— Круго-о-м… Марш!
(Солдаты бегут в такт, слышно пыхтение, звяк самопалов, хлюп промокших ног.) Стой!
Впереди первого взвода, пробежав лишних два шага и со страхом посунувшись пятками взад, утвердился на месте, как вкопанный, низенький, толстенький старичок со звездой на груди, с голубой под кафтаном лентой.
Он задыхался, как запаленная лошадь, широко открыв рот и полные испуга глаза, косил их в ту сторону, где скомороший царек на коне, и с трепетом ждал обидного высочайшего окрика. Он был несчастен и жалок. «Отдохнуть бы, в кроватку бы, выпить горячего пуншу… Сукин ты сын, ваше величество… Небось, сам на коне, как на печке…»
В эту минуту короткого роздыха он вскинул дальнозоркие глаза на дворец. И видит… за зеркальным стеклом два хорошеньких личика.
«Матушка-государыня, заступись, заступись! Не дай скоропостижно скончать дни живота моего в сей проклятой экзерциции… Когда же возьмешь бразды правления в благоразумные руци свои, о мать-государыня?.. Торопись, всеблагая!..» И видит жест белой руки в свою сторону.
— О, бедни, бедни мой старикашечка… Милая Кэтти, вы не можете видеть, кто сей толстячок? — еще плохо владея русским языком, обратилась царица к молоденькой Дашковой, показав ей лорнетом на стоявшего впереди первого взвода пыхтевшего старца.
— Это… это… Да это ж наш князенька женераль Трубецкой… А вы не узналь? — ответила тоже на русском наречии природная русская княгиня Екатерина Романовна Дашкова, урожденная княжна Воронцова.
— Как, Трубецкой? Никита Юрьевич?.. Господи, помилюй!.. — изумилась императрица. — Но ведь он старушечка, ведь он есть женераль-прокурор Сената?
— Да, да… Только старушечка — дама, ваше величество, позвольте поправить вас, а он есть старичок…
|
|
— Вуй, вуй, старичок… Но, милая Кэтти, вы анрюсс выражайтесь тоже не есть очень правильно. Или ви нарошно передразняйт меня?
— О, мой бог! — всплеснув белыми ручками, Екатерина Романовна вскинула брови и сложила сердечком уста. — Могу ли я, ваше величество…
Но я и сама, очень плохо по-русски.
Они улыбнулись друг дружке конфузливо и перешли на французский.
— Ведь у несчастного Трубецкого больные ноги, подагрическая ломота, — сказала государыня. — Поэтому он и в Сенат по целым месяцам не ездит, да и дома к нему доступа нет. И вдруг…
— И вдруг, ваше величество, — заулыбалась говорливая стрекотушка Екатерина Романовна. — И вдруг государь жалует ему звание фельдмаршала. А раз так, пожалуйте на плац топать ножками с молодцами… Экзерциция, ваше величество, ныне для всех обязательна. И старых и малых.
— Знаю, знаю, мой друг… Это мне в большую печаль, — приняла скорбный лик молодая царица. — Ну к чему мучить столь почтенных людей?
Скажите, к чему?
— Это воля вашего высокого супруга, ваше величество.
— Глупая воля! Это есть чванный каприз, фанфаронство. Не более… — Брови ее величества сдвинулись, щеки алеют. Дашкова, чтоб сбить настроение царицы, притворилась веселенькой.
— Представьте, ваше величество… Только Алексей Григорьич Разумовский как-то избавился от сего публичного капральства.
— Ну да… Алексей Григорьич просто-напросто откупился. Да, да…
Просто дал взятку, а государь ее принял. В день переезда нашей фамилии в Зимний дворец очаровательный дедушка преподнес государю драгоценную трость и просил дозволения присовокупить к подарку — знаете, сколько? — миллион рублей… И его величество деньги те взял…
|
|
Екатерина Романовна растерянно захлопали глазками.
— А что касаемо младшего Разумовского, гетмана Кирилла, то он, ваше величество, принужден держать у себя молодого офицера, который дает ему ежедневно уроки новой прусской экзерциции.
— Сей светлый государственный ум рожден царствовать, а не ради капральских артикулов, — в раздражении перебила ее государыня, и лицо ее снова стало печальным. — Бедный, бедный. Но ведь государь его любит и чтит. И в то же время ежечасно при публике обращает в шута. Дивлюсь моему государю.
За окнами на плацу продолжалось учение. Звенел крикливый голос Петра:
— Правофланговый третьего взвода на гауптвахт… Раз, два! Раз, два!
Левой! Левой!.. Бараны!.. Я вас, чертячьи головы, вишколю… Раз, два!
Айн, цвай! Четвертый взвод, слюшай! Весь взвод под арест! Взводный — под ружье на три ночи к пакхаузам.
Учение продолжается уже битых три часа. Кроме Петра на коне и его свиты, все несказанно устали месить глубокий вязкий снег. Выбившись из последних сил, один за другим упали шесть солдат.
— Убрать, убрать! — бесился всегда ожесточавшийся на экзерцициях царек. — Поставить новых!
Адъютант Перфильев то и дело скачет от Петра с приказами.
— Гетман Разумовский! — кричит Петр. — Подбирайте живот! Прямей вытягивай ногу! Вы опять идете, как вьючный двугорбый верблюд. Плечи, плечи назад!..
Изнеженный гетман Кирилл Разумовский, подобно князю Трубецкому, нервничал, куксился, проклинал и жизнь и царя.
|
|
Эти царские окрики не могли долететь до ушей государыни, но их слышала гвардия, слышало войско. Щедрый на помощь солдатам и малоимущим офицерам, Кирилл Разумовский был кумиром всей гвардии. Публичная, почти ежедневная насмешка царя над гетманом коробила всех.
— Ваше величество, — прижимая руки к груди и выразив на умном лице таинственность, восторженно шепчет Дашкова. — Ваше величество, если б вы только знали, сколь много у вас друзей среди гвардии: пять братьев Орловых, Ласунский, Пассек, Росла…
— Чшш… — и царица посунулась к Дашковой. — Закройте ваши уста, сии стены с ушами. Мне ведомо очень, очень многое, даже то, чего вы, по своей молодости, не можете знать, мой любезный друг… А впрочем, я рада вас выслушать. Пойдемте ко мне.
Взволнованная Дашкова поймала изящную руку Екатерины и покрыла ее поцелуями.
— Ваше величество! Тучи над вашей головой сгущаются. Доверьтесь мне.
Я достойна вашего доверия. Моя жизнь принадлежит вам, государыня.
Приказывайте, располагайте мною. Я в курсе всех дел. Скажите, какой ваш план? Я держу полную связь…
— Чш-ш-ш… У меня плана нет. Все в руце божией, — с притворным смирением прошептала Екатерина.
2
Прозвучали по коридору размашистые, военные шаги. Петр проследовал на антресоли, в покои Елизаветы Воронцовой, завтракать.
— Романовна! Романовна! — сразу зашумел он, бросая арапу Нарцису мокрые плащ и шляпу. — Сегодняшняя экзерциция из рук вон плоха… За ночь навалило снегу, дождь… И этот неженка, сибарит гетман Разумовский! У него ноги, как из ваты, и ходит, как двугорбый верблюд. Мне надоело вычитывать ему рацеи. Я охрип, кричавши на него… Нарцис! Рюмку ежевичной. А я все же его люблю. И он меня любит, Романовна… А не пригласить ли его откушать с нами?
— Что ж, — ленивым голосом проговорила Воронцова, сидя возле венецианского туалета и лениво сажая себе на щеку мушку. — Пригласи, Пьер… Он человек решпектабельный…
— Ну да, ну да… Я и сам к нему полный решпект имею. — Петр подергал висевшую вдоль дверного косяка расшитую бисером розетку. На звонок вошел саженный лысый бородач Митрич, стукнул в каблук и — грудь вперед — замер.
— Здорово, Митрич! Ну, как ты сегодня — пьян есть?
