– Мужчины и женщины, вернувшиеся в стадо Господа, нашего Отца Всемогущего, – торжественно произнес он. – Благодаря милости Господней вы были прощены, а в качестве наказания вам надлежит в течение девяти месяцев десять раз в день читать «Отче наш» и десять «Две Мария», а также поститься по пятницам, моля Господа о прощение за ваши многочисленные прегрешения.
Напоследок прощенным было сделано строгое внушение и предупреждение, что, если те возьмутся за старое, им не будет никакого снисхождения, с ними поступят по всей строгости закона, как с людьми, так и с их имуществом.
– А это означает… – Саласар прервался на полуслове, прищурил глаза и обвел присутствующих суровым взглядом. Люди затаили дыхание, послышались лишь сдержанное покашливание и плач ребенка в конце зала. – Костер! – воскликнул он, заставив встрепенуться тех, кто смотрел в пол, чтобы не встретиться глазами с инквизитором. – Искупительный огонь! И разумеется, конфискация всей собственности.
Инквизиционные трибуналы пополняли свой бюджет за счет имущества, отобранного у осужденных, и одно время преследование богатых выкрестов являлось исключительным правом святой инквизиции. Любой потомок иудея или мусульманина находился под подозрением в ереси, однако к описываемому моменту количество и тех и других сильно сократилось. Отныне преследованиям подвергались двоеженцы, ясновидящие, приверженцы Лютера и колдуны. Обвиненный был обязан передать свое имущество и вдобавок оплатить расходы по своему содержанию в тюрьме святой инквизиции.
Саласар взял серебряное кропило и окропил присутствующих святой водой. Побрызгал на блудных детей, на жителей деревни, представителей местной власти и на священника Боррего Солано, который тоже сидел в первом ряду; вода попала ему в глаз, вызвав пощипывание, словно это был уксус. Саласар двинулся по проходу, брызгая направо и налево, дошел до дверей и покинул пределы здания, собираясь обойти главные улицы Сантэстебана вместе с еле поспевавшим за ним братом Доминго, который нес ведерко со святой водой. Тем самым все обрели защиту от дьявольской угрозы, очистились от прегрешений и были приняты обратно в лоно матери‑церкви, как это и обещал инквизитор. Господь Всемогущий выиграл битву с Сатаной, его блудные дети и грешники вернулись в его стадо. Господь пребывал в мире со своими овцами.
|
|
Отныне это было свершившимся фактом: дьявол окончательно изгнан из Сантэстебана, и все как будто были счастливы.
– Полагаю, я говорил достаточно убедительно. Они согласились со мною, вам так не кажется? – с гордостью сказал Саласар, не дожидаясь ответа Иньиго и Доминго, прежде чем удалиться в опочивальню. – Можете складывать вещи, через пару дней мы уезжаем.
Иньиго никак не мог уснуть. Он продолжал думать о голубом ангеле, уверенный в том, что тот находится где‑то близко. Сколько бы Саласар ему ни втолковывал, что это всего лишь сновидение, вызванное специально подобранными травами, сваренными, растертыми и смешанными со свиным жиром. Послушнику такое объяснение казалось слишком упрощенным. Ну как можно объяснять чудо действием животного жира, а значит, всего лишь грубой материи?
С каких это пор свиной жир приобрел свойство возносить человека так близко к небесам? Его память навсегда запечатлела образ ангелоподобной, почти невесомой волшебницы, изгиб ее крутого бедра, очертания стройных ног, изящную форму подбородка. Стоило сосредоточиться, и ему начинало казаться, что он чувствует ароматное дыхание на своем лице, прикосновение ее шелковистых волос и тепло ладоней на своем теле. От этого видения у него начинало щемить под ложечкой, в промежности возникала сладкая истома, в горле пересыхало, и он начинал ловить ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Простыни, на которых он спал, вдруг разрастались и с шелестом обволакивали тело, лаская каждую его пядь. Они лишали его воли, баюкая и заставляя предаться власти неуемных движений рук, которые, как было ему известно, с рассветом нового дня заставят его стыдиться самого себя. И тогда, испытывая глубочайшее раскаяние в том, что не устоял перед искушением плоти, он давал себе обещание, что это никогда больше не повторится.
