетом за номером три. Конечно, это могло быть случайностью, но каждый опытный моряк немножечко фаталист, и потому случайность – неизвестное ему явление. А здесь, в рубке, находились лишь опытные военные моряки.
К месту возможной аварии «КОРа» номер три направили «Сталинград», находящийся ближе. Конечно, он ничего не нашел – ни в небе, ни на поверхности воды гидроплана не было. Может, где‑то и плавали его обломки, только обнаружить их не удалось. Ну а на тщательные поиски времени не имелось. Хотя сами преследователи старались по возможности хранить радиомолчание, исключая общение с самолетами; иногда приходили вести с военного ретранслятора Кагосимы. Так, им сообщили, что «Иосиф Сталин» был замечен с подводной лодки севернее островов Бородино и путь его лежал на юго‑запад. И это было очень хорошо, потому что означало, что расстояние между противниками сокращалось.
И, наконец, был установлен визуальный контакт с самолета. Когда координаты обработали на арифмометрах, закипела работа, а уж когда расстояние вошло, вписалось в боевой радиус поражения, зашевелились длинные звенья боевой цепочки. Однако не все шло гладко – красивого избиения не получалось. Наведение осуществлялось в загоризонтную цель с помощью пары «КОРов», парящих на достаточном удалении от «Сталина», вне досягаемости его противовоздушных орудий. Зенитчики «Украины» и тяжелых крейсеров тоже были начеку, опасаясь встречной воздушной разведки со «Сталина». К их счастью, никаких вражеских, в смысле предательских, гидросамолетов с борта выслеженного линкора не поднималось. Причин для этого можно было придумать целую гору. Гриценко с Сергеевым обсудили некоторые из них. Например, в процессе захвата полного контроля над кораблем летчики могли быть убиты или арестованы, либо им просто не доверяли, опасались, что, получив в распоряжение воздушное судно, они тут же сдадутся.
Срыв произошел в самом конце первичной фазы подготовки. Когда девятка орудий уже была наведена и с уст капитана Сергеева была готова сорваться команда «Огонь!», с гидроплана номер два поступило истерическое сообщение. Его обстреливали. В этом не было ничего необычного, за исключением расстояния – слишком велико оно для эффективного артиллерийского огня. И сразу пришло такое же сообщение от «КОР‑1». Затем связь с обоими оборвалась.
– Что будем делать, товарищ адмирал? – спросил капитан первого ранга Сергеев.
– Огонь, капитан, огонь, – процедил Гриценко, – координаты каждую секунду меняются.
И ухнуло.
– Четвертый «КОР» в небо, капитан! – когда отлегло в ушах, скомандовал Гриценко. – А мне – связь с берегом.
– А радиомолчание? – тихо возразил Сергеев.
– Не лезьте не в свое дело. Кодировщика ко мне!
Телефонограмма адмирала Гриценко была следующего содержания: «Прошу срочно объяснить, какими системами ПВО обладает противник и какими еще новинками он оснащен? Гриценко».
Ответ из штаба флота не слишком задержался.
– Вы видите, Борис Иннокентьевич? – с едва сдерживаемой злобой процедил Гриценко, протягивая Сергееву раскодированную шифрограмму. – Они извиняются, что не предупредили. Оказывается, «Иосиф» оснащен новейшей ракетной системой на основе немецких разработок, однако, поскольку система является совсекретной, они не могут раскрывать ее параметры по радио.
– Надо отозвать последний «КОР», товарищ адмирал, – сказал Сергеев.
– Да, немедленно. Придется ввести наши крейсера в зону прямой видимости, будут служить корректировщиками. Зато руки у нас теперь развязаны в полном смысле, не мы первые начали убивать, правда?
Капитан Сергеев кивнул.
Поиски корней
– Так вы считаете, Павел Львович, что против вас создан глобальный, вселенский заговор с целью раскрашивания реальности в другой цвет?
Адмирал, уже привыкший курить «Кэмел», посмотрел на Панина прищурившись, но промолчал.
– Так вот, сегодня мы забираем вас из этого заведения. Забираем насовсем.
– А что, я уже признан нормальным?
– Естественно.
– И мне можно будет посетить семью?
– Павел Львович, к сожалению, несмотря на все наши попытки, мы не смогли обнаружить никаких следов вашей семьи, вашей жены или сыновей.
