– Как видишь, если судить по верхней части, – сказал инквизитор, демонстрируя ему лист, – это письмо, адресованное мне. Его принесла дочь Хуаны, утверждая, что его написала ее мать. Но в нем ничего нет, и я все ломаю голову над тем, что она этим хотела сказать. Хотя у меня такое ощущение, что в нем заключено нечто важное.
– Чистый лист. Ага, очень интересно. – Иньиго напустил на себя ученый вид, осмотрел его с одной и с другой стороны, потом опять с лицевой, взглянул на просвет, пытаясь увидеть очертания какого‑нибудь еле уловимого знака, и, ничего не обнаружив, принялся рассуждать, уверенный в том, что любое сказанное слово все же лучше, чем молчание, которое сделает очевидным его невежество. – Ну, не знаю, может быть, Хуана начала его писать, но что‑то ее остановило, и она успела только заголовок набросать: «Вручить Алонсо де Саласару‑и‑Фриасу». Что, если это была прощальная записка?
– Когда пишут прощальную записку, адресатом может быть кто угодно… Словом, тот, кому надо объяснить причины ухода. Я полагаю, никто не тратит последние мгновения жизни на то, чтобы оставить послание для незнакомого человека, ведь так?
– Ну, не знаю. Я никогда не собирался писать подобное «письмо». В общем… – Иньиго перевел взгляд на бумагу. – Возможно, это зашифрованное послание, символическое. – Иньиго приподнял правую бровь и принялся рассуждать: – Может, она хотела сообщить, что в тот момент своей жизни чувствовала пустоту? Как этот пустой лист.
Саласар посмотрел на него скептически.
– Ты думаешь, что такая женщина, как Хуана де Саури, до такой степени владела искусством образных сравнений? – Он вздохнул, почувствовав собственное бессилие: видно, ему вовек не разгадать смысл этого письма. – Не знаю, Иньиго, наверное, ты прав. Больше всего меня удручает то, что скоро мы покинем Сантэстебан, так и не установив, что же на самом деле случилось с Хуаной де Саури. Не нравится мне бросать дело на полдороге. Помнишь, ты говорил, что следы Хуаны указывали на то, что она хромала? – Иньиго кивнул. – Я вновь поинтересовался этим у дочери, и она опять заверила меня в том, что мать передвигалась без всяких трудностей.
– Видите ли, сеньор, мои познания в какой бы то ни было области невелики, или, возможно, я знаю все, но при этом не знаю ничего и поэтому не являюсь специалистом в каком бы то ни было деле, – пояснил Иньиго. – Единственное, в чем я могу считать себя осведомленным, так это в чтении следов, и уверяю вас, что Хуана прихрамывала во время бега. Не могу только назвать вам причину и не утверждаю, что это врожденное увечье. Она могла поранить ногу в тот самый день, а дочь не успела об этом узнать.
– Погоди‑ка, погоди‑ка, – Саласар словно уловил свет в конце туннеля, – а что, если не хромала, а припадание на правую ногу было следствием чего‑то иного. Можешь описать, как именно выглядели следы Хуаны?
Иньиго начал скакать по комнате, выворачивая правую ногу через каждые три‑четыре шага; при этом его тело отклонялось в сторону.
– Ну, вот! Ты гений, Иньиго.
– В самом деле, сеньор?
– У нее не было увечья.
– Нет?
– Конечно! Она просто разворачивалась, чтобы оглянуться, поэтому ее правый след развернут вбок. – Саласар улыбался. – А чего ради кому‑то понадобилось оглядываться назад, в то время как он несется во весь опор?
– Она оглядывалась назад, потому что ее преследовали! – взволнованно воскликнул Иньиго.
– Именно!
– Выходит, правда, что ее убили ведьмы и демоны? – Послушник произнес эти слова напевно и даже с некоторым страхом.
– Если не они, то, по крайней мере, те, кто на них похож. Ты мне говорил, что другие отпечатки ног вроде бы козла‑самца… Следы копыт как будто шли параллельно человеческим следам?
– Да, сеньор.
– Я об этом думал. Каким образом животное, вроде козла, которое обычно опирается на все четыре ноги, могло свободно передвигаться на двух задних? И почему он кое‑где их приволакивал?
– Не знаю.