|
|
Он вспомнил, какое средство применяла бабушка, чтобы он и братья по ночам не становились жертвами сладострастных снов. По ее словам, подобные действия грозили привести к тому, что они могли ослепнуть, покрыться болячками, или же с ними сразу случится и то и другое, не говоря уже о вечном проклятии, к которому дело и шло. Женщина брала тонкую свинцовую пластинку, рисовала на ней крест, вырезала его, а по ночам клала мальчишкам на живот, чтобы они спали с ним в объятиях, препоручив себя Богу. Однако в этот момент у Иньиго не было под рукой свинцового креста для противодействия похотливым снам, к тому же ему так и не удалось заснуть. Его мучения были до ужаса реальными.
|
|
Он встал с постели и распахнул ставни. Было еще темно. Крестьяне уже не обходили дозором улицы с факелами и пересвистом. Приезжие, которые утром были приняты обратно в лоно матери‑церкви, уже отправились в обратный путь, туда, откуда пришли, и в глубине леса уже не мигали огни костров. Саласар оказался прав: страсти улеглись, все пребывали в покое и согласии. Мир был погружен в сон, отдыхая после испытанного облегчения, словно ребенок, несколько дней подряд страдавший от колик в животе и которому наконец догадались дать отвар ромашки и тимьяна, высушенных на чердаке и благословленных во время утренней мессы в день святого Иоанна. А вот с ним самим обстояло все наоборот.
Возбуждение заставило Иньиго открыть окно настежь, ночной ветерок лизнул ему щеки, но он все еще ощущал снедавшее его пламя желания. Он решил прогуляться, чтобы прогнать грешные мысли, навеянные небесным созданием. На цыпочках вышел из резиденции и зашагал по дороге, которая вела к темневшему в отдалении лесу. Серебристый свет луны растекался по макушкам деревьев, словно воск по свече, наполняя лес фантастическим сиянием, которое при других обстоятельствах, возможно, произвело бы впечатление на послушника, но только не этой ночью. Он брел куда глаза глядят, положившись на чутье охотника, которое отец развивал в нем с самого детства, ступая по траве, которая все еще оставалась мокрой после прошедших недавно дождей, вдыхая запах листвы и мха. Все это, вместе взятое, создавало сходство с морской глубиной.
Он уловил это не сразу, лишь спустя какое‑то время. Когда слух привык к тишине, он начал различать стрекот цикад, уханье филина, едва слышное шебуршание грызунов, занятых поисками шишек и орехов. И вдруг уловил человеческий голос, своего рода мелодию, напев без слов, который доносился до него приглушенным, ослабленным шумом листвы. Он двигался осторожно, прячась за деревьями с учащенно бьющимся сердцем, опасаясь колдунов, которые все еще не покинули здешних мест и как раз сейчас могли собраться на шабаш. И тогда он узрел его наяву и во плоти. Это было никакое не наваждение, вызванное противной мазью, как уверял его Саласар. Это был он, его голубой ангел, чье невесомое тело совершенно четко вырисовывалось в свете луны, в то время как сам он, подняв руки к небу и прикрыв глаза, медленно кружился и напевал что‑то мелодичное под внимательным взглядом своего сказочного скакуна. Он был точь‑в‑точь таким, каким запечатлелся в его памяти.
Пока ровесницы Май учились танцевать, готовить и ублажать мужа, она упражнялась в важнейшем искусстве распознавания по именам всех лесных духов и постигала магические свойства луны. В некоторых местах Испании ее называли солнцем мертвых, и Эдерра никогда о ней не забывала, поскольку во многих заговорах ей придавалось огромное значение.
– Луна освещает покойников, – объяснила она Май, – смерть в растущей четверти безошибочно указывает на то, что жизнь в потустороннем мире сложится хорошо, независимо оттого, насколько несчастным покойный был в этом.
Эдерра умела угадывать пол животных до рождения, зная только, в какой момент лунного цикла они были зачаты. Самцы – в растущей четверти, самки – в убывающей. Таким образом, детство Май протекало под покровительством знаков, начертанных на небесах, которые затем с успехом могли быть использованы и на земле. Они обе вместе с Бельтраном перемежали свои долгие блуждания по путям Господним, во время которых старались исцелить как можно больше обремененных болезнями и житейскими заботами людей, со спокойными днями отдыха в селеньях, где Май никогда не успевала к кому‑либо привязаться. Эдерра и Бельтран были для нее единственными по‑настоящему важными существами. Она никогда не испытывала особой привязанности к кому бы то ни было, кроме них. Ее ни разу не тронули по‑настоящему страдания людей и животных, встречавшихся им по пути.
