Ритмичный цокот копыт вернул его на землю. Приоткрыв глаза, он увидел лес, окутанный легким синеватым туманом. И ясно различил бархатистую морду стройного скакуна, который коснулся его лба, взъерошив челку. Когда ему удалось рассмотреть получше, он понял, что животное ниже ростом, чем конь, его серебристая грива спускалась почти до уровня суставов ног, а посередине лба находился один‑единственный рог.
Однажды он видел изображение этих мифологических животных в «Книге сновидений», хотя у этого экземпляра по обе стороны хребта имелась еще пара покрытых перьями крыльев, как у ангелов. Это было самое красивое и волнующее зрелище из тех, которые он когда‑либо видел, включая монастырь Святого Сильвестра с алтарем, покрытым разноцветной золотой фольгой, или запрещенную книгу «Praestigiis Daemonum et Icantationibus»,[6]которую Саласар прятал на дне сундука из черного дерева и в которой врач Жан Виер утверждал, что колдуны – всего лишь люди, страдающие умственным расстройством.
Инквизитор как‑то раз позволил ему ее посмотреть, взяв с него обещание никогда никому об этом не рассказывать, потому что в противном случае им обоим грозит серьезная опасность.
Мгновение спустя он обнаружил, что на единороге восседает прекрасная девушка, вся из голубого прозрачного вещества, окутанная воздушной тканью, изящно прикрывающей срамные части ее обнаженного тела. Она была в точности такой, какими иногда ему являлись женщины в ночных, страшно греховных сновидениях, после которых он чувствовал себя истощенным, покинутым на берегу своей постели, словно медуза, выброшенная на прибрежный песок. Он никогда не упоминал на исповеди об этих снах, потому что стыд оказывался сильнее желания получить Господнее прощение. Очертания женской фигуры казались неопределенными, размытыми, словно силуэт был окутан голубым пламенем. Ее длинные волосы шевелились в воздухе и то закручивались в спирали, образуя завитки, то снова распрямлялись, обрамляя спокойное лицо, на котором посверкивали блестящие, черные, почти лишенные оторочки белка глаза.
|
|
Дивное создание опустилось на землю и мягким шагом прошлось по мокрой траве, и в какое‑то мгновение Иньиго показалось, что земля, по которой ступала девушка, издавала тоскливый и беспомощный стон, когда она поднимала свою маленькую ножку и делала следующий шаг. Голубая незнакомка склонилась к его лицу, и тогда Иньиго де Маэсту увидел ее синие волосы, темно‑синие брови, голубоватый цвет ее кожи и изящную линию фиолетовых губ, а также деревья, просвечивающие через ее тело, потому что она была прозрачной. Он приветливо ей улыбнулся, и голубая девушка спокойно кивнула в ответ. Она поднесла руку к изнуренному лицу юноши, и тот ощутил исходивший от девушки аромат: нежный запах цветков апельсина и молодой травы, который вызвал в его памяти руки матери.
Она сняла с него сандалии и носки, слегка помассировала ему ступни, затем погладила у него под мышками, обхватила голову и пощекотала за ушами, после чего нежно провела голубоватой рукой по груди, ощупывая каждый дюйм тела. Иньиго и не думал сопротивляться, поскольку у него возникло ощущение, будто все это уже происходило с ним раньше, что это повторение дивного сна, который он уже когда‑то видел, и знает, что должно произойти дальше. С беспредельной нежностью девушка провела рукой по внутренней стороне его бедер, и в это упоительное мгновение он вновь почувствовал сладость во рту. Ему нечего было бояться, и он заснул.
|
|
Этим же утром Май и Бельтран следовали за помощником Саласара на приличном расстоянии, прячась время от времени, потому что послушник Иньиго де Маэсту то и дело оборачивался и с подозрительным видом озирался. Судя по всему, юноша интуитивно чувствовал незримое присутствие Май.
Оба больше часа неотступно следовали за ним по едва заметной в бурьяне тропинке, полной огромных валунов, кустов, колючек и боковых стежек, на которые послушник то и дело сворачивал, а потом возвращался обратно. Наконец впереди показалось нечто, служившее когда‑то оградой, от которой остались стоять четыре жерди, криво, под разными углами торчавшие из земли и покрытые зеленым мхом с того бока, который был повернут к северу. Отсюда уже был виден дом с выложенными из разноцветных камней стенами, и сквозь пелену утреннего тумана он казался просто сказочным замком.