– Я пришел к выводу, что кто‑то мог ставить перед собой пару козлиных ног! Это было что‑то вроде передника, изготовленного из шкуры животного, которую можно привязать к поясу. Это объяснило бы то обстоятельство, что ты обнаружил ногу, брошенную на полу в доме Хуаны. Они отделались от обеих передних ног за ненадобностью, потому что они наверняка стали им мешать.
– Маскарадный костюм, ну, конечно! Следы вовсе не означают, что козел передвигался на двух ногах, а…
– …когда человек передвигался, – Саласар продолжил фразу, – копыта оставляли след на земле, как бы волочились, а когда он останавливался, козлиный след отпечатывался целиком. Если Хуана была порядком напугана, страх мог сыграть с ней злую шутку, заставив принять человека за демона.
– Думаете, тот, кто нацепил этот наряд, столкнул ее в реку?
– Не физически. Думаю, что душевное состояние Хуаны в последнее время было слишком неустойчивым. Наверняка это она приготовила камень с веревкой рядом с мостом, предвидя, что больше не сможет переносить укоры совести. Однако в действительности вовсе не голос ее собственной совести, а, скорее, чья‑то умелая инсценировка подтолкнула ее к тому, чтобы покинуть сей мир. – И Саласар подвел итог: – Не что иное, как страх, толкнул Хуану на дно реки. Теперь необходимо узнать, что это за комедианты такие, те, кто обряжается в козлов, дабы смущать честной народ, и, главное, мы должны узнать, зачем они это делают.
Саласар с улыбкой покинул комнату Иньиго, пожелав ему спокойной ночи, и не заметил, что чистый лист бумаги – послание Хуаны – остался на постели молодого человека.
Сколько Май себя помнила, колдуны всегда вызывали у нее противоречивые чувства. Одна часть ее существа испытывала перед ними страх. Жгучий страх, который заставлял ее сжиматься в комочек рядом с Эдеррой в те ночи, когда ей казалось, что она ощущает их близкое присутствие, однако в то же время она продолжала о них думать. Она чувствовала нездоровое любопытство и старалась разузнать, где будет проходить одно из их сборищ, чтобы понаблюдать за ними, спрятавшись в зарослях папоротника. Эдерра объясняла ей, что эти существа не имели к ним обеим никакого отношения.
– Наша сила идет от природы. Мы пользуемся силами воздуха, воды и земли, растениями и цветами и время от времени прибегаем к помощи какого‑нибудь лесного духа, который из чистого великодушия протягивает нам руку, – объясняла она Май. – А вот ведьмы, золотце, черпают силу из самого ада. Дьявол дает им силы в обмен на их душу. Они заключают договор и остаются без оной, – она щелкала пальцами, – вот так, в одно мгновение.
Но Май спрашивала себя, разве дьявол не был хозяином ее души уже давно и без всякого договора, с самого момента зачатия, потому что иногда, наблюдая за проделками ведьм, она чувствовала, что слеплена из одного с ними теста. Она никогда не говорила об этом Эдерре, чтобы ее не волновать.
Она наблюдала за ними во время сходок в ночь святого Иоанна: те ели, танцевали и пели, водили хороводы, только наоборот, глядя наружу круга, чтобы не смотреть на лица участниц и не умереть от стыда на следующий день. У нее было на них чутье, она могла распознать их по запаху, по походке и по манерам. Май могла почувствовать присутствие колдунов за много кастильских лиг от них, как будто ей подсказывало это шестое чувство. Поэтому она знала, что двое волосатых типов, напавших на юного помощника Саласара, не были колдунами, самое большее их можно было отнести к разряду скоморохов. Однако они опять были здесь, крутились возле здания, в котором жил Саласар с помощниками, и это навело ее на мысль о том, что они преследуют инквизитора, хотя и не понятно с какой целью. Она спряталась поблизости, чтобы подслушать, о чем они говорят.
– Патрон хочет, чтобы мы нашли письмо.
– Письмо, – повторил белоглазый, с кислым видом кусая ногти.
– Не повторяй за мной последнее слово, как дурак. Знаешь ли ты, что такое письмо?
– Бумага.
– Хорошо, только это особая бумага. Адресованная инквизитору Саласару.
– А я как об этом узнаю? – вскричал парень.