Эдерра и Бельтран заменили ей родителей, однако столь странное обстоятельство, хотя оно на первый взгляд могло показаться достойным уважения и похвал, порой заставляло ее чувствовать себя отверженной, особенно когда она слышала, как дети ее возраста смеялись, водили хоровод, когда она видела их комнаты и их кроватки, когда она наблюдала за тем, как какой‑нибудь отец целовал дочку или даже наказывал ее. Однако Эдерра никогда не позволяла ей предаваться унынию до бесконечности.
– Родители ужасно докучают детям, – объясняла ей она. – Они изо всех сил стараются, чтобы их чада устроили свою жизнь так хорошо, как это не удалось сделать им самим, вызывают у них чувство вины чуть ли не за каждый самостоятельный поступок, прямо хоть не дыши. Некоторые заводят детей, просто чтобы было кому позаботиться о них в старости. Не сомневайся, золотце, лучше уж быть свободной… Свободной, чтобы самой выбирать свой жизненный путь. Как мы с тобой.
И так она выбила из головы девочки мысль о том, что родители могли бы о ней позаботиться и что дружелюбные сверстники важнее всего на свете.
Очень редко случалось им переступать порог церкви. Эдерра говорила, что боги и духи, которые на самом деле полезны людям, живут в лесной чаще, в горах и пещерах, но христиане их распугали, и они были преданы забвению. Она утверждала, что духи, управляющие миром с начала всех времен, в итоге оказались изгнанными вследствие строительства церквей и в страхе попрятались в недрах земли, потому что не в силах были выносить надоедливый и громкий звон церковных колоколов.
И все же время от времени, чтобы соблюсти приличия, они присутствовали на службе, и тогда Май чувствовала, как ее увлекают звуки органа, громады каменных стен, неяркий и дрожащий свет свечей, сладковатый запах ладана, суровый вид священника и картины мук распятого Христа, принесенного Богом Отцом в жертву во искупление грехов рода человеческого. Ей нравилось бывать на службах, на которых присутствовали монахини‑затворницы. Правда, они обычно скрывались за какой‑нибудь романская решеткой в глубине нефа, настолько частой, что их благочестивые тени только угадывались.
Май считала, что это так романтично – посвятить жизнь служению Богу с целью снискать прощение за грехи мира. Она видела, как монахини подходили к причастию, молчаливые, защищенные своим обетом от любого зла, и тогда Май переживала чувство мистического экстаза, ревности к затворницам и их самоотречению, которое трогало ее до глубины души. Она была уверена, что как раз они‑то первыми и войдут в Царство Небесное в случае, если христианское предвестие конца света окажется правдой. Если бы не Эдерра, которая крепко держала ее в руках, она была бы не прочь посвятить жизнь размышлениям, молитвам и покаянию, как эти монахини, но скорее ради ощущения покоя, которое они у нее вызывали, нежели в силу настоящего религиозного призвания.
– Не болтай глупостей! – сердито протестовала в таких случаях Эдерра. – Наша единственная обязанность в этом мире – оставить его лучшим, чем он был до нас. И я не думаю, что эти монашки смогут его улучшить, сидя взаперти. Как ни крути, люди стремятся удовлетворить собственные потребности. Будучи себялюбцами, как часто в жизни мы строим собственное благополучие на несчастье другого! И все счастье этих черно‑белых сорок с требниками заключается в том, чтобы сидеть безвылазно взаперти, бездельничать, а для очистки совести печь время от времени бисквиты. Вот это и называется грехом гордыни, понятно тебе, Май? Потому что они считают себя лучше нас, тех, кто каждый день гнет спину и работает в поте лица. Они любят удобства, хотя, сказать по правде, все смертные их любят. Эти затворницы мирятся как с однообразием своего существования, так и с тем, что жизнь проходит, пока они созерцают собственный пупок, ничего не делая для ее улучшения. Но это к нам не относится, золотце мое, наша жизнь что‑то да значит на этой земле.
Май была уверена, что если бы не Эдерра, она бы тоже обленилась под влиянием монотонности и рутины повседневного существования. Даже странствуя, она всего‑навсего приспособилась к кочевому образу жизни, который выбрали за нее другие. И пока Эдерру не схватили, пока она не исчезла, сгинув в запутанном лабиринте святой инквизиции, пока Май не встала перед необходимостью в одиночку сражаться со своей судьбой, она бы ни за что не решилась на это самостоятельно.
Май вступила в период созревания неожиданно, почти без предупреждения. Скудные сведения о родителях не позволяли ей сравнить свое внешний вид или застенчивость с материнскими. Правда, ей доводилось наблюдать за тем, что творилось во время шабаша. Спрятавшись в зарослях, она пыталась разглядеть дьявола, который, по всем свидетельствам, был ее отцом, и отыскать какое‑то явное сходство с ним. Абсолютно ничего похожего: слишком уж она была ничтожна.
И вот однажды Май получила первое доказательство. Нечто страшное, грязное и болезненное, что, похоже, ей предстояло нести, как свой крест, всю оставшуюся жизнь, поскольку, как и многие другие важные вещи, это тоже зависело от фаз луны. Эдерра объяснила, что в течение одной недели каждый месяц она будет чувствовать себя изможденной и раздражительной, у нее увеличатся груди, на лице выступят прыщи, и она превратится в легкую добычу всякой земной злобы, первоисточника всех пороков и похоти.
– Ну ничего себе! – возмутилась Май.
– Начиная с этого момента ты должна соблюдать особую осторожность с мужчинами, – внушала ей Эдерра. – Если они до тебя дотронутся, ты раздуешься как шар, и у тебя появится ребенок.
Можно было ее этим не пугать. Она и так никогда не забывала о том, что ее появление на свет стоило жизни матери, как и обо всех женщинах, которых она видела корчащимися от боли во время схваток. Теперь она проходила мимо мужчин, не глядя в их сторону, и радовалась тому, что они тоже не обращали внимания на ее присутствие. Но хотя она не отличалась пышными формами, ее женственность с течением времени становилась все более и более заметной, настолько, что Эдерра решила воспользоваться услугами портнихи, чтобы та сшила ей девичий наряд. Затем собрала ей волосы в пучок и с истинно материнской гордостью поцеловала в лоб.
– Я тебе выведу все эти прыщики. Ты станешь красавицей, вот увидишь, – сказала она ей, смахивая слезу.
И совершила ежедневный ритуал, который лучше начинать в первый утренний час и для которого требовалось следующее: лимон, соль, молотый имбирь.
Для этого надо было срезать попку лимона и выбросить ее, затем варить плод в подсоленной воде, пока он не станет мягким. Полученной жидкостью надо ополаскивать лицо человеку, желающему избавиться от изъянов, и затем присыпать их имбирем.
Эдерра постановила сделать из Май красавицу, для этого она терла ей щеки содой, чтобы немного оживить цвет ее невыразительно‑унылого лица, и отыскала среди старинных рецептов ворожей средство, позволяющее раз и навсегда избавиться от волос на ногах. Для чего следовало взять сок двух лимонов, яичный белок, пчелиный воск, молотый имбирь. Она взбила яичный белок с соком двух лимонов и с помощью пчелиного воска удалила волоски на ногах Май, а потом нанесла на них полученную смесь, втирая ее легкими движениями. Затем посыпала сверху имбирным порошком. Она повторила обряд еще три раза – к огорчению девушки, которая ужасно страдала, когда ей вырывали волоски с корнем. Обещанный результат был достигнут, и после этого кожа на ногах у Май стала мягкой и блестящей, как полированное дерево.
Она не сравнилась в красоте с ослепительной Эдеррой, но, благодаря бальзамам и притираниям, в конце концов превратилась в странное и легкое существо, с тонкими, как шелк, волосами, из которых выглядывали заостренные кончики ушей, крохотным личиком с вздернутым носиком и огромными черными глазами, не способными пролить ни слезинки, но в них‑то и заключалось ее очарование. Наверное, в тот день, когда отец задумал ее зачать, он представлял себе, что у нее будет более устрашающий вид. В шестнадцать лет воробьиное тельце придавало ей сходство скорее с лесным обитателем, нежели с разумным человеческим существом. Мало того, разговаривая, она издавала какие‑то булькающие звуки, которые едва можно было разобрать, поэтому она была необщительна, а с голосами дело обстоит точно так же, как с музыкальными инструментами: если на них не играть, они расстраиваются. Май выглядела уж очень необычно, чтобы подвергать себя риску, вызывая к себе неприязненное отношение незнакомцев, поэтому с момента исчезновения Эдерры она избегала приближаться к людскому жилью. Ей не хотелось будить подозрение.