Май и Бельтран прятались в кустах и оттуда наблюдали за тем, как юноша остановился перед домом. Он долгое время кружил вокруг, трогал стены, землю, прошел на некотором расстоянии вдоль следа, оставленного ногами людей и животных на примятой траве, проследовал к небольшому каменному мосту, перекинутому через реку. Прошелся по нему туда и обратно, вернулся на середину моста, остановился в верхней точке его изгиба, поглядел на течение, почесал в затылке, осмотрел все вокруг парапета и нагнулся, чтобы подобрать что‑то с земли. Затем вновь направился к дому, со всеми предосторожностями открыл дверь, будто намеревался что‑то украсть, и крикнул в пустоту:
|
|
– Есть кто‑нибудь? Я пришел с миром. Я вхожу! – И ступил через порог.
И вдруг Май услышала шум осторожных шагов и, сидя за кустом, пригнулась пониже, чтобы ее не обнаружили. Она увидела огромное существо, покрытое шерстью с ног до головы, с дубиной в руке. Сначала ей показалось, что это Баксахаум – дух, обитающий в лесной чаще, а по ночам укрывающийся в пещерах. Многие утверждали, что Баксахаум был самым первым земледельцем и что именно он обучил человека всему, что касается выращивания зерновых, но люди, которым дай только палец – откусят всю руку, украли, стоило тому зазеваться, секрет изготовления пилы, мельничной оси и ковки металлов. Тем не менее Баксахаум не затаил злобы и продолжал помогать пастухам, криками предупреждая их о приближении грозы или о волках, рыскавших неподалеку. Упомянутый дух отличался громадным ростом и был покрыт шерстью с ног до головы. Вот это‑то поначалу и сбило Май с толку.
Однако, как только первое потрясение прошло, она заметила, что косматый исполин не один: он появился в компании неуклюжего существа, которое то и дело обо что‑нибудь спотыкалось, а значит, это был не Баксахаум. Сей дух, как известно, предпочитает одиночество. Кроме того, ни тот ни другой ни в малой мере не отличались изяществом, присущим лесным божествам. Май смекнула, что это просто‑напросто два человека, хотя их намерения были не вполне ясны.
Тот, кого Май приняла за Баксахаума, был крупнее. Длинные, растрепанные волосы падали ему на плечи и соединялись с густой окладистой бородой, опускавшейся до середины груди. Второй был гораздо моложе, высокий, худой, с волосами цвета соломы и, видимо, с бельмом на глазу. На обоих были бесформенные одеяния из кроличьих шкурок свинцового цвета, закрывавшие их с головы до ног. Не понятно было, где это странное платье разделяется на рукава и штанины и за счет чего оно держится на теле: судя по всему, благодаря кожаным ремешкам, скреплявшим шкурки в одно целое. Таких странных людей Май видела впервые в жизни.
Тот, что повыше, по‑видимому, был тут за главного, он подал знак, и оба вошли в дом, оставив дверь открытой. Поэтому Май увидела, как там заметались тени: эти двое били молодого человека по голове, пока тот не потерял сознание. С него сняли одежду и обувь, встряхнули, как мешок, опрокинули на спину, потом перевернули и натерли зеленоватой мазью под мышками, за ушами, потом ступни и низ живота с такой же силой, с какой она растирала бы на коже какого‑нибудь бедолаги средство против ломоты в костях.
Затем она увидела, как они, бесцеремонно схватив голого человека за плечи и лодыжки, потащили его куда‑то лицом вниз. Отнесли подальше, на лесную опушку, там же бросили его котомку, вновь натянули на него одежду и преспокойно удалились, корча рожи, толкаясь локтями и все так же неуклюже спотыкаясь. Только на этот раз они хохотали во все горло, пребывая в полной уверенности, что их жертва еще не скоро очнется.
Май и Бельтран затаились в кустах. Они ждали, когда оба человека в кроличьих шкурах превратятся в две неясные точки на горизонте, а затем еще немного, пока не исчезли и они. Май медлила, желая убедиться, что Иньиго действительно потерял сознание. А когда поняла, что после такой трепки он вряд ли может представлять опасность, отважилась подойти к нему. Стоны и вздохи, которые издавал молодой человек, лежа на траве с закрытыми глазами, подергивая головой и шепча что‑то бессвязное, говорили о том, что юноша плывет в потоке сновидений, вызванных тем самым зеленоватым снадобьем, которым его натерли.