– Жена моя давно умерла, она похоронена на русском кладбище вблизи города Кагосима. Мой старший сын погиб в Южно‑Китайском море в шестьдесят седьмом. Жив был только младший – Геннадий. Ему сейчас где‑то пятьдесят восемь.
– В Японии на могиле супруги вы пока побывать не можете, но если вам известно, где похоронен старший сын, естественно в пределах России, мы вам это устроим.
– Он в коллективном захоронении во Владивостоке. Тела его, конечно, там нет, но хоть на памятник цветы возложить.
– А почему останков там нет?
– Но ведь бои были возле Филиппин, когда мы отсекали американский флот… – Адмирал подозрительно вскинул брови. – Из его экипажа не спасся никто. Он, несмотря на мои возражения, захотел стать летчиком, но, может, из уважения ко мне – морским.
– Ясно, – сказал Панин, хотя ему ничего покуда не было ясно. – Владивосток, это реально. Попробуем найти этот памятник.
Наказание
Линкор застопорил свои неисчислимые лошадиные силы и теперь покоился относительно широт и меридианов, зато какой шумный он стал, он мог бы поспорить с иерихонскими трубами, если бы такие завели свою песню где‑нибудь поблизости. В моменты, когда лопалась по шву незримая воздушная ткань, люди несколько секунд завидовали глухим и тут же ими становились, правда, не навсегда, а так, на какое‑то время. Хотя у некоторых, особо чувствительных натур или у организмов, находящихся в стадии роста, залповые сотрясения могли вызвать и необратимые изменения вредного свойства. Но что стоило сокращение назначенного биологией жизненного предела по сравнению с эйфорией участия в сложном, глобальном апофеозе разрушения?
Три тяжелые башни «Советской Украины» создавали вокруг себя заколдованную зону, в которой даже море втягивалось в новую для него игру и сбивалось с темпа равномерных плесканий. Со стороны торчащих за борт орудий, на сотни метров от корабля, океан дергался рябью и гасил свои собственные колебания. Но башни «Украины» палили в невидимку, скрытого кривизной планеты. И где‑то далеко, за синей гладью морской, пикирующие из атмосферных высей снаряды, незримые для медлительных человеческих глаз, врезались в радиосигналы‑отражения собственных дистанционных взрывателей. И тогда неумолимо замыкались цепи и рвались детонаторы. 406‑миллиметровые снаряды были глупы – они будили свои запалы не только над «Иосифом Сталиным», но и над зеркалом воды, стремясь своей последней активностью сгладить промашку предавших их артиллеристов. Но это была часть статистики – большая часть, плата законам баллистики за везение. Стрельба в загоризонтную, отстоящую более чем в пятидесяти километрах цель, огромную вблизи (ширина палубы тридцать два метра и корпус в четверть километра), но столь малую сравнительно с пробитым снарядами расстоянием. Это ведь не грядущие ракеты с головками самонаведения и рулями управления – эдакие самоубийцы, наслаждающиеся равенством сигналов‑отражений от размещенных на носу локаторов и сразу включающие двигатели‑корректоры, когда равенство нарушалось. Нет, это были очень простые, тяжелые болванки сравнительно с достижениями будущего. Но, однако, когда такая штуковина исчезала, разрываемая изнутри химией, на «Иосифе Сталине» начинали происходить мгновенные чудеса. Прочнейшие предметы, на крепление коих затрачивалось в доке по несколько часов – типа броневых плит передней палубы, толщиной в десять сантиметров, – внезапно срывались со своего места или выворачивались, рождая острейшие углы. Да, линкор был построен на славу, и отдельные снаряды не способны были нанести ему значительные увечья. Однако снарядов было множество.
– Знаете, Борис Иннокентьевич, – высказался наконец Гриценко, закуривая, что с ним бывало редко, – наше счастье, что Великий умер.
– Да? – оторопело посмотрел на адмирала Сергеев.
– Представьте, как бы выглядело потопление линкора с таким названием, если бы он был жив?
Сергеев улыбнулся кисло, и Гриценко сменил тему.
«Советская Украина» находилась в полной безопасности, система отслеживания локатором снарядов и определения по их траектории местоположения стреляющего была еще относительно несовершенна. Посему «Иосиф Сталин» со своими гигантскими орудиями был для нее не с