В эту ночь Май тоже не могла заснуть. Она чувствовала себя ужасно одинокой. Ей не хватало ласкового лепета, объятий и поцелуев, она тосковала по нежному соприкосновению с человеческим существом, находившимся рядом с нею. Она скучала по няне. Ей припомнился ночной ритуал, которому Прекрасная следовала перед отходом ко сну; Май наблюдала за ней, завернувшись в одеяла. Эдерра сто раз проводила расческой по волосам, и при каждом расчесывании невидимая волна возвращала рыжим волосам жизнь, и они вспыхивали, точно костер. Проделывая это, она, прищурившись, смотрела на небо, ощущая порывы ночного ветерка и впадая в длительный транс. Май знала, что, если это случится, она погрузится в меланхолию, и, чтобы отвлечь ее, просила рассказать историю, в которой говорилось о необъятности земли, – от этой истории у нее захватывало дух.
– Это истинная правда, как и то, что мы с тобой сейчас здесь находимся, – начинала Эдерра, которая обладала даром красноречия. – Поверхность земли не имеет пределов, напрасно даже пытаться дойти до конца.
– Даже если мы будем идти всю жизнь? – удивленно спрашивала девочка.
– Даже если мы будем идти в течение трех жизней, мы не достигнем края.
Даже солнце не касается пределов земли, когда мы видим, как вечером оно погружается в море. Ты спросишь, куда в таком случае девается солнце? – Май кивнула. – Ну так вот, оказавшись там, оно проходит через утробу матери, потому что земля – мать солнца и луны, пока не достигнет страны, в которой мужчины бьют палками по скалам, чтобы выгнать его наружу каждое утро, поскольку оно склонно к лени.
– А что видит солнце, когда оказывается под землей?
– О, это диво дивное, Май… Закрой глаза. – Девочка охотно подчинялась. – Тебе придется напрячь все свое воображение, чтобы это представить, и даже тогда ты не достигнешь желаемого. Под землей, по которой мы ступаем, есть обширные области, где протекают молочные реки. Там, притаившись, ждут своего часа ураганы и тучи, наполненные дождевой водой, поля утопают в редких цветах, которыми можно излечить любые недуги. И радуга – настолько обычное явление, что на нее даже не обращают внимания. Это все находится под нашими ногами. Тебе удалось это увидеть? – И Май, закрыв глаза и улыбаясь во весь рот, кивала головой.
Когда Эдерра заканчивала обряд расчесывания, она умолкала, легкой походкой приближалась к тому месту, где Май стелила ее одеяла, и заворачивалась в них. Она ложилась и в темноте брала руку девочки. Май тут же зарывалась носом в рыжие волосы Эдерры и глубоко вдыхала их запах, стараясь вобрать в себя исходившее от них благоухание зелени. Бывало, летними ночами они перед сном танцевали нагишом в лунном свете для развлечения всеведущих лесных духов, чтобы те взамен одарили их мудростью.
Вспомнив об этом теперь, она почувствовала, как уходит напряжение, и закрыла глаза. Не осознавая того, что делает, она встала и начала напевать неизвестную ей мелодию своим тонким птичьим голоском. Она освободилась от рубашки и распустила завязки юбки, с удовольствием ощущая ее скольжение по ногам. Оставила одежду на земле и пошла, пританцовывая и напевая, среди деревьев, под звездами, в то время как лунный свет лизал ей спину и нежно обволакивал сиянием овалы ее ягодиц. И тут она почувствовала, что кто‑то за ней наблюдает. Она ощутила это так явственно, что от ужаса у нее пересохло в горле. Она кинулась собирать одежду, чтобы накинуть ее на себя, а Бельтран, стараясь укрыться, беспокойно заметался меж деревьев.
– Здесь кто‑то есть? – спросила Май, дрожа, с замиранием сердца.
Никто не ответил. Девушка схватила нож и потихоньку пошла, двигаясь бесшумно и огибая деревья, – сердце было готово вот‑вот выскочить у нее из груди, – пока не увидела тень, во весь опор несущуюся по направлению к деревне. Май решила подыскать себе более надежное место для ночлега.
Иньиго, запыхавшись, примчался в резиденцию до того, как первые лучи утренней зари окрасили край неба на востоке. К счастью, никто не заметил отсутствия послушника. Он притворил дверь своей кельи и бросился навзничь на постель, закрыв лицо руками. Это было не видение… Это происходило наяву. Его голубой ангел существует, и об этом никому нельзя рассказать.
И тогда, прежде чем его сморил сон, ему пришла в голову цитата из Библии, Числа, 22.31, где говорилось: «И открыл Господь глаза Валааму, и увидел он пред собой Ангела, стоящего на дороге с мечом в руке, и, пав на лицо свое, преклонился».
XI
О том, как изготовить зелье, чтобы женщина не испытывала вожделения к другому мужчине, и как сделать так, чтобы подрались двое любовников
Однажды теплым июльским утром Родриго Кальдерон вновь нагрянул с визитом к Валье и Бесерра во дворец инквизиции в Логроньо. Явился без предупреждения, следуя куда‑то по делам службы. Он был в дорожном костюме, в коричневых кожаных сапогах выше колена, лицо его пряталось под широкими полями замшевой шляпы. Его спутники, разодетые в пух и прах, смахивали на участников какого‑то театрального действа. Сам‑то он выглядел туча тучей, и оба инквизитора решили, что виной тому были недавние события, вести о которых с такой скоростью передавались из уст в уста, что даже до них в Логроньо уже донеслись их отголоски. Шли разговоры о недальновидности правительства и о проблемах, в которых увязла экономика страны, – напрасно фаворит короля пытался пустить пыль в глаза с помощью комедиантов и увеселений для придворных.
Как раз на днях в Эскориале состоялось совещание по поводу финансового положения; председательствовал герцог де Лерма. И вроде бы королева Маргарита настояла, чтобы король потребовал у фаворита объяснений, как тот распоряжается золотом из королевской казны, и убедила супруга в том, что она может при этом присутствовать. Королева молча наблюдала за представлением, разыгранным герцогом. Тот появился в приемном зале дворца широко улыбаясь, с пачкой бумаг под мышкой, помахивая перед собой, словно тростью, деревянной указкой с мелком на конце, и в сопровождении секретаря Родриго Кальдерона, несшего грифельную доску, которую он установил в центре зала.
Лерма принялся корявым почерком выписывать на ней ряды умопомрачительных цифр, не умолкая ни на секунду. Вначале речь шла о тысячах, потом они превратились в миллионы; он складывал, вычитал, умножал, делил, расставлял в обратном порядке и вновь в прямом, пока не получил удовлетворительного результата. Написал его посреди доски аршинными цифрами, обвел кружком, да еще пару раз подчеркнул, чтобы затем, с удовольствием выговаривая каждый слог, торжественно огласить. По словам де Лерма, не было и тени сомнения в том, что Филипп III располагал таким положительным сальдо, что лучше не бывает, и ему нечего опасаться. И тут королева Маргарита поднялась с места и выступила с возражением, которое впоследствии было приведено в качестве объяснения во время одного судебного разбирательства, имелись ли у герцога де Лерма и его секретаря Родриго Кальдерона причины до такой степени ненавидеть королеву, чтобы ее убить.
– Сожалею, что вынуждена возразить вашему превосходительству, – начала она, – однако сумма в двадцать четыре миллиона поступлений взята с потолка. – И королева Маргарита, глазом не моргнув, вынесла приговор: – Этого самого положительного сальдо в четырнадцать миллионов не существует.
Герцога от неожиданности чуть было не хватил удар. С какой кстати эта особа лезет со своим мнением, когда никто ее об этом не просил? Что она вообще тут делает? Кто дал ей разрешение выступать на собрании, где речь идет о государственных вопросах, и что она в них смыслит? Это мужские дела. Но кто позволил ей присутствовать? Господи боже ты мой! Он три раза вздохнул, стараясь не выдать внутренней растерянности, и начал упорно отстаивать свою позицию.
– Это не мнение, а подтвержденные факты, – не смутившись, продолжала королева. – Мое внимание привлекает то обстоятельство – и это, на мой взгляд, сущее безумие, – что в то время, как наше королевство, по вашим утверждениям, имеет доход в двадцать четыре миллиона дукатов плюс прибыль еще от сорока миллионов, мы только и делаем, что занимаем деньги. Это, несомненно, ввергает нас в долги и ставит в зависимость от банкиров и бессовестных спекулянтов.