– Говори тише, – прошипел бородач. – Хватай все, что найдешь на столе у инквизитора, и дело с концом. Однако помни, что перво‑наперво тебе следует всыпать вот этот порошок ему в рот, пока он спит, – он протянул ему узелочек, сделанный из тонкого платка, в котором, похоже, находился пузырек, его Май не удалось разглядеть, – так что он не проснется, а ты сможешь спокойно работать. Не насыпь больше, чем нужно, нельзя отправлять его в мир иной.
– Мир иной, – повторил парень.
Они вытянули шеи, вглядываясь в окна здания. Лишь одно окно оставалось освещенным.
– Вот это. Он всегда не спит допоздна. Подождем немного, пока он не погасит свет и не заснет.
Май перепугалась. Она не могла позволить, чтобы они сотворили какую‑нибудь гадость и оборвали ту единственную ниточку, которая могла привести ее к Эдерре. Поэтому она поискала в сумах Бельтрана средство от отравлений, сунула в карман цветные камушки, которые делали ее невидимой, и подождала. Она видела, как белоглазый дождался, когда в комнате погаснет свет, и после этого вскарабкался по стене здания, залез на подоконник, задержался там на мгновение, а затем открыл створку и исчез внутри помещения.
Тогда Май стремглав кинулась к главному входу, едва касаясь ногами земли, чтобы не производить шума. Она что было сил зажала в кулаке цветные камушки и беспрепятственно миновала входную дверь, поскольку ее никто не охранял. Она прошла по коридорам, прикидывая в уме, где находится предполагаемый колдун, однако, когда оказалась возле нужной двери, поняла, что это не была спальня Саласара. Белоглазый ошибся.
Она осторожно толкнула дверь и заглянула в образовавшуюся щель. Она разглядела светловолосого парня, освещаемого лишь слабым светом луны: тот сыпал подозрительный порошок, похожий на толченый кирпич, в рот человека, распростертого на кровати, Как только он уверился в том, что снадобье начало действовать и жертва не проснется, зажег свечу на тумбочке и направился к письменному столу. Немного постоял, почесывая подбородок, решая, что брать. Там лежали книги, разрозненные листы бумаги, перья, рисунки, чернильница. Он отодвинул в сторону все, кроме бумаг, сгреб их в одну кучу, скомкал как попало и затолкал в карманы штанов. Обернулся, чтобы посмотреть, спит ли его жертва, и выскользнул в окно.
Май стало страшно, на какой‑то миг она подумала, что противоядие может оказаться недостаточно сильным, чтобы ослабить действие порошка. С бьющимся сердцем она приблизилась к кровати и поразилась, увидев там юношу‑послушника, которому однажды она уже приходила на помощь.
– Бедняжка, опять тебе не везет, – прошептала она себе под нос.
Яд уже начал оказывать действие: молодой человек дышал с трудом, прерывисто, грудь его судорожно вздымалась, как это бывало с ней во время приступов. Май осторожно зажала ему нос и, когда Иньиго начал хватать воздух ртом, накапала ему на язык сок, выжатый из дюжины четырехлистных клеверных листочков: они обладали свойством ослаблять пагубное действие колдовской отравы и при этом усиливали умственные способности.
Затем она села рядом с ним на край постели. Май никогда не доводилось видеть таких красивых мужчин. Она удивилась, что не заметила этого раньше. Она наклонилась к его шее, вдохнув исходивший от его тела запах кипрского мыла. Без всякого стеснения рассматривала копну золотистых спутанных волос, изящную линию подбородка, пухлые, гладкие, словно розовый шелк, губы. Не устояла перед ребяческим искушением и провела по ним подушечкой своего крохотного указательного пальца. Молодой человек разжал челюсти и облегченно вздохнул. Май увидела ровные и белые зубы Иньиго, выстроившиеся, словно солдаты, для защиты его розового, влажного языка. Это зрелище неожиданно вызвало у нее чувство голода и желание попробовать на вкус губы и язык человека.
Рот у нее наполнился слюной, словно она увидела перед собой некое изысканное яство. Тогда Май потянулась губами к губам юноши, не касаясь их, с единственным желанием вдохнуть вместе с ним синеватый воздух этой комнаты, освещаемый слабым огоньком. После нескольких выдохов, даже не осознавая, что делает, она легонько провела языком по губам молодого человека, как облизнулся бы котенок перед блюдечком с молоком: медленно, слева направо, пройдясь по краям, обследовав уголки, – и, насытившись, решила двинуться дальше. Коснулась языком его зубов, прошлась им по внутренней оболочке рта, по языку юноши и вдруг открыла для себя эту бархатисто‑влажную поверхность, о существовании которой не имела понятия раньше и которую так же явственно ощущала спустя годы, вспоминая это мгновение. Переполнявшая ее бесконечная нежность довела ее до истомы, она чувствовала страшную тяжесть в груди, и ее хватила жажда телесной близости, более сильной, чем все ее прежние ощущения. Ей следовало остановиться, поскольку она боялась, что у нее из‑за сильного возбуждения снова начнется приступ удушья.
Май оперлась локтями о колени и спрятала лицо в ладонях, по‑прежнему учащенно дыша. Прошло несколько минут, прежде чем она скосила глаза, чтобы взглянуть на Иньиго. Он все еще пребывал в глубоком сне, и при виде красивого юноши ее смятение сменилось бесконечной нежностью. С большой осторожностью она медленно легла рядом с юношей, прижавшись к нему своим тщедушным тельцем. Несколько мгновений лежала неподвижно, ощущая стук крови в висках. Протянула худенькую ручку и осторожно положила на грудь Иньиго. Она ощутила биение его сердца, и какая‑то непреодолимая сила заставила ее нашептать ему на ухо всю свою историю с самого начала. С того самого момента, как она была зачата дьяволом, и кончая тем, как она лишилась Эдерры. Она поведала ему о своих страхах и сомнениях; рассказала о том, что не может найти воду, чтобы расколдовать Бельтрана, и что из‑за этого чувствует себя неудачницей; что у нее есть деревянная шкатулка с металлическими уголками, а в ней хранятся вещи людей, которых уже нет на свете: ей передал ее извозчик, получивший смешное прозвище по вине собственной глупости.
Она призналась ему в том, что уже несколько недель следует за ними по пятам и что точно так же их преследуют какие‑то странные типы. Но ему не о чем беспокоиться, потому что, хотя Эдерра и утверждала, что все церковники люди высокомерные, грубые, ни на что не годные, она уверена, что к Саласару и к нему это не относится, и она не оставит их без своей защиты.
Она рассказала ему и том, что не способна пролить ни единой слезинки и что, как ни странно, это превращает ее в самого грустного человека на свете, потому что вот сейчас ей хотелось бы заплакать и прореветь до рассвета. В конце она добавила, что, будучи дочерью дьявола, порой чувствует себя недостойным созданием, но кто‑то говорил ей, что великий маг Мерлин был прижит одной монахиней от инкуба, но, насколько ей известно, Мерлин был неплохим человеком, разве что несколько своеобразным. Она, возможно, тоже неплохой человек.
Май говорила до тех пор, пока не заметила, что уже скоро рассвет и что молодой человек дышит глубоко и ритмично. С ним уже ничего плохого не случится. Она так же осторожно убрала руку с груди юноши и облегченно вздохнула.
– Спасибо, что ты меня выслушал, – прошептала она.
Но когда начала приподниматься с постели, заметила уголок бумаги, выглядывавший из‑под руки послушника. По‑видимому, юноша заснул с листом в руке. Она медленно вытащила бумагу, стараясь его не разбудить. Поднесла лист к свече, чтобы получше его разглядеть. Чистый лист, лишь наверху какие‑то каракули.
– Так вот что они, должно быть, искали, – прошептала она себе под нос.
Однако, пока она его рассматривала, от тепла пламени начали проступать скрытые буквы, которые она не разобрала, поскольку не умела читать. Тот, кто их написал, не хотел, чтобы их могли увидеть чужие глаза, и она обрадовалась, что этот лист бумаги так и не был обнаружен злоумышленником. Когда послание проступило полностью, она положила его на тумбочку рядом с кроватью юноши.
– Надеюсь, это тебе пригодится, – прошептала она ему на ухо.
Задула свечу и выскользнула из здания, сунув в карман руку с зажатыми в ней разноцветными камушками, которые делали ее невидимой. Поэтому‑то никто не заметил, как она выходила.
XIII
О том, как писать и разгадывать тайные послания, погубить урожай соседей и заставить ведьм выполнять домашнюю работу
После прочтения письма, адресованного Хуаной Саласару, Визит приобрел в его глазах новый смысл. Сколько же времени он и его помощники потратили на то, чтобы обойти все препятствия на дороге к истине, соскрести коросту заблуждений с ее поверхности, подвергнуть сомнению все домыслы обвинителей, поскольку сеньор инквизитор старался во что бы то ни стало избавиться от предрассудков, – и вот, пожалуйста, у них перед глазами признание человека, который побывал по ту сторону завесы тайны. Словно бы с того света донесся шепот ответов на все вопросы, заданные на этом, но в силу легкомысленного характера духов послание оказалось несколько запутанным. Саласар смотрел на лист бумаги, который они держали в руках, не веря в то, что читает.
– Как тебе удалось этого добиться, почему на бумаге проступили буквы?
– Говорю вам, что это сделал не я, сеньор, – возразил Иньиго. – Это была она.
– Кто она? – насмешливо переспросил брат Доминго.
– Голубой ангел, – заявил он в очередной раз.
– Ангелы не имеют пола, – пренебрежительно заметил Доминго.
– А вот и имеют. По крайней мере, этот имеет. – Иньиго покраснел. – Это был голубой ангел. Я точно знаю.
– Я начинаю догадываться, как это произошло, – неуверенно начал говорить Саласар, но голос его звучал все громче по мере того, как его осеняли новые догадки. – Хуана написала письмо, используя в качестве чернил сок какого‑нибудь цитруса, лимона или апельсина. Любой из них одинаково годится для таких целей. Как только сок высыхает, буквы становятся абсолютно невидимыми.
Инквизитор рассказал помощникам, как они с братьями прибегали к этому способу, чтобы обмениваться секретными посланиями. Затем, чтобы прочесть письмо, достаточно было только поднести бумагу к пламени, и на ней, как по волшебству, проступали буквы.
– Ты положил письмо рядом со свечой, да, Иньиго? – Саласар так и не дождался ответа послушника и продолжил рассуждать сам с собой: – Как же я раньше‑то не догадался? Но мне и в голову не могло прийти, что эта женщина прибегнет к хитрости, чтобы…
– Это не я его положил… Нет, не я. – Иньиго вовремя одернул себя, вспомнив о том, что он не упомянул еще кое о чем, говоря об открытиях этого утра. – Ночью кто‑то побывал в моей опочивальне, уверен, что это не мои домыслы. Я знаю точно, потому что, кроме расшифрованного письма Хуаны, я заметил, что исчезли бумаги, лежавшие на письменном столе. Это были записи, не представлявшие особой важности, но их уже нет. Кто‑то их унес.
– Ну и ну, – не унимался брат Доминго, – видно, у твоего ангела длинные руки. Сначала твоя котомка, потом бумаги…
– Довольно насмешничать, – осадил его Саласар. – Кража действительно кажется мне делом серьезным. Если кто‑то может легко проникнуть в наши покои посреди ночи, положение становится крайне сложным и опасным.
Брат Доминго попытался разрядить обстановку:
– Наверняка документы, которые, по словам Иньиго, пропали, уже упакованы и лежат в одном из сундуков, которые мы погрузили в телеги. Из‑за сборов в дорогу в моей опочивальне тоже все перевернуто вверх дном.
– Возможно, ты и прав, – задумчиво проговорил Саласар. – В любом случае, больше всего меня беспокоит то, что именно означает это письмо. Честно говоря, от этой загадочной фразы, которую Хуана написала в последние мгновения своей жизни, меня бросает в дрожь.
Все трое вновь уставились на послание покойной:
«Прочие же люди, которые не умерли от этих язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут ни видеть, ни слышать, ни ходить. И не раскаялись они ни в убийствах своих, ни в чародействах своих, ни в блудодеянии своем, ни в воровстве своем…»
– Не иначе как у этой женщины был весьма своеобразный характер или же она хотела, чтобы нам было чем заняться, – заметил Иньиго, – потому что если она намеревалась этим письмом объяснить причины своей гибели…
– Вот и займемся им, – приказал Саласар. – Я хочу, что завтра каждый из вас высказал соображения по поводу того, что Хуана пожелала выразить этими словами.
Бельтран провел всю ночь, дожидаясь Май под окнами резиденции, и, когда увидел, как она приближается легкой походкой, словно приветливый летний ветерок, понял, что с ней случилось что‑то важное. Девушка обняла его морду, с нежностью заглянула в черные глаза и глубоко вздохнула. Затем взобралась к нему на спину, легла грудью ему на шею, погрузившись лицом в родной запах, исходивший от гривы, и шепнула на ухо, чтобы он направлялся в сторону леса. Образ юноши остался запечатленным в ее памяти, она все еще ощущала его тело, видела его покрытую бисеринками пота кожу. Ей казалось, что в мире не существует более замечательной материи, чем та, из которой созданы его волосы, кожа, ногти, ресницы.
Ей захотелось завладеть всем его телом, его мыслями, узнать о нем как можно больше. Ее интересовало, какой у него любимый цвет, кто его родители, где он вырос. Хотелось узнать, как его зовут, потому что она была уверена, что, если тихонько произнести имя, можно завладеть частицей души человека. Ее тянуло поговорить о том, что она чувствовала, облечь в слова то, что было всего лишь эмоциями. Кто‑то должен был объяснить ей, что происходит, и тогда она вспомнила об Эдерре, своей наперснице. Именно общение с ней было целью ее жизни, и вдруг она на какое‑то время об этом забыла. Май испытала потрясение. Она слышала и о любви, и о любовном ослеплении, но не представляла себе, что дело может зайти так далеко.
Она приподнялась, глубоко вздохнула, а потом постепенно выпустила воздух, чтобы прийти в себя, и вспомнила о своих планах. Накануне она проведала о том, что миссия Саласара направляется в Элисондо. Она подумала и решила, что за это время успеет заехать в Урдакс, чтобы выполнить данное Голышу обещание, передать кому надо наказы осужденных, и вновь встретиться с Саласаром и его свитой. Авось кто‑нибудь из родственников казненных даст ей какую‑то ниточку, какую‑то зацепку, сведения, хотя бы деталь, которая укажет ей путь к Эдерре. Она схватила поводья Бельтрана и подбодрила его:
– Давай, Бельтран, у нас с тобой есть дела. Нам туда, – сказала она, указывая на узкую тропинку, уходящую влево от дороги.
Она вдруг осознала, что самостоятельная жизнь превращает ее в более смелого и проницательного человека, что она сама научилась обращать внимание на мелкие детали, подсказывавшие ей, куда ведет дорога. Они позволяли ей определить, где север, предвидеть погоду или приводили к ягодному месту либо к пещере, в которой можно укрыться. Она становилась все сообразительнее, наверное, Эдерра ею гордилась бы, если бы увидела все эти изменения.
Дом, в котором жила Эстевания де Петрисансена вместе с мужем, находился в окрестностях Урдакса. Это было скромное и ослепительно‑белое каменное строение с зелеными окнами, расположившееся на вершине холма на пару с огромной столетней бузиной, которая бросала на землю тень перед самой входной дверью. Во всем здесь была видна хозяйская рука, на клумбах вокруг дома все еще росли и лаванда, и анютины глазки, однако за время многомесячного отсутствия Эстевании все вокруг успело зарасти бурьяном, нарушившим равновесие в пользу хаоса.
Дверь, как это было принято в здешних краях, была разделена на верхнюю и нижнюю половины, обе плотно закрытые. Май тихонько постучала в нее костяшками пальцев и немного подождала, переминаясь с ноги на ногу. Она почувствовала где‑то под сердцем истому ожидания, переросшую в нетерпение и желание снова постучать в дверь, уже сильнее. Не добившись ответа, прислонилась носом к окну, прикрыв лицо руками, чтобы не мешали солнечные блики, и попыталась взглядом проникнуть внутрь дома, погруженного в темноту, в надежде уловить какой‑нибудь признак жизни.
– Если ты пришла к Эстевании, то опоздала, – раздался у нее за спиной хриплый мужской голос. – Мы ее потеряли.
Увидев говорившего, она предположила, что это муж Эстевании, потому что на нем был обычный наряд вдовца, пребывавшего в глубоком трауре: черная одежда с головы до ног. Единственным цветным пятном в его одежде был шейный платок в синюю клетку, если не считать красовавшихся на ногах темно‑рыжих кожаных абарок, так любимых здешними крестьянами. Это был крупный мужчина, лет около сорока, с сильными жилистыми руками. Эдерра не раз говорила, что может сказать, чем занимается человек, едва взглянув на его руки. Однако Май предпочитала незаметно понюхать воздух, потому что ей было легче определить род занятий людей по запаху, а от этого человека исходил запах мокрой земли, свежего шпината и непроросших семян.
– Что тебе надо? – спросил он, глядя на Май сверху вниз.
– Один человек, оказавшийся в последние мгновения рядом с вашей женой, поручил мне кое‑что вам передать. – Май бросилась искать в сумах Бельтрана деревянную шкатулку с металлическими уголками. Хуанес, нахмурив брови, выжидающе смотрел на нее. – Вот, возьмите! Эстевания оставила это вам. – Она протянула ему прядь волос, перевязанную зеленой ленточкой.
Хуанес крайне бережно взял ее двумя пальцами. Положил на свою мозолистую ладонь и погладил; две огромные слезы поползли по его щекам. Май в этот момент почувствовала зависть к этим его слезищам: умей она плакать, она зарыдала бы вместе с ним, разделила бы его горе, его одиночество. Она сказала бы ему, что очень хорошо понимает, как он сейчас себя чувствует, они товарищи по несчастью, что все это было чудовищной ошибкой, вот ведь какая несправедливость, столько плохих людей в мире творят зло, а досталось‑то им обоим. И вот так она бы проплакала и проговорила, кляня судьбу, с этим человеком все утро, весь день и всю ночь, пока не наступил бы день, а то и вовсе до скончания века. Однако она хранила молчание, глядя на него и не нарушая этого мгновения тишины, потому что не была уверена в том, что совершенно незнакомого человека могут по‑настоящему интересовать ее чувства.
– У моей Эстевании были очень красивые волосы… – Великан всхлипнул и тут же вытер нос рукавом. – Спасибо, что ты принесла мне эту малость. Хочешь зайти на минутку выпить чаколи?[9]
– Нет‑нет, спасибо.
– Входи и закрой дверь, – приказал он.
Май не хотелось отказывать ему в такой драматичный момент, как этот, и она прошла за ним в дом.
– Значит, моя жена передала это для меня? – сказал он, ставя на стол стаканы для вина.
– Она передала это человеку, который отвозил ее в Логроньо, а тот поручил мне передать это вам. – Май осматривала дом, обводя взглядом вокруг. Она почти ощущала едва уловимое присутствие затаившегося в углу призрака Эстевании, который благодарил ее за то, что она сделала.
– Садись! – Хуанес указал ей на стул и смотрел на нее краем глаза, пока она усаживалась. – Люди плохие… Плохие, плохие, плохие. Много завистников, много, вот, – сказал супруг Эстевании; у него было выражение лица человека, который знает, о чем говорит. – Люди тебе не прощают, когда у тебя все хорошо. Ты со мной согласна? – Май кивнула, вовсе не уверенная в том, что понимает вопрос. Он продолжал: – Я этого не понимаю. Знаешь что? Я, когда у кого‑то из знакомых все идет хорошо, радуюсь. Я мыслю так, что если у человека все в порядке, нет причин для того, чтобы то же не случилось со мной. Но большинство людей не таковы. Многие думают, что, если они тебе испортят жизнь, у них самих все наладится. – Мужчина одним глотком осушил стакан, прижал подбородок к груди и посмотрел на нее исподлобья, водя указательным пальцем по краю стакана. – Тебе уже рассказали обо всем, что произошло, не так ли?
– Если честно… обычно люди не часто заводят со мной разговор.
– Они все врут!
Судя по всему, Хуанес не слишком прислушивался к объяснениям Май и продолжил свой монолог:
– Моей жене иногда – только иногда – нравилось встречаться с Марией де Эчалеку и с Грасией де Итуральде. Эти две дружили с самого детства. Но затем Грасия вышла замуж за одного мерзавца, а замарались мы все. Он заслуживает всего того, что с ним происходит, креста на него нет! – Он изобразил отвращение и налил себе вина. – Пей! – потребовал он и подождал, наклонив бутылку, когда девушка допьет до конца, чтобы наполнить стакан.
Май машинально, залпом выпила молодое баскское вино: приказы, отдаваемые твердым тоном, как правило, лишали ее способности к сопротивлению. Ей пришлось зажать рот ладонью, потому что ее сразу затошнило. Она сделала усилие над собой и проглотила золотистую жидкость, и тