Гримасничая и подмаргивая правым глазом, предоставленный самому себе, царь, подсаженный шутом Нарышкиным, кой-как вскарабкался на кирпичный пьедестал с солнечными часами и, став в позу триумфатора, резким голосом кричал:
— Остригу бороды всем попам! Иконы вон!.. Мы с братом Фридрихом завоюем весь мир!.. Воля Фридриха — воля божья… Молчать, молчать! Где Гудович?
— Здесь, ваше величество! Карр… Крр…
— Гудович! Скачи в Петропавловскую крепость… Салют из всех пушек…
Преклоняйтесь, все преклоняйтесь… Канальи, мизерабли, разбойники, разбойники, русские подлецы… — он выхватил длинную шпагу, покачнулся и упал.
Отделившись от группы трезвых и сказав: «Пардон, пардон», к царю пошагали долговязый принц Петр и фельдмаршал Миних, чтоб как-нибудь затушевать это постыдное зрелище. Напересек им, чуть не опрокинув Миниха, промчался за девчонками пьяный голштинский ротмистр Витих, он улюлюкал и лаял по-собачьи. В тон ему Гудович каркал с березы вороном. Два голштинца — фон Берг и майор Стефани, обхватив одно и то же дерево и столкнувшись лбами, мерзко очищали желудки. Гофмаршал Измайлов на веранде прямо из горлышка тянул вино.
Жалкий царь, впавший в охмеление и всеми забытый, сидел на земле, вытянув негнувшиеся ноги; он припал спиной к пьедесталу, опер ладони о землю, свесил голову на грудь и что-то бормотал. Шпага валялась возле. На царя никто не обращал внимания, даже Елизавета Воронцова. Оливкового цвета широкое лицо ее раскраснелось, оспенные рубцы выступили ярче, она откалывала трепака с тайным секретарем красавцем Волковым. Упившийся Мельгунов лежал пластом в кустах и охал. Разгульный Роман Воронцов, сбросив кафтан, затеял борьбу с Нарышкиным, он свалил Нарышкина, и оба они, взлягивая ногами и пыхтя, впереверт катались, орали, превращая цветущую картину в грязь. Шум, крики, визги, беготня. В беседке бесшабашно наяривала музыка.
— О, милый мой дядя, спаси меня, спаси меня, — простонал император навстречу принцу. Он силился приподняться, побледневшее лицо исказилось скорбной гримасой, в его неустойчивой душе — трагический разлад и чувство страха. — Да, да, меня убьют здесь, в этой стране… Проклятая, ненавистная Россия. Дядя, спаси меня, спаси, спаси…
— Что за вздор! Любезный мой мальчик! Ты вернешься победителем из похода в Данию. Царствование твое будет из славных славное…
Вместе с Минихом и подбежавшим Александром Шуваловым они бережно поставили царя на ноги, кой-как отряхнули его запачканный мундир, поправили сбившийся парик, вложили шпагу в ножны, повели. Из голенищ царских ботфорт торчали анютины глазки с резедой. Предупрежденная, беззаботно подковыляла толстуха Елизавета Воронцова. Досадливым голосом спросила:
— Готов, Пьер?
— Как видишь, Романовна… Готофф, готофф. Гудович, трубку!
— Карету его величества! — скомандовал принц Петр.
— Карету его величества! — подхватил команду начальник полиции Корф.
— Карету его величества!!! — прокричали два лакея и бросились к конюшням.
На террасе, в каменной позе, с окаменевшим лицом стоял прусский посланник барон Гольц. Губы его кривились, глаза презрительно щурились.
— И это русский император, — с холодной надменностью бросил он в воздух.
А сидевший рядом с графиней Брюс английский министр Кейт сказал ей:
— Послушайте, графиня, да ведь ваш император совсем сумасшедший. Не будучи безумным, нельзя так поступать, как он поступает… Всех этих голштинских солдафонов следовало бы повесить на дереве. О, позор…
— Бедная Екатерина, — вздохнув, тихо сказала Брюс и потупилась.
— Смею просить вас, графиня, передать ее величеству мое отменное, наилучшее почтение.
Звуки бубенцов и крики «ура» возвестили об отъезде государя. Вся вельможная знать, пошатываясь, поддерживаемая лакеями, помаленьку разбрелась к экипажам. Принц Петр, высокий, испитой и тощий, вместе с лакеями и взводом гренадеров лично хватал за шиворот пьяных голштинских офицеров, кричал солдатам:
— Таскайте их вон, валяй на рюска телег, вози прямо гауптвахт! Шволочь…
И опять кричал:
— Девка, девка, актерка и вся шволочь — вон, вон! Взашей!
Сад опустел. В гостиной, прижавшись к плачущей принцессе, лила слезы ее юная дочь. Обе они оплакивали саксонскую и севрскую побитую посуду, истоптанный, как табуном коней, сад.
— О варвары… о варвары…
Глава 12
Умная «ДУРА». Гвардия гуляет
1
Трехдневные торжества начались 9 июня благодарственным молебствием во всех церквах. Здания украшены прусскими и российскими флагами. На Дворцовой площади государь произвел осмотр гвардейским и полевым полкам, поздравил войска с русско-прусским миром. Прогремели салюты из пушек и ружей. Войска и сбежавшиеся народные массы царское поздравление приняли холодно. Народ, как обычно, «ура» не кричал, шапок вверх не бросал, стоял молча.
Никита Трубецкой в церкви и на параде отсутствовал: лежал дома, страдал от вчерашней оскорбительной пирушки.
Петр тоже уныл, не оживлен, чувствовал на душе горечь. Предстоящий отъезд на войну, свидание с Фридрихом и перспектива триумфального возвращения с поля брани сегодня не радовали его. Уверенность в грядущих своих успехах в нем заколебалась. Пытливо, с внутренним трепетом он всматривался из-под полей большой, надвинутой на глаза треугольной шляпы в суровые лица проходивших мимо него гвардейских полков. Сердце его замирало. «Да, да, они янычары… Настоящие янычары. К черту гвардию, распустить гвардию, вывесть из столицы вон — и, может быть, правы Фридрих и Гольц, указывая мне, что я окружен врагами…»
Он возвращался домой в золоченой карете один, твердил вслух:
— Этот день будет для меня несчастьем. Проклятая страна… Боже, убереги меня от врагов, не отнимай из моей жизни мою Романовну. Боже, уничтожь, унизь Екатерину.
Прибыв во дворец, он с какой-то фатальной нежностью бросился обнимать Елизавету Воронцову, он весь дрожал, озирался, гримасничал, нервно шептал:
— Романовна, Романовна… Друг мой… Спаси меня, побереги.
Императрица Екатерина сегодня чувствовала себя тоже не в своей тарелке: болела голова, шалили нервы, она была внутренне возбуждена, но старалась казаться спокойной.
— Итак, ваше величество, — начала тихо, по-французски, Екатерина Романовна Дашкова, — уже многие приготовления, благодаря моему неусыпному старанию и помощи друзей моих, приходят к концу.
— Какие приготовления, к чему приготовления? — с лицемерным неведением приподняла Екатерина черные брови.
— Ваше величество! — обиженно воскликнула Дашкова. — Но ведь события близятся, все готово…
— Вы долго, мой друг, будете одержимы пророчеством? — Екатерина скрашивала свои колкие слова обольстительной улыбкой, нюхая букетик резеды. В закулисных политических делах Екатерина была осведомлена в десять раз больше Дашковой. Но молоденькая Дашкова, имея в руках кой-какие нити борьбы придворных партий, наивно воображала, что именно она, а не кто-либо другой, есть главная пружина «заговора» в пользу Екатерины, пред которой она преклонялась горячо, искренно и страстно.
— Вы столь неопытны, что роль дельфийской Пифии вам не к лицу, мой юный друг, — продолжала государыня. — И напрасно вы берете на себя роль Сибиллы.
Тщеславная, болезненно самолюбивая Дашкова была потрясена пренебрежительным отношением к ней Екатерины. Широко открытые глаза увлажнились, она всплеснула руками и подалась всем корпусом к Екатерине.