— Никак нет, ваше императорское величество! — гаркнул бородач и, прикрыв рот рукой, покашлял в сторону. — Мы не пьем…
— Ха-ха… Смирр-но! (Митрич замер.) Шагом марш! Ать-два, ать-два…
Стой! (Пройдя четыре шага, Митрич остановился. Воронцова смотрела во все глаза на причуды императора.) Кру-гом! Ать-два! (Митрич, согласно артикулу, молодецки повернулся задом к Петру.) Сложи руки, сложи руки! Нагнись…
— Никак нет… Не имею смелости, ваше величество, к вам раком стать…
— Император повелевает: нагнись!..
— Как угодно вашему величеству. А токмо что… — пробасил Митрич и, покрутив головой, с неохотой нагнулся.
Петр, разбежавшись, перепрыгнул через него, как в чехарду, и крикнул:
— Вольно, Митрич! Скажи адъютанту Перфильеву, пускай немедля добудет гетмана Разумовского, Кирилл Григорьича. Мы просим его откушать с нами…
Фриштык, фриштык!..
Вспотевший Митрич вылез вон. Государь, игриво тронув на ходу пухлую грудь Елизаветы Воронцовой, воскликнул:
— Могу ли я после сего верить?
Та встревожилась, ленивым голосом спросила:
— Кому, Пьер, мне?.. О, вполне…
— Ах, нет! Ах, нет!.. Я не про то. Я про Панина Никиту. Представь, я произвожу его в высокий чин фельдмаршала. Эрго: пожалуйте на плац-парад маршировать со всеми, нечего в затхлых комнатах с великим князьком торчать. А он, а он… Ха-ха!.. Он чуть не на коленях стал отказываться от сей чести, от фельдмаршальства, от плац-парада и умолять оставить его в прежних чинах… Каков?.. Мне все уши прожужжали: Панин умный, Панин просвещенный политик… Но могу ли я теперь сему поверить? Вздор! Не политик, а политикан, он под дудку царицы Екатерины пляшет, он заодно с ней. Он против меня. Сукин сын. Они все, канальи, против меня! — петушился Петр, быстро бегая из угла в угол, путаясь несгибавшимися ногами в длинной шпаге.
— Пьер, снимите эспантон, он вам в помеху.
— Вздор! Сие не есть эспантон, сие есть прусского образца шпага… И я его ненавижу, этого Панина! Я этого умника опять в Стокгольм упрячу, пусть там торчит, изучает глупые конституции.
Без доклада вошел красивый, плотный, чуть сутуловатый богач Кирилл Разумовский. Он в красном, расшитом золотом и жемчугом кафтане, на пряжках туфель — яхонты, коса длинная, с большим бантом. Нос ложбинкой, в живых глазах светятся ум и юмор.
— А, старик, — прыгая через ножку, по-мальчишески резво подскочил к нему Петр.
— Никак нет, государь, мне до стариков далеко, я ровесник вам. Но, сдается мне, вы задались состарить и себя и меня своими ежедневными экзерцициями.
— Вздор, вздор! — Петр схватил его за обе руки и подтащил к Воронцовой:
— Романовна! Тщусь счастьем рекомендовать тебе: бывший пастух, ныне сиятельный граф и гетман всея Малыя России Кирилл Григорьевич Пастуховский. То бишь…
— Мы довольно знакомы с графом Кириллом, — вправо-влево повела головой Елизавета Романовна.
— Как? Когда? — дурачился Петр, кривляясь.
Гетман улыбался, но глаза его злы.
— Я познакомился с княжной Елизаветой в то время, когда вы были маленьким князьком, государь, в вашей маленькой Голштинии, — резко сказал он.
Оскорбленный Петр дернул носом, закрыл правый глаз и задрыгал ногой.