Май осторожно подъехала к нему верхом на Бельтране, готовая подстегнуть ослика и умчаться прочь, если молодой человек неожиданно очнется. Ослик подошел к спящему так близко, что ткнулся в него мордой, а тот приоткрыл глаза и с затуманенным взором попытался им улыбнуться.
Май спешилась, опустилась перед юношей на корточки, взяла его за подбородок, желая получше разглядеть лицо, и похлопала по щекам, чтобы проверить, не придет ли он в себя. Однако в ответ он лишь приоткрыл глаза и издал протяжный стон. Май склонилась ниже и обнюхала юношу. От Иньиго исходил слабый запах кипрского мыла, который перебивала вонь мази, которой его натерли люди в кроличьих шкурах. Девушка тотчас же узнала характерный аромат мандрагоры. Злодеи знали, что творили. Май было прекрасно известно, что мандрагору нелегко раздобыть. Чтобы избежать опасности, надо привязать к ней пса, когда она еще находится в земле, затем вспугнуть животное громким шумом, с тем чтобы именно оно вырвало ее из земли, поскольку если человек окажется рядом с мандрагорой, когда ее вытаскивают на поверхность, он умрет от истошных криков разъяренной ведьмы.
Май встала на ноги, отыскала в сумках на спине Бельтрана лоскут чистой ткани, намочила его в реке и принялась стирать зеленоватую мазь, покрывавшую кожу послушника. Она сняла с него одежду, протерла подошвы ног, подмышки, уши, отгибая их вперед и назад, пока они не стали блестящими и красными. Затем, словно заботливая мать, с величайшим тщанием бесстрашно омыла внутреннюю часть бедер – подобная непринужденность возникает только между людьми, долгие годы прожившими вместе. Она вернулась к сумкам и достала из них почти все необходимое для изготовления средства против отравы: мешочек бледно‑голубого цвета, два маленьких квадратных лоскутка чистого шелка, швейную иглу, разломанную на семь частей, пуговицу, принадлежавшую отравленному на протяжении не менее трех лет, кусочек ногтя с мизинца левой руки пострадавшего.
Май сунула в мешочек бледно‑голубого цвета оба лоскутка чистого шелка квадратной формы и кусочки иглы, затем оторвала пуговицу от нижней рубашки Иньиго, уповая на то, что он носил ее последние три года, как это требовалось для ворожбы. Подняла левую руку юноши, взяла мизинец, поднесла ко рту и ловко откусила кусочек ногтя в форме полумесяца. Иньиго коротко вздохнул и пробормотал что‑то о предначертаниях, снах и встречах, но Май не придала этому никакого значения. Она взяла розовую нитку и зашила мешочек небесного цвета, отерла им лицо заколдованного и подсунула под его тело.
– Думаешь, получится? – спросила она Бельтрана после того, как закончила.
Бельтран одобрительно проревел в ответ по‑ослиному.
– Тогда пошли, а то он проснется.
Май взяла Бельтрана под уздцы и, напевая, удалилась.
VII
О том, как сделать так, чтобы Луна не похитила блеск глаз, помешать ведьмам нападать на нас во время сна и добиться того, чтобы нашим недругам явились в сновидениях сонмы чертей
Прежде, чем Май отправилась вслед за Саласаром и его свитой, еще до того, как она узнала о существовании Саласара, и даже до того, как осознала, что рискует угодить в сети инквизиции, в которых исчезла дорогая ее сердцу Эдерра, был момент, когда она почувствовала себя, как никогда, одинокой: это случилось именно тогда, когда Голыш передал ей шкатулку с наказами осужденных и она увидела, как он исчез за горизонтом.
Она посидела еще немного в тишине на камне, со шкатулкой на коленях, прислушиваясь к дыханию Бельтрана, совпадавшего с ее собственным. Она была крайне напугана. Ей впервые пришлось остаться один на один с действительностью, если не считать компании Бельтрана, который по причине превращения в осла временами проявлял неспособность разумно рассуждать и еще меньше – вести цивилизованную беседу.