— О, ваше величество! — воскликнула она трагическим шепотом, — вы все еще продолжаете мне не доверять… Но знайте, что…
— Именем бога умоляю вас, княгиня, — перебила ее Екатерина, — не подвергайте себя опасности… Если б вы из-за меня потерпели несчастье, я вечно буду жалеть…
— Ваше величество! Как бы ни была велика опасность, она вся упадет только на меня. Если б моя беззаветная любовь к вам привела меня к эшафоту, верьте, вы не будете его жертвой…
Екатерине ничего не оставалось, как притянуть к себе Дашкову, поцеловать ее в лоб и сказать ей:
— Ну что ж вы, друг мой, знаете? Я рада выслушать вас… Только ради бога — тише… Каждая дверь, каждая маленькая щелочка — это большое ухо.
Боясь, как бы ее не оборвала Екатерина, и подавив в себе вздох обиды, княгиня Дашкова заговорила взволнованно и быстро. Она дважды имела свидание со своим дядей Никитой Паниным, она сообщила ему, что составлен комплот с целью свергнуть Петра и возвести на престол Екатерину. Панин поддакивал, соглашался, говорил, что другого средства спасти Россию нет, но высказывал опасения возможных междоусобий. (Красиво очерченные глаза Екатерины едва заметно ухмыльнулись: она не могла себе представить более разительного контраста, чем молоденькая пылкая Дашкова и медлительный, чрезвычайно осторожный Панин). Затем Дашкова, все более возбуждаясь, перечислила и заговорщиков: Репин, Ласунский, Пассек, двое Рославлевых, Бредихин, Орловы и другие. (При упоминании об Орловых сердце Екатерины забилось чаще.) Ну вот, например, она разговаривала на ту же тему с некоторыми молодыми офицерами, сослуживцами ее мужа, — офицеры совершенно соглашались с ней, называли своих товарищей, тоже согласных действовать, как только император уедет к заграничной армии. Ей хотелось бы привлечь к заговору и гетмана Разумовского, она думает переговорить об этом с Мельгуновым…
— Удивительные новости вы, мой друг, сообщили мне, — кусая кривившиеся в усмешку губы, прервала ее Екатерина. — Я не ожидала, что вы такая… такая отважная.
— Ваше величество! Будьте готовы. Время близится. Момент может наступить внезапно. А мною все сделано, все нити заговора в моих руках…
— Но мне сдается, что у вас нити не от заговора, а от разговоров. А сие, мой друг, не одно и то же. Итак, Кэтти, будьте сугубо осторожны, умоляю вас.
Слушая мелодичную болтовню подруги, Екатерина внутренне улыбалась: прежде чем княгиня Дашкова услыхала первое слово о возможности переворота, Екатерина уже в продолжение шести месяцев, с момента воцарения Петра, лично сносилась со всеми главными лицами ожидаемых дворцовых событий, но она вела опасную игру необычайно скрытно, не оставляя ни малейших подозрений не только в русских царедворцах партии Петра, но даже в проницательных хитрых всезнайках — иностранных послах.
Не в силах разгадать тайных дум Екатерины, княгиня Дашкова чувствовала себя подавленно, как маленькая девочка перед строгой тетей.
Прогремел полдневный выстрел пушки. Вошла горничная Катерина Ивановна.
— Ваше величество, мсье Мишель ожидает вас к туалету…
2
Через два часа Екатерина и княгиня Дашкова присутствовали на парадном обеде. В большой дворцовой зале сервированы столы на четыреста персон. За «высочайшим» столом — в средине, на своем обычном месте, Екатерина, на конце стола — Петр, рядом с ним барон Гольц, дальше — вельможи первого ранга с женами, иностранные послы, Елизавета Воронцова и родственники царя — голштинские принцы Георг и Петр. Царь трезв, но не в духе. Он бросал уничтожающие взгляды на Екатерину. Она старалась казаться спокойной, расточала соседям очаровательные улыбки, но душа ее вся во мгле.
Царь предложил три тоста: за императорскую фамилию, прусского короля и мир с Пруссией. Дежурные офицеры закричали по коридорам, по лестницам, до самой улицы: «Салют, салют!» Уличный часовой, задрав голову, крикнул махальщику на крыше: «Салют!» — махальщик взмахнул крест-накрест двумя флагами, с крепости загремели пушки.
Все поднялись, поднялся и Петр. Сидела лишь Екатерина, она отхлебнула шампанского и поставила бокал. Все прокричали «ура», выпили, сели. Царь сразу вскипел, в бешенстве стал гримасничать, кривить губы, приказал стоявшему сзади его кресла дежурному генерал-адъютанту Гудовичу:
— Андрей Васильевич, сейчас же спроси ее величество, почему она не потрудилась подняться, когда пили здоровье императорской фамилии?
Гремели пушки, дзинькали стекла в окнах и хрусталь на столе, играл на хорах оркестр. Выслушав Гудовича, Екатерина опустила глаза и с твердостью сказала:
— Передайте его величеству, что, по моим соображениям, императорская фамилия состоит из его величества, меня и нашего сына Павла, посему — требование императора, чтоб я вставала, кажется мне бессмысленным.
За столом гудел шум, разговоры не прерывались, но все сразу подметили что-то неладное и навострили слух.
Гудович, подойдя к Петру, доложил ответ государыни, елико возможно смягчая стиль ее выражений, Петр завертел головой во все стороны, пальцы левой руки трепетали, правой судорожно комкал салфетку.
— Передай ей, что она дура. Она должна знать, что к императорской фамилии принадлежат и мои дяди, принцы Голштинские… Дура она… Ступай!
Гудович, пожав плечами и изменившись в лице, нога за ногу направился к государыне. А царь, поймав горящий взгляд Екатерины, вдруг через весь стол крикнул ей:
— Дура!
Разговоры и звяк серебряных ножей и вилок на мгновение пресеклись.
Грубое слово упало, как камень, как грязный плевок. Всем стало крайне неловко. Барон Гольц хмуро поморщился. Все подняли головы, безмолвно вращая глазами от Петра к царице. На мгновенье — немая картина. Но воспитанность высшего общества сразу сбила неловкость молчания — снова шум, разговоры, манерность и шуточки, гости ловко прикинулись глухими ко всякого рода «высочайшим» вульгарностям.
Однако все ждали скандала, все в страхе готовились к дальнейшему гневу царя, как бы царь не обрушил гнев на их головы. Всяко бывает…
Царь резко схватил граненый графин бургундского, налил в фужер и с жадностью выпил. Жидковолосые брови его скакали вверх-вниз, глаза то презрительно щурились, то вдруг выкатывались в приступе исступления, в горле переливались хрипы нервного удушья.
— Александр Сергеевич, — обратилась царица к стоявшему за ее креслом графу Строганову, глаза ее покрыты слезами, уши пылают, на щеках красные пятна. — Потешьте меня чем-нибудь веселеньким. У вас такой изобретательный ум… Я вас прошу.
Массивный Строганов неуклюже согнулся, деланно осклабился.
— Был такой, ваше величество, казус, занесенный в скрижали амурных похождений французских пейзан. Однажды, лунной ночью, молодая прекрасная пастушка наткнулась в поле на спящего полуодетого юношу…
Екатерина чрез силу смеялась, но слезы скандально крупнели, падали в блюдо вкусных воздушностей. Остроумный шутник вел анекдот на французском наречии. Откровенные непристойности он облекал в столь изящную форму, что они, теряя цинизм, звучали пикантно и вызывали дружный смех соседей Екатерины.
Слегка опьяневший Петр, справившись с приступом гнева, стал болтать своему соседу Гольцу всякую несуразицу, восхвалял себя и Фридриха, говорил о собаках, о своей знаменитой скрипке работы итальянца Гваданини, о том, что Иван Антонович сошел с ума и живет за крепким запором, что он, император Петр III, ничуть не боится один гулять пешком даже ночью по улицам города, что он досконально изучил прусскую военную тактику и берется в любой момент разбить французского полководца де Сент-Жермена.