— А что касаемо пастушеского званья моего, правду изволили молвить, государь. И если вам не ведомо, сделайте милость взять в память: я долгое время пробыл за границей, в Германии, Франции, Италии, особливо долго и усердно слушал лекции в Берлине и Геттингене. И смею молвить, что пастух Пастуховский, как вы соизволили обмолвиться, изощрен в науках навряд ли менее государя своего…
Подчеркнутая холодность, с которой говорил гетман, глубоко оскорбляла болезненное тщеславие царя. Петр завертел шеей, закривлялся, покраснел, готов был разразиться гневом, побежал по комнате прочь от Разумовского, схватил скрипку, ударил в струны смычком, бросил. Гетман, наслаждаясь причиненной царю болью, сел без приглашения в кресло.
— Я внук Петра Первого Великого! — бия себя в грудь, с азартом закричал царь. — Я внук Карла Двенадцатого шведского! А ты кто? — царь показал ему язык.
— Я пастух, — хладнокровно ответил гетман, отирая с высокого лба испарину. — А достодолжное для пастуха образование я приобрел милостью почившей императрицы Елизаветы, вашей тетушки. И ныне состою президентом Российской Академии наук.
— Романовна! — вдруг закричал Петр, и его подвижное, как у актера, лицо вновь стало веселым. — А знаешь, кто перед тобой сидит? — указал он на гетмана. — Это мой дядюшка. Der Onkel… Только не родной, а как это по-русски?.. Что?
— Двоюродный, Пьер… — подсказала Романовна.
— Чудесно! Двоюродный. А родной мой дядюшка — твой братец, слышишь, гетман, твой брат, венчанный супруг моей тетушки, Алексей Григорьич Разумовский, к коему я полный решпект имею… И почитаю за отца.
— Это есть непреложная истина, государь. — Вздохнув, гетман опустил голову. Пред его мысленным взором траурной тенью прошла почившая Елизавета.
Петр с разбегу подбежал к поднявшемуся гетману и бросился ему на шею.
— Der Onkel!.. Милый мой дядюшка!.. Чаю, обидел тебя! Ну прощай меня, прощай, пожалуй… А знаешь, а знаешь? — стал он трясти гетмана за обе руки. — Я получил от великого Фридриха высокое награждение… Мой друг Фридрих… (Глаза Разумовского засверкали презрительной холодностью, а Петр, отступив три шага, гордо откинул голову, отставил ногу и ткнул в надетую через плечо генеральскую ленту прусского ордена.) Мой друг Фридрих изволил произвести меня в генерал-майоры прусской службы.
Едва скрывая гнев, Разумовский сказал с коварством:
— Вы можете с лихвой отомстить ему, государь: в отместку произведите его в русские фельдмаршалы.
Озадаченный Петр разинул рот и ничего не ответил.
3
21 апреля Екатерина торжественно отпраздновала день своего рождения (ей исполнилось тридцать три года) и дала в малом тронном зале аудиенцию австрийскому послу графу Мерси Аржанто. Присутствовал весь двор и иностранные послы. Екатерина все еще носила траур. В ответ на приветственную речь австрийского посла она откинула голову и, не спеша, впервые произнесла по-французски официальную речь. Этот день был одним из знаменательных дней ее жизни: она держала пред Европой экзамен политической зрелости. Она еще плохо говорила по-русски, но французским языком владела в совершенстве.
Яркий, выступивший на ее нежных щеках румянец свидетельствовал о сильном внутреннем волнении ее. Но чуть приподнятый голос звучал все-таки спокойно, музыкально. Она была горда тем, что вся речь составлена лично ею, без посторонней помощи. Да и с кем она могла посоветоваться? — разве что с Никитой Паниным, но и с ним она не советовалась. Правда, что смысл слов довольно банален, но речь была облечена в изысканную форму со всеми дипломатическими учтивостями.
Осмысленно модулируя глубоким, захватывающим слушателя голосом, она придавала особый блеск произносимым ею словам. Все с изумлением разинули рты, напрягли слух, и эта невысокая, изящная женщина вдруг на глазах у всех выросла в заметную фигуру, с которой Европе придется еще иметь дело.
Даже Никита Иванович Панин, чей зрелый государственный ум был холоден и всегда трезв, поддался обаянию и, устремив на Екатерину загоревшийся взор, тихо вымолвил: «Умница».
Панин, оба Разумовские, И. И. Шувалов, Трубецкой и другие допущенные к целованию руки государыни искренно поздравляли Екатерину с успехом. В особенности восторгалась без меры княгиня Дашкова. У царицы на душе ликование, однако она продолжала притворяться печальной, почти подавленной.
Государь на аудиенции намеренно отсутствовал: он репетировал скрипичные пьесы, готовясь к собственному музыкальному концерту.
24 апреля был заключен с нетерпением ожидаемый Петром трактат мира с Пруссией. В одной из статей трактата говорилось:
«Российский император в два месяца возвратит королю Прусскому все области, земли, города, места и крепости, ему (королю) принадлежащие и в течение войны российским оружием занятые».
В сердцах россиян, в особенности — войска, ужасный смысл трактата отозвался глухой болью, как удар из-за угла, в спину. Патриотические чувства каждого были оскорблены: значит, кровь русская пролилась на вражьих полях впустую.
Легкомысленный Петр от радости скакал через ножку, с криком «ура» салютовал портрету Фридриха. На плац-параде с войсками был многомилостив.
Громко объявил с коня:
— Солдаты! Я и его королевское величество Фридрих Прусский заключили между собой договор вечного мира и вечной дружбы! — И бесшабашно, очертя голову, провозгласил:
— Солдаты! За моего друга Фридриха — ура!!!
Смущенное войско кричало «ура», но без восторга. Царь приказал выдать солдатам по три чарки водки.
Через пять дней мир с Пруссией праздновался торжественным обедом.
Дальновидная Екатерина, зная, сколь тяжело русские сановники переживают заключение этого мира, присутствовать на обеде отказалась под предлогом болезни. Взбешенный Петр кричал на антресолях у «Лизки-султанши»:
— Я ее вылечу! Вот я ее вылечу…
Горничная Екатерина Ивановна эти крики поспешила подслушать и с прибавкой пересказала их государыне. Старик-камердинер Тимофей Евреинов, прослезившись, советовал Екатерине:
— Матушка, ваше величество… Надо бы сходить вам откушать… А то государь император изволят злиться. Как бы лиха какого не приключилось!
Они, бог с ними, сумасшедшие.
Однако быть на обеде Екатерина отказалась. Поэтому к столу приглашены были только мужчины. Обед прошел в полном унынии. Был оживлен лишь император. Он в прусском мундире, в ленте прусского черного орла. Под конец он напился, чудил, выкрикивал: «Воля Фридриха — воля божья!» И еще выкрикивал: «Весь мир будет свидетелем, как я отхлещу по щекам Данию… Да здравствует моя великая Голштиния!» Послы-иноземцы, привычные к выходкам Петра, злорадно запоминали каждый жест его, чтоб тотчас описать обо всем своим государям.
Петр точно так же признал обед скучным, однобоким без веселого женского смеха и объявил, что после обмена ратификациями мирного договора он устроит доброе пиршество с участием итальянских, придворного театра, комедианток, хорошеньких танцовщиц и прочих прелестных гурий, а вкупе с ними, может, и сам кой-что сыграет на скрипке, ибо всему свету ведомо, сколь отменно постиг он сие труднейшее искусство.
На другой день, проспавшись, Петр приказал дворцовому архитектору скакать в Шлиссельбург, выбрать там место и приступить к постройке добротного, но без всяких пышностей дома. Для кого — о том знала лишь Елизавета Романовна. Царь под секретом шепнул ей, кому вскорости жить в том каземате надлежит.
Все помыслы Петра вращались исключительно возле датского вопроса. Все же остальное было для него между прочим. Он окончательно утратил способность верно мыслить, он даже потерял звериное, данное от природы чувство самозащиты и неудержимо катился в погибель.
Войскам отдан приказ быть готовыми к выступлению. Прошел слух, что русских солдат поставят под команду Фридриха II.
В войсках поднялся ропот, особенно громкий среди гвардии. Гвардейцы привыкли к безмятежной жизни при дворе, и вдруг — повеление следовать за государем куда-то на край света. Озлобленные, они не желали покидать столицу и собирались на войну стиснув зубы. Более смелые среди них вопрошали своих офицеров: «Куда и на кой прах нас уводят из столицы?» Те отвечали уклончиво, избегая смотреть в глаза солдатам: «Император поведет нас в свою Голштинию, он желает отомстить обиды, нанесенные его предкам Данией, и оттягать от нее все отнятые у голштинцев земли». Гвардейцы разглашали этот ответ своим товарищам, многие с отчаянностью бежали из казарм кутить в кабаки — арест, так арест — напивались там в лоск, орали:
«Не пойдем! Пущай сам, ежели хочет, на войну прется вкупе с Фридрихом своим да с Жоржей. Уж и так нас замучил своими вахт-парадами да артикулами на немецкий лад!» Крикунов хватали, били палками, били фухтелем, усылали куда надо. Расправа с крикунами была сигналом к началу волнений: «Пущай всех ссылают!.. Мы все заодно». Беспорядки вспыхивали в гвардии и армии и с жестокостью подавлялись.
Петр считал минуты до воинственного выступления в датский поход. И заветная цель, мечта всей жизни — свидание с Фридрихом! Уже было установлено место встречи.
Но Фридрих, изучая донесения своих политических клевретов, испугался, что его простоватый друг, из которого можно вить веревки, удалясь из России, этим самым поможет сбросить себя с престола. Падение Петра было бы для Фридриха большим ударом. Поэтому, своей корысти ради, он стал застращивать Петра всяческими страхами, как нянька малого ребенка — букой.
Его гонец день и ночь мчал к Петру письма. Фридрих писал:
«Мне бы очень хотелось, чтоб ваше величество короновались, эта церемония произведет сильное впечатление на народ, привыкший видеть своих государей коронованными. Я вам скажу откровенно, что не доверяю русским…
Предположите, что какой-нибудь негодяй начнет в ваше отсутствие интриговать для возведения на престол Ивана Антоновича, составит заговор, чтоб вывести Ивана из темницы, подговорит войско и других негодяев: не должны ли вы будете тогда покинуть войну против датчан и поспешно возвратиться, чтобы тушить пожар собственного дома…»
Петр ответил, что короноваться перед походом у него не осталось времени, ему не успеть наделать роскошных фейерверков, да к тому же и корона еще не готова.
«Что касается Ивана то я держу его под крепкой стражею, и если б русские хотели сделать мне зло, то могли бы уже давно его сделать, видя, что я не предпринимаю никаких предосторожностей, ходя пешком по улицам, что Гольц может засвидетельствовать».
Глава 10
Узник без имени
1
Венценосный шлиссельбургский узник Иван Антонович, о котором пишет Фридрих, «несчастнорожденный» для престола, всю жизнь провел в страданиях и умер бесславно от руки насильника.
Петр II, сын цесаревича Алексея Петровича, преданного по приказу своего отца Петра I особому суду и умершего от пыток, скончался от оспы пятнадцатилетним мальчиком. По смерти его вступила на престол Анна Ивановна, племянница Петра I. Она притащила из Курляндии своего любовника, некоего мелкопоместного курляндского дворянина Бирона.
Анна Ивановна царствовала десять лет и перед смертью своей назначила всероссийским императором грудного младенца — Ивана Антоновича, сына принцессы МекленбургскойАнны Леопольдовныи принца Брауншвейг-Люненбургского Антона-Ульриха. В Анне Леопольдовне текла хоть капелька русской крови (она дочь Екатерины Ивановны, родной племянницы Петра I), а ее супруг Антон-Ульрих был просто-напросто кавалер со стороны.
Регентом лежавшего в пеленах всероссийского самодержца Ивана III был назначен 16 октября 1740 года бывший любовник Анны Ивановны всевластный Бирон, а 17 октября царица Анна умерла.
В народе разнесся глухой ропот. Почему-де царем сделали малютку в зыбке, какого-то Ивана Антоновича? И почему-де он взял верх над законной дочерью Петра I, здоровой, красивой и веселой девушкой Елизаветой Петровной?
После сего приехавшая с ребенком в Россию мать императора Анна Леопольдовна была провозглашена великой княгиней и назначена правительницей государства. Именем грудного младенца издавались указы, велись войны, а о народе, об империи и о самом младенце совершенно забыли.
Правда, во время торжественных церемоний, например, когда приехало в Петербург персидское посольство, малютку выносили в пеленках на балкон, чтобы показать народу. Но сбежавшийся люд мало интересовался и им и его матерью, а искал взором царевну Елизавету Петровну, отворачиваясь он набивших оскомину немецких властелинов.
И в ночь на 25 ноября 1741 года разразилась дворцовая революция.
ЦесаревнаЕлизавета, опираясьнапридворную знатьи гвардейцев-гренадеров, арестовывает младенца Ивана III с его родителями и провозглашает себя императрицей.
Молодая Елизавета отличалась необычайной красотой и веселым нравом. У ног ее с давних пор пресмыкался добрый десяток женихов вплоть до французского короля Людовика XV, принца персидского — сына шаха Надира — и молоденького племянника ее Петра II, по уши влюбившегося в свою очаровательную тетку. Но она предпочла остаться девой и, поддерживая обычную придворную традицию, обзаводилась «рабами своего сердца».
Через солидный опыт в сердечно-интимных делах своих Елизавета пришла к заключению, что вряд ли она произведет теперь на свет сына, наследника.
Поэтому, желая обеспечить вопрос престолонаследия, она шлет в Голштинию за своим четырнадцатилетним племянником Петром-Карлом-Ульрихом (будущим Петром III), обращает его в православие и объявляет великим князем и наследником престола.
А в 1744 году, когда Петру Федоровичу шел шестнадцатый год, ему была выбрана невеста мелкопоместная принцесса Цербтская София-Августа-Фредерика (впоследствии — Екатерина II). Таким образом, по линии престолонаследия все благопоспешно шло своим порядком. О судьбе же арестованного ребенка — императора Ивана III — даже и в придворных сферах никто не знал ничего достоверного, и имя его произносилось шепотом.
Судьба же свергнутого младенца-императора была такова. 12 декабря, то есть спустя семнадцать дней после воцарения Елизаветы, из Петербурга выехало под сильным конвоем несколько повозок. В одной из них — укутанный в меховой мешок несчастнорожденный Иван с отцом и матерью. Они изгонялись чрез Нарву, Ригу на свою родину, в Брауншвейг. Ивану было шестнадцать месяцев, из них тринадцать он считался императором. Ему больше никогда не придется видеть Петербург.
Охраняя свое собственное спокойствие, Елизавета старалась стереть при дворе и в народе всякую память о нем: уничтожены все монеты и медали с изображением Ивана III, собраны в Сенат и там сожжены все бумаги, в которых упоминалось его имя.
Тревога Елизаветы была не напрасна. Семь месяцев спустя после переворота камер-лакей Турчанинов и два гвардейца, пожалев Ивана III, составили заговор: Елизавету и голштинского принца Петра Федоровича умертвить, на престол возвести низложенного Ивана III Антоновича. А еще год спустя был открыт заговор подполковника Лопухина опять в пользу Ивана III. В это время, вот уже целый год, изгнанная брауншвейгская фамилия содержалась под крепкой стражей в Риге. Елизавета опасалась, что, находясь за границей и придя в возраст, Иван III может оказаться опасным претендентом на русский престол. Поэтому она решила вместо заграницы переправить всю фамилию в Ораниенбург (Раненбург), а вскоре приказала отвезти их в Соловецкий монастырь.
При выезде из Ораниенбурга, по приказу Елизаветы, четырехлетнего ребенка впервые и навсегда разлучили с родителями. Его увез в отдельном экипаже майор Миллер, получив указ:
«Оного посадить в коляску и самому с ним сесть. Именем называть его „Григорий“. Проезжать только ночью, иметь всегда коляску закрытой, о младенце никому не объявлять».
Был март 1745 года. Была весенняя распутица. Ребенок скучал и плакал.
Изгнанники надолго застряли в Холмогорах, в бывшем архиерейском доме.
Елизавета, узнав о сем, приказала:
«Известным персонам здесь и жить в теснейшем заключении, младенец отдельно».
Вскоре камергеру барону Корфу, ведающему «известными персонами», дан был секретнейший приказ:
«Ежели, по воле божией, случится кому из них смерть, особливо же принцессе Анне или принцу Иоанну, то, учиня над умершим телом анатомию и положа в спирт, тотчас же смертное тело к нам прислать с нарочным офицером».
Но супруги брауншвейгские вовсе и не думали умирать, а, наоборот, благополучно в изгнании плодились. Так, Анна Леопольдовна в Холмогорах разрешилась сыном. Елизавета и весь двор поморщились: в Риге родилась девочка, а вот теперь опять принц, новый претендент, брат Ивана. Не прошло и года, опять беда, опять родился мальчишка. Получив о сем известие, императрица Елизавета в великой досаде изволила оный рапорт изорвать в клочки. «Престранная плодливость… Ну прямо крысы!» — воскликнула она.
Однако, родив Алексея, принцесса Анна захворала и в марте 1746 года «великою горячкою и волею божьей помре». Елизавета ликовала: слава богу, брауншвейгская семья пошла на убыль. Анатомированное тело Анны Леопольдовны прибыло в Питер, прямо в Александро-Невский монастырь, где почившая принцесса и погребена с почестями.
В это время хворый от природы и недавно перенесший смертельные болезни — осложненную корь и оспу — великий князь Петр Федорович опять лежал больным. Елизавета, Екатерина, двор, иностранные послы предвидели, что в случае смерти Петра Федоровича неминуемо будет объявлен наследником престола все тот же принц-младенец, бывший император Иван III.
У великой княгини Екатерины Алексеевны при этих мрачных мыслях переворачивалось сердце, она четко понимала, что заточение Ивана есть причина ее личного благополучия. Она ко всему прислушивалась, присматривалась, мысленно одобряла все жестокие, прямо бесчеловечные действия Елизаветы по отношению к брауншвейгской фамилии и «несчастнорожденному» Ивану; она знакомилась с подробностями дворцовой революции, возведшей Елизавету на престол, и находила, что подобные перевороты не только возможны, но и легко осуществимы.
2
Время шло. Елизавета благополучно царствовала, полузабыв о заключенном подраставшем Иване. Петр Федорович развлекался игрой в оловянные солдатики, иногда пилил на скрипке, дрессировал свору собак и помаленьку пьянствовал, не забывая в то же время забавляться и любовными утехами, в коих чистосердечно каялся молодой своей жене.
Молодая жена Екатерина Алексеевна, подражая нареченной тетке, собственному мужу и высшему свету, точно так же предавалась влечению сердца, но в любовных утехах супругу своему не признавалась.
Сначала и впервые Екатерина увлеклась одним из трех братьев-офицеров, камер-лакеем великого князя — Андреем Гавриловичем Чернышевым. Хотя это увлечение носило платонический характер, но тем не менее все три «предерзостных» брата были из Петербурга высланы. Заглядывался на Екатерину и молодой граф, гетман Малороссии, Кирилл Разумовский. В 1751 году она стала играть в любовь с веселым, умным камер-юнкером графом Захаром Чернышевым (участником прусской войны и однофамильцем Андрея Чернышева). Однако эта любовь продолжалась недолго. На смену графу Чернышеву явился новый обожатель, блестящий камергер великокняжеского двора Сергей Васильевич Салтыков. Он был, по выражению самой Екатерины, «прекрасен, как майский день, никто с ним не мог равняться, даже при большом дворе Елизаветы». Поигрывая с ним в «любишь-не любишь», Екатерина по молодости лет дважды доигралась до беременности, но оба эти неосторожные случая, которые держались в великой тайне, кончились преблагополучными выкидышами.