Впервые за все годы служения Короне герцогу де Лерма почудилось недоверие во взгляде короля. Тогда он мысленно прикинул, на кого можно свалить вину за возможные просчеты в управлении, дабы самому выйти сухим из воды. И высказал предположение о том, что ведение дел, осуществляемое Советом и Хунтой финансов, не было свободно от махинаций. Реакция Совета не заставила себя долго ждать. Члены Совета, оскорбленные инсинуациями герцога, заявили, что им нечего скрывать, все их решения принимались открыто. И пытаясь обвинить других в том, что они якобы допустили какие‑то просчеты, или увеличивая налоговое давление на уже и без того обремененное Кастильское королевство, делу не поможешь. Куда разумнее было бы сократить огромные затраты на удовлетворение прихотей монархии, которые в большинстве случаев являются непростительным излишеством и свидетельствуют об отсутствие чувства меры. Совет потребовал установить годовой лимит средств на расходы королевского дома.
Однако Лерма с ними не согласился. Монархия не должна ставить себя в зависимость от таких прозаических проблем, как деньги. Король и двор представляют королевство, нельзя позволить, чтобы они утратили блеск, благодаря которому Испания в течение веков удерживала первенство, затмевая все прочие европейские страны. Он предложил не урезать королевские расходы, а вновь увеличить налоги, хотя ясно, что этого нельзя сделать в уже порядком истощенном Кастильском королевстве, где только что введен новый налог в шестнадцать миллионов дукатов, который надлежит выплатить до тысяча шестьсот семнадцатого года в добавление к обычным и дополнительным податям. Надо найти стратегическое решение, убедить некастильские королевства помочь монархии и разделить бремя налогов, действовать не теряя времени, поскольку всеобщий кризис затронул все слои населения. Сельские районы обезлюдели, знатные семьи разорялись, обрастая долгами, как никогда раньше, а духовенство беспомощно наблюдало за тем, как ветшают монастыри.
Некий борзописец сочинил пасквили, которые затем были расклеены на стенах домов. В них утверждалось, что положение Кастилии несомненно доказывает, что испанская монархия есть не что иное, как колосс с головой из золота, грудью из серебра и ногами из глины, который рухнет в ближайшие сорок лет. Две недели спустя писаку, вылезшего с этими пророчествами, обнаружили мертвым в одном столичном переулке. Он был убит ударом кинжала в спину, и даже свидетелей не нашлось. Согласно официальной версии борзописец подвергся нападению неких злоумышленников, которые, однако, не похитили ни одного дуката из его кошелька.
Многие недовольные не ограничились критикой Лерма и обратили внимание на Родриго Кальдерона. Франсиско де Мендоса, арагонский адмирал, обвинил его в растратах, во взяточничестве и притеснении тех, кто выступал против его участия в управлении монархией, но подрывные речи адмирала звучали недолго – вскоре он был арестован по обвинению в предательстве. И тогда хор критики снизился до шепота, потому как умные люди сообразили, что тот, кто отважится критиковать действия фаворита и его секретаря, рискует быть арестованным, оклеветанным или убитым ударом кинжала в спину в глухом переулке. Ходили слухи, что королева Маргарита тайком организовала группу оппозиции Кальдерону, в которую вошли самые близкие ее друзья и противники фаворита. На улицах люди начали заключать пари: кто быстрее вылетит из дворца, королева‑чудачка или секретарь‑шарлатан.
Так обстояли дела, когда Бесерра и Валье приняли Родриго Кальдерона в зале собраний.
– Как обстоят наши дела, святые отцы? – поприветствовал их Кальдерон, высоко подняв правую бровь.
– Мы по‑прежнему без устали стараемся доказать, что все имеющее отношение к ведьмам лежит в плоскости реальности, а не снов или же энтелехии, – ответил Валье. – Однако да будет известно вашей милости, выполнять сию нелегкую задачу с воодушевлением по меньшей мере сложно, когда убеждаешься в том, что сам главный инквизитор постоянно подрезает нам крылья. Он настолько благоволит Алонсо де Саласару‑и‑Фриасу, что слепо доверяет всему, что тот ни скажет. А наш коллега поступает нам наперекор, совершенно с нами не считаясь. У него всегда находится нелепое объяснение для любого добытого нами доказательства. Это все равно что пытаться пробить головой стену.