Бросая эти бессвязные фразы, сам все косился на говорливого Строганова, бормотал себе под нос: «Молчать, молчать, обезьяна!» Пил вино, чокался, пил, затем стал хохотать по-солдатски, раскатисто. Гольц все больше и больше мрачнел, морщился, с горечью думал: «Шут не может долго оставаться на троне».
Обед закончился. Хор солдат орал под окнами походные, с присвистом, песни. Царь, удаляясь в покои, приказал князю Барятинскому арестовать Екатерину, а Строганова немедленно выслать в его загородный дом.
Барятинский растерялся. Он бросился к принцу Георгу, умоляя его как-нибудь исправить столь невероятный приказ об аресте царицы.
Рыжий и толстый принц Георг, не менее пьяный, чем император, шумно вломился в царские покои и, не обратив внимания на полураздетую Елизавету Воронцову, шмыгнувшую за китайскую ширму, сразу накинулся на племянника:
— Прошу тебя, милый Пьер, тотчас же отменить постыдный приказ об аресте жены.
— Ни-ког-да…
— Этой глупостью ты губишь себя и… нас всех…
— Как ты осмеливаешься мне это говорить? Мне, императору? Молчать!
Руки по швам!..
— Любезный Пьер… Брось глупости. Я говорю с тобой как отец. Ты только подумай, если еще на это способен, что ты наделал? Что скажут про тебя иностранные посланники?
— Пусть только пикнут, я в пять минут вышвырну их за пределы России…
— Так может рассуждать только помешанный или от природы слабоумный…
А Гольц? О-о, что он напишет великому Фридриху?
— Молчать! Все письма Гольца перлюстрируются моей канцелярией, Александром Шуваловым… Гольц — мой друг…
— Ты хочешь, чтобы завтра же вспыхнул в столице бунт? Ты этого хочешь? Ты, верно, забыл про шлиссельбургского узника? Так я тебе напоминаю о нем. И я не уйду отсюда, пока ты не отменишь свой дурацкий приказ.
— Старый баран! — скакнул Петр к дяде и выхватил свою огромную шпагу.
— Сатисфакция, сатисфакция!
Принц отпрянул к печке, закричал:
— Спасите от этого пьяницы!.. Эй, слуги! — и тоже обнажил шпагу.
Их шпаги со звяком скрестились.
— Я снесу с плеч твою глупую башку! — кипел принц, пуча глаза.
— А я разрублю тебя пополам, как полено! — с хрипом выплевывал царь.
Но обе шпаги были совершенно тупые, ими можно лишь действовать как палкой. Елизавета Воронцова, накинув халат, визжала: «Пьер, Пьер, оставь!.. Ваша светлость!» — и, схватив Петра, как за хвост, за фалды мундира, тянула его прочь; царь, пыхтя, отлягивался. Меж драчунами упал на колени рыжебородый плешивый верзила Митрич и завыл заполошным, как старая баба, голосом:
— Не допущу, вот те Христос, не допущу! Да лучше я сам себя зарежу…
Вот те Христос, зарежу!.. Ваше величество!.. Ваша светлость! Миленькие…
Поцелуйтесь…
Бабий вой хмельного великана был столь дик, а бородатое, искаженное ужасом лицо его столь потешно, что оба задиры, любившие Митрича, вдруг захохотали и бросили тупые шпаги на пол. Неприятный шар-мюнцель закончился. Принц от сильного волнения хрипел, как мопс. Вспыльчивый царек сразу остыл.
— Романовна, дядя! — вышагивая вспотычку по комнате и гримасничая, воскликнул он. (Сияющий Митрич почтительно подал ему шпагу.) — Как только минуют торжества, еду в Кронштадт инспектировать флот. Я его тоже веду в Данию… Слышишь дядя? А посему… Митрич! Беги к Барятинскому, подтверди приказ о высылке этого фигляра Строганова, а что касаемо второго приказа — отменить. От-ме-нить!..
— Слушаюсь, — заторопился Митрич, выпячиваясь задом из покоев.
За ним горделиво, но тоже вспотычку, молча направился к выходу и мрачнейший принц.
3
Вечером возле многих домов зажгли смрадные плошки, а в каждом окне — по две свечи. На улицах шум, на Царицыном лугу — карусели, канатоходцы, петрушка.
В десять часов, сытно поужинав, мясник Хряпов с огородником Фроловым гуляли по городу, прислушиваясь, приглядываясь, чем дышат люди. Приятелей удивляло, что всюду, куда они совали носы, уже известно было про великий скандал на торжественном царском обеде: приказ об аресте и «дура» были у всех на языке, все осуждали царя, жалели Екатерину. Трезвые делились мыслями втихомолку, обиняками, а пьяные болтали по кабакам и переулкам в открытую, нередко нарываясь на полицейских. В иное время за такие слова всю жизнь маяться, а вот теперь гладко сходило с рук: полицейский слегка даст пьяному в загривок и отечески пальцем погрозит: мол, сии неподобные речи болтай, да оглядывайся. Кабаки и трактиры набиты серым народом, матросами, гвардейцами, «пехтурой», дворниками, захудалыми чиновниками.
Земляки перебрались через Неву яликом на Васильевский остров, подошли к знакомому трактиру «Зеленая дубрава». Дверь трактира заперта, впустили их не вдруг.
— Уж простите бога для, у нас се-вечер гости по выбору, — сказал малый в красной рубахе и побежал «доложиться» хозяину.
— Будь здоров, дружок Барышников! — весело приветствовал хозяина мясник Хряпов. — А мы к тебе. Вот приятеля привел. Пивцо-то аглицкое есть?
— А куда оно делось, — ответил из-за стойки быстроглазый хозяин, — он высок, жилист, сухощек, рыжая бородка хохолком. — Для добрых гостей завсегда есть… Проходите вон в тот уголок.
— А селедочка-то есть? Поди, из Пруссии-то изрядно ее вывез… — и мясник, захихикав, плутовато подмигнул хозяину, а огородника ткнул локтем в бок.
— Ты лясы-то не точи, Нил Иваныч, — тенористо прогнусил Барышников. — А то матерком пущу.
Мясник Хряпов захихикал пуще, отмахнулся рукой и, брюхо вперед, повел огородника в уголок к столу.
— Хи-хи-хи… Не любит про селедки-то, в драку лезет. Ох хитрец, ох хитрец, — мясник снял тонкого сукна чуйку, расстегнул ворот рубахи и провел медным гребнем по напомаженным волосам и бородище.
Курносый, угреватый половой в белом фартуке притащил пива и посоленных ржаных сухариков. Трактир богатый, обширный, высокие стены оклеены цветистыми шпалерами, столики покрыты опрятными скатертями, много мух, босоногие мальчишки в красных рубахах отгоняют их от посетителей метелками из конского волоса.
За соседним столиком полный, пучеглазый помещик, покуривая трубку, ведет деловую беседу с сенатским чиновником и подьячим о продаже трех крепостных музыкантов и чернобровой девки: «Не девка, а богиня, любую барыню за пояс заткнет». Дальше за пятью сдвинутыми столами шумно пьет «зелено вино» большая компания гвардейцев.
— А ну, ребята, за здоровье его величества Фридриха… Ура! — вызывающе кричит пьяный сержант, подмигивая солдатам.
— Подь к черту! — с хохотом обрывают его гуляки. — За ее величество Екатерину Алексеевну… Ура!
— Чшш… — откуда-то слышится предостерегающее шипенье. И вслед за этим:
— Господа гвардейцы! У нас покедова Петр на троне… Петр Федорыч…
— Ха-ха-ха!.. — без стеснения гогочут гвардейцы. — Ловко сказано: «покедова». Гвардейцы! Выпьем чару за «покедова» Петра Федорыча… Ур-ра! А там, что бог даст…
Гвардейцы пьют, подмигивают друг другу и гостям. Барышников из-за стойки ухмыляется. Помещик пучит пьяные глаза, попыхивает трубкой и тоже ухмыляется в усы.
— Знамение времени, знамение времени, — с притворным сокрушением вздыхает ненавидящий царя подьячий. И шепчет, озираясь:
— Слухи зело мрачные по столице ходят… Прислушайтесь, как гвардия шумит… Не в авантаже император наш. А про арест да про «дуру» слыхали?.. Грехи!
— Грехи, братия, грехи, — подхватывает сухопарый старик-монах с кружкой. — Пожертвуйте на разоренную обитель, рабы божии.
— Кто разорил-то? — выкрикивает издали сержант.
Гвардейцы хохочут.
— Игемон разорил, султан турецкий, — кланяется монах, подставляя кружку; лицо его строго, в умных глазах злые огоньки. — Землю от нас отобрали, мужиков отобрали… И довелось нам, Христа ради, по миру скитаться. Жертвуйте, рабы божии.
Огородник ткнул мясника в бок: «Слыхал?» А гвардейцы закричали:
— Не голштинский ли султан-то это был?
— Сами знаете кто, детушки. Чего меня, мниха старого, во грех вводите. Царь православный сие учинил. Вот кто, — зашептал старик, прикрывая ладошкой рот. — Бают, попов всех обрить приказал, бают, иконы приказал из церквей повынести… Ох, грехи, грехи тяжкие. Молитесь, братия, богу, стойте за веру православную… С нами бог…
— А чего ж государыня-то смотрит, Екатерина-то Алексеевна? — громко говорит, подымаясь, купеческой складки бородатый дядя, на румяных щеках улыбчивые ямочки. — Пошто матушка-царица окорот супругу своему не делает?
Пошто на лютеранство веру нашу православную рушить дозволяет?
— Да здравствует государыня Екатерина! — орут гвардейские солдаты.
— Да здравствует Екатерина! — подхватывает весь трактир.
Барышников резко стучит ножом в медный поднос: «Тихо, тихо, тихо!» — выскакивает из-за стойки, испуганно взывает:
— Господа посетители!..
Нельзя шуметь… Хоша с полицией мы в мире и полиции здесь духу нет (все весело с благодарностью смеются), одначе упреждаю, дорогие гости, чтобы душевредных опасных слов у меня ни-ни… Отец Паисий, ступай с богом, иди, иди, откуль пришел, — и вразвалку продвигается меж столами к мяснику.
Час поздний. Белая ночь затмилась. В трактире посерело. Мальчишки зажигают свечи. На улице гармошка, песни, визг.
— А-а, Барышников, садись, дружок! — восклицает мясник Хряпов и шепчет:
— Вот, брат, какой шум у тебя. Да и по другим кабакам не мене. Ну, не ко двору царь и не ко двору, как черная корова…
— Тш-ш-ш… — грозит Барышников. — Молчок, старичок, старушка денежку даст, — и хочет идти дальше.
— Слышь-ка, Барышников, — схватил его за руку мясник. — Врут ли, нет ли, быдто ты семь бочонков золота себе с войны привез?
— Брось, брось… Как тебе охота такие враки слушать, — и кричит по-злому:
— Иди, иди, отец Паисий, не проедайся тут!
Паисий в дверь, а из двери, с улицы, звеня шпорами, быстро входят два великана в преображенских времен Петра I офицерских мундирах, лица скрыты черными масками, кружева приспущены до бритых подбородков, в прорезы сверкают веселые глаза. Враз все смолкло.
— Помогай бог гулять, жители! — громко произносит один из великанов.
По трактиру гул ответных приветствий и путаный шепот:
— Кто такие, кто такие?
— Целовальник! — басисто кричит второй великан. — На каждый стол по две кварты пива за наш счет.
Загремела посуда. Ввалился с улиц хор плясунов и песенников — гвардейцы и артиллеристы, все вполпьяна.
— Гвардия, песню! Целовальник! Двери на запор… Пляши, ребята! — командуют великаны, прихлопывая в ладоши, выбрякивая шпорами.
Два десятка только что вошедших красавцев-богатырей, наскоро хватив по чарке и подбоченившись, дружно грянули отборными голосами залихватскую:
При долинушке калинушка стоит,
На калине соловей-птица сидит,
Горьку ягодку калинушку клюет,
Он малиною закусывает.
Быстро раздвинули столы, и четверо гвардейцев бросились в дробный пляс. Тут все сорвалось и закрутилось: песня, топот, сопелки, дудки. По трактиру ветерки пошли, молодые голоса рвут песню с гиком, с присвистом, звенит в ушах, звякают стекла, взмигивают, стелются плашмя хвостатые огоньки свечей. Гости прихлынули вплотную к плясунам. Довольные лица улыбаются, хмельные глаза горят. Крики:
— Пуще! Пуще… А ну, гвардия, надбавь!..
— Веселись, гвардия! — все покрывает громовой голос великана. — В Данию не ходить! Ружья не отдавать! Государыню беречь! Государыня в опасности…
— Ур-ра! — орет гвардия и гости. — А что государыня? Жива ли, здорова ли?
— Жива, здорова, — великан швыряет на стол гвардейцам пригоршни серебряных рублей. — Лови, ребята! На завтрашнюю гулянку… А ну! — Он призывно взмахивает рукой в замшевой перчатке, и сотня гвардейских глоток прогремела:
— Ур-ра Екатерине Алексеевне!!! Защитим матушку!
— Ур-ра!!! Ура!..
Оба великана резко схлопали в ладоши:
— Гвардейцы, по казармам!
Солдаты послушно повалили вон. За ними — великаны. Один из них, Алексей Орлов, схватил Барышникова за плечо, встряхнул — рубаха лопнула:
— Полиции и подозрительных нет?
— Клянусь богом, вашскородие! — задыхаясь от боли, крикливо прогнусил Барышников. — Все гости лично мне знакомые. Все до единого… Чужим впуску нет. А полиция взаперти сидит, вашскородие, водку хлещет…
— Помни, Барышников… Чуть чего, пополам перерублю, — не на шутку пригрозил Орлов.
Великаны вскочили на верховых коней и умчались. По улицам несло чадом от дымящихся плошек.
— Кто такие, кто такие? — шумели взбудораженные гости. — Эй, хозяин!.. Не Орловы ли? Один, кажись, Пассек, спинища — во…
— Бросьте, бросьте, — разминая плечо, затекшее от железной хватки великана, успокаивал гостей хозяин. — Какие, к свиньям, Орловы… Очумели, что ли, вы… Это замашкированные солдаты, два денщика. Я их знаю.
Не попадая зуб на зуб, хозяин пальцем поманил мальчишку:
— Степка, загляни в окно с улицы, какова полиция.
— Глядел, дяденька… Все пьяные на полу лежат.
— Гаси огни. Эй, господа гости!.. Просим оставить заведение.
Третий час ночи. По небосводу течет новая заря. На улицах, средь дороги, под воротами валяются пьяные. В будках дремлют караульные. Рыбачьи челны и рябики бороздят озаренные невские воды. Белая ночь гаснет, зачинается предутрие. В домах тишина. Город спит.
Но Екатерина бодрствует.
4
Тотчас после бранного, прогремевшего на всю Европу слова «дура» оскорбленная Екатерина заперлась в своем кабинете. Сдерживая громкие стоны, она выкрикивала: «Боже мой, какая я несчастная… Гришенька, Гриша, где ты?..» — заламывала руки, валилась на диван, рыдала. Но взвинченные чувства вскоре подчинились разуму. Слово «дура» только обижало Екатерину, а вот гнусный приказ царя пугал и подавлял ее. Если сегодня отменен приказ об аресте Екатерины, то завтра он может быть исполнен. Екатерина теперь ясно видела, что под ее ногами разверзается земля, что ее личная жизнь и судьба империи в опасности, что время действия наступило.
«Будь мудра, будь мужественна и осторожна», — внушает она самой себе.
Мозг ее горит. Воображение рисует картины наплывающих событий. Екатерина мысленно сочиняет манифесты, указы, воззвания. К великой досаде, она плохо еще владеет русским языком. Она поручит сие дело Гришеньке, но свет-Гришенька тоже не горазд до бумаг высокого штиля. Она укажет начертать манифест Волкову совместно с Никитой Паниным: «Божьею милостью мы, императрица и самодержица всероссийская Екатерина Вторая» и прочая и прочая.