С самого детства она много путешествовала, исходила немало дорог, но всегда передвигалась по ним бездумно, потому что бремя насущных забот взвалила на себя Эдерра, которой чутье всегда подсказывало, какой путь назначен им в этот раз судьбой. Эдерра сама выбирала место для ночлега и решала, в каком селении следует использовать свои чары во благо и с пользой для местных жителей. А Май тем временем предавалась мечтам, созерцая пейзаж, напевая мелодии, вертевшиеся у нее в голове. Она была убеждена, что ей не хватит ни способностей, ни мудрости, чтобы принять столь важные решения. И в тот момент, когда она впервые оказалась одна, погруженная в скорбное молчание, ей было достаточно оглянуться вокруг, чтобы почувствовать себя до ужаса беспомощной.
Единственным утешением служило то, что она точно знала, куда ей следует отправиться: в город Логроньо, где в последний раз видели Эдерру. Она перевела взгляд на глубокую колею, проложенную повозками сквозь заросли травы: обозначенный ею путь лежал у ее ног. Повернула голову направо и увидела, что колея тянется до самого горизонта и исчезает за невысоким холмом. Этой дорогой как раз и приехал сюда Голыш, следуя из Логроньо. И тут Май решила одним махом отбросить все мысли об одиночестве и сиротстве. Не отрывая взгляда от дороги и нервно покусывая нижнюю губу, она рывком вскочила с камня и спрятала деревянную шкатулку с вещами, переданными осужденными, в суму на спине Бельтрана.
– Туда, – сказала она ему, кивком указав в сторону горизонта.
У нее еще будет время почувствовать себя беззащитной, а сейчас она пойдет по этой дороге, пока на другом конце не появится Логроньо. Она решила передвигаться по ночам. Риск стать жертвой какой‑нибудь жестокой проделки ночных духов пугал ее меньше, чем вероятность при свете дня столкнуться с неприязненным отношением деревенских жителей к чужакам. Лучше уж не будить подозрений. Кроме того, Май с детства привыкла к лесу и к неожиданным встречам в нем с различными духами, пятиголовыми змеями или красными коровками, мычание которых напоминало размеренную и навязчивую мелодию, которую ни в коем случае не следует подхватывать, потому что в противном случае можно навсегда потерять дар речи. Ночная сырость пробирала до костей, иногда, когда наваливалось чувство одиночества, ей казалось, что он точно так же проникает ей в душу, как эта растворенная в воздухе влага. Чтобы обмануть туман, она закутывалась в накидку и ехала верхом, обхватив шею Бельтрана, шепча ему при этом на ухо сочиненные ею самой истории и запрещая глядеть на луну, поскольку известно, что она способна украсть блеск глаз у того, у кого они есть.
Передвигаясь по ночам, она изредка сталкивалась с людьми, замечая несомненные признаки страха у местных жителей. Приходские священники только и делали, что освящали ветки лавра, потому что все больше людей помещало их в изголовье кровати, дабы ночной порой не оказаться застигнутыми ведьмами врасплох. А те, казалось, с каждым разом становились все более дерзкими и пробирались в окна, чтобы измазать лица спящих кровью удода, из‑за чего человеку являются во сне сотни пляшущих чертей.
Иногда на рассвете до Май доносились крики, так называемые ирринткси; они обладают свойством перелетать через горы: пастухи обмениваются ими, чтобы не чувствовать одиночества. Май слышала, что голоса эти дрожат, прерываются и лишены обычной бодрости: говорили, что если крик, прозвучавший в ответ на ирринткси, издает ведьма, то пастух не избавится от наведенной порчи до конца своих дней.
Май добралась до Логроньо в среду, за две недели до аутодафе над ведьмами и колдунами. Первые лучи солнца уже окрасили в розовый цвет линию горизонта и уверенно заскользили по земле и крышам домов, превращая листья деревьев в диковинные ювелирные украшения, унизанные жемчугом росы. Май, понуро глядя себе под ноги, медленно шагала по узким и темным улочкам города, пока наконец не оказалась на площади Святого Якова. Здесь пространство внезапно раздвинулось перед ней, вызывая у нее ощущение собственной ничтожности. Над ней нависало всей своей громадой тяжелое здание инквизиции, и она затрепетала от страха. На мгновение фасад показался ей мордой огромного чудовища, выточенного из камня цвета сливочного масла: окна были глазами, а портал входа – огромной пастью, готовой в любой момент ее поглотить.
Она вцепилась в поводья Бельтрана и затаилась в тени галереи. Город пробуждался у нее на глазах. Улицы его были уже охвачены привычной суетой. Торговцы открывали лавки, цирюльни приняли первых посетителей, женщины несли к прачечной корзины с грязным бельем, пекарня начала работать уже пару часов назад, и в воздухе витал неповторимый запах свежевыпеченного хлеба…
– Спокойно, спокойно, здесь живет много людей. Наверняка на нас даже не обратят внимания, – ободряла Май осла Бельтрана, который с момента их прихода не переставал кричать с какой‑то непонятной тоской в голосе.
В здании трибунала располагались зал судебных заседаний, архив, библиотека, часовня и личные покои инквизиторов с их кабинетами. Люди болтали, что подозреваемые, едва попав в здание, тут же терялись в лабиринте темниц и канцелярий, а выйти оттуда с незапятнанной репутацией было практически невозможно. Достаточно было кому‑то дать показания против соседа: дескать, тот богохульствовал или признался ему в совершении предосудительного поступка, – как святая инквизиция не мешкая выносила решение о задержании обвиняемого.
Арестованным не сообщали, какое обвинение против них выдвинуто, однако принуждали к покаянию в своих прегрешениях. Бедняги ломали голову, недоумевая, в чем их могли обвинять, и в конце концов под пытками сознавались в чем угодно, лишь бы только прекратились истязания. Подсудимые на год или на два, смотря по тому, как долго длилось разбирательство, исчезали с лица земли. Пока дело не было закрыто и приговор не зачитан во время аутодафе, инквизиция не была обязана раскрывать имена узников секретных тюрем, а уж тем более сообщать, живы они или нет.
Поэтому Май не осмелилась приблизиться к стражнику, застывшему у входа в здание трибунала, и спросить об Эдерре. Девушка расположилась на другой стороне площади напротив обитых железом дверей главного входа. С этого места ей было хорошо видно, только как расхаживал туда‑сюда молодой человек, охранявший вход, и как садовники боролись с густой порослью плюща на обрамлявших двор каменных колоннах. Май жалела, что не обладает способностью видеть сквозь стены, ей так хотелось пронзить взглядом их плиты из тесаного камня.
Целых три дня она ни на минуту не сводила взгляда с двери, мысленно беря на заметку каждого человека, входившего или выходившего из здания, осторожно расспрашивая прохожих, которые, видя ее интерес к небезопасным тайнам, смотрели на нее с испугом и шептали:
– Держи рот на замке, со святой инквизицией шутки плохи.
Несмотря на их неразговорчивость, Май все же выяснила, что среди людей, входивших и выходивших из здания, были тюремщики, секретари, врачи, священники, судебные исполнители и достаточно много мирян, называемых доверенными. Эти последние доносили на своих соседей и даже превращали свои жилища в тюрьму в обмен на изъятие из обычной юрисдикции и право украсить гербом инквизиции двери своих домов, должно быть, для придания блеска собственному имени.
На третий день ожидания из здания вышел человек с рожком глашатая на шее, кипой бумаг под мышкой и ведром с кистью. Он начал обмазывать клеем стены близ стоящих домов и, насвистывая, наклеивать на них бумажные листы.
– Добрый день, сеньор, – поприветствовала его Май с деланой улыбкой, поскольку не привыкла проявлять сердечность в отношении незнакомых людей, – не могли бы вы мне сказать, что тут написано?
Мужчина смерил ее взглядом с головы до ног: на лице у него появилось выражение досады, словно ему случилось наступить в кучу конского навоза. Однако Май смотрела на него все так же приветливо, собрав все свое обаяние и сожалея о том, что природа не наделила ее хотя бы малой долей красоты Эдерры, чтобы хоть как‑то повлиять на равнодушное отношение к себе мужчин.
– Объявление об аутодафе над ведьмами. – Он продолжил расклейку объявлений. – Состоится в ближайшее воскресенье, седьмого числа. Надеемся, что дела пойдут так и дальше, поскольку ради этого приедет много народу, отсюда прямая польза городу… Вот уже одиннадцать лет, как сеньоры инквизиторы не устраивали подобного действа на площади.
– Так‑так… – Май притворилась, будто на свете нет темы интереснее, чем мероприятия инквизиции и вызываемый ими общественный резонанс. – Все знают, что Логроньо подходит как нельзя лучше… Можно просто позавидовать в отношении аутодафе. Что до красоты, этот город краше всех, да к тому же приспособлен для таких дел. Тут уж с ним никакой другой не сравнится, это точно. А скажите‑ка, – тут она пару раз кашлянула в кулак, – известно ли вашей милости, кто эти приговоренные?
– Поговаривают, будто не кто иной, как сам герцог де Лерма интересовался датой казни, – заговорил глашатай, пропустив мимо ушей вопрос Май. – Потому как король находится в Лерма, только представь себе, оттуда до Логроньо всего один день пути. Вот поэтому я и говорю, что король Филипп как пить дать почтит нас своим присутствием. Торжество такого уровня придаст городу блеска. Ожидается прибытие тридцати тысяч человек!
– Ну и ну. – Май показалось, что она начала завоевывать доверие собеседника, поскольку тот уже пару раз откладывал кисть в сторону, чтобы подкрепить свою речь энергичной жестикуляцией. – Это и впрямь пойдет всем на пользу. А что, уже известны имена приговоренных?
Глашатай посмотрел на нее доверительно и, чтобы ответить шепотом, придвинулся совсем близко; Май увидела, что у него не хватало нескольких зубов, а оставшимся, судя по виду, недолго оставалось служить хозяину. Она ощутила на лице смрадное дыхание.
– Имена не известны, говорят, всего обвиненных тридцать один человек, одиннадцать из них приговорили к сожжению, однако пятеро уже отошли в мир иной. – Он отступил от девушки, чтобы продолжить расклейку. – Ну так им сильно повезло, если учесть, что их собирались поджарить живьем. – И он расхохотался, обнажив свои беззубые десны, а Май приуныла еще больше.
– Где они находятся?
– Кто?
– Осужденные… Я хочу сказать, ведь где‑то они должны содержаться?
Глашатай грозно сдвинул брови, и Май опять захлопала ресницами, изо всех сил пытаясь очаровать собеседника.
– Это не должно тебя интересовать, ясно? Но поскольку это уже ни для кого не секрет. В общем… – Глашатай огляделся вокруг, прежде чем прошептать ей на ухо: – В последнее время палачи зачастили сюда, в это здание, со своими принадлежностями… К тому же прибывают повозки, битком набитые людьми, мужчинами и женщинами, которые не выходят обратно. Люди не дураки, понимаешь? – Он подмигнул ей, щелкнул языком и с улыбкой добавил: – Здесь, в подвале, полным‑полно народа.
Вот тогда‑то Май узнала о том, что Эдерра, возможно, все еще содержится в подвале трибунала, и принялась думать, как ее оттуда вызволить. Она пядь за пядью осмотрела нижний этаж здания, обнаружила закрытые решетками отверстия у самой земли и поняла, что они предназначены для поступления воздуха в камеры. Ей удалось выяснить, что не все отдушины находятся со стороны улицы, большая часть выходит во внутренний двор. Ценой невероятных ухищрений ей удалось выведать, что камера, в которой сидели священники из Сугаррамурди, обвиненные в колдовстве, находилась на противоположной стороне здания и что можно поговорить с ними и даже услышать, если пониже наклониться к зарешеченному окну на уровне земли, тоже выходившему на улицу. Она дождалась наступления ночи, достала из деревянной шкатулки с металлическими уголками обе Библии, посланные их матерями, и собралась выполнить обещание, данное Голышу.
Камера представляла собой тесное, холодное, сырое и темное помещение. Единственным источником света служило крохотное окошко, расположенное высоко над головами обоих мужчин. В силу странного оптического эффекта, оба священника могли видеть на потолке отражения прохожих, передвигавшихся по ближайшей улице, и даже различать цвет их одежды. Вот и все развлечение на протяжении дня. Темница была рассчитана на одного человека, однако охота за ведьмами уже обернулась массовыми – небывалый случай – арестами подозреваемых. Задержанных было столько, что трибуналу пришлось использовать имевшиеся помещения и по‑новому рассаживать заключенных, сначала по двое, затем по четыре человека. Священники, сидевшие вдвоем, помогали друг другу переносить трудности заключения.
– Эй‑эй! Падре Хуан де ла Борда? Падре Педро де Арбуру? Вы там? – сдавленным голосом крикнула Май, растянувшись на земле и сложив руки рупором, чтобы не беспокоить соседей двух узников.
Святые отцы ответили не сразу.
– Падре, вы меня слышите? – повторила она.
– Да, мы тут, кто ты? – отважился подать голос Педро де Арбуру.
– Это не важно, важно, что я кое‑что принесла вашим милостям. Думаю, это послужит вам утешением и поможет перенести невзгоды. Это подарок, который пожелали передать вам ваши матери. Встаньте под окном, я вам его отправлю.
Она достала из шкатулки обе Библии, обернула в кусок ткани, чтобы они не испачкались, и спустила вниз по скату окна. До нее донесся шум падения, и она подождала, когда святые отцы откликнутся на посылку.
– Боже мой! Спасибо, спасибо, – услышала она в ответ. – Это несомненное чудо, это наш ангел‑хранитель оберегает нас в минуту несчастья.
– Ой, нет‑нет, никаких чудес и ангелов небесных. Я земное существо, – пояснила Май. – Кроме того, взамен хочу попросить вас об одолжении. Мне надо знать, находится ли среди узников женщина, которую зовут Эдерра Прекрасная.
– Как жаль, что мы не можем помочь тебе! – ответил Педро де Арбуру. – Мужчины и женщины содержатся раздельно. Нам даже не оказали такой милости, как поговорить с матерями. Мы знаем только, что в камерах разразилась эпидемия, и многие узники поумирали. Мы уже думали, что с нашими старенькими матерями случилась беда. Однако, судя по чудесной посылке, они еще живы. Мы тебе очень благодарны.
– С вами там хорошо обращаются?
– Иногда случается. В целом инквизиторы бесконечно суровы. Один из них до крайности жесток. Его зовут Алонсо де Саласар‑и‑Фриас. Он требует пыток и наказаний. Этот человек поистине ужасен.
– Алонсо де Саласар‑и‑Фриас, – повторила Май. – Хорошо, я постраюсь не забыть.
Именно тогда она и услышала впервые имя инквизитора, за которым теперь следовала по пятам. Он стал ее единственной надеждой. Под влиянием слов святых отцов в ее воображении возник мрачный образ жестокого и ненавистного Саласара, а заодно начал вызревать план побега, который она наметила на день аутодафе. Только бы Эдерра оказалась среди осужденных, тогда все будет в порядке. Девушке виделось это следующим образом: Прекрасная идет по улицам Логроньо в санбенито, в колпаке и со свечой в руках, Май подлетает к ней верхом на Бельтране, сажает за собой на спину осла, и они вдвоем мчатся быстрее ветра, пока все участники действа стоят с разинутыми от удивления ртами. Осталось продумать кое‑какие детали и натаскать Бельтрана, но она была настроена оптимистически.
Дни, оставшиеся до аутодафе, она прожила в страхе, наблюдая за усилиями организаторов церемонии, напоминавшими подготовку к театральному представлению или корриде. Плотники возвели деревянный эшафот, трибуны, помост для властей, развесили флажки. Она видела, как привезли вязанки дров, из которых в специально отведенных местах должны были сложить костры. Май нервничала, почти не ела, спала, свернувшись клубком, на порогах близлежащих порталов. Она старалась не покидать своего поста, продолжая вести наблюдение за всеми передвижениями внутри здания. Ей уже были известны все входившие и выходившие в него, исключая упомянутого инквизитора Саласара.
Но в утро аутодафе вся ее уверенность в благополучном исходе побега улетучилась. Ее охватил панический страх, а нервная дрожь сотрясала все тело сверху донизу. Она увидела, что народу на площади слишком много, а сама она настолько мала ростом, что ей просто не было видно, что происходит за чужими спинами. Она даже не смогла разглядеть цепочку приговоренных, и вдобавок ко всему Бельтран был в этот день, как никогда, медлителен и неповоротлив.
– Ты не осел, а наказание божье! – недовольно шепнула она ему в мохнатое ухо, но тут же раскаялась, заметив его огорчение. – Ладно, ты не виноват. У нас все получится, успокойся.
Но все эти огорчения отступили на второй план, как только она увидела, что Эдерры нигде нет. В предыдущие дни ей в голову приходили сотни разных вариантов. Она волновалась, представляя себе новую встречу с Эдеррой, но ей даже в голову не могло прийти, что ее Прекрасной может там не оказаться. Хотя это ее обрадовало, поскольку избавляло от необходимости видеть страдания няни, шевельнулось сомнение: вспомнился рассказ святых отцов о тюремной болезни.
Она оглядела с ног до головы троих инквизиторов, руководивших действом со специального помоста на площади, которое возносило их над всеми прочими смертными. Они казались богами, сидевшими на тронах и перечислявшими одно за другим преступления, за которые грешники и были приговорены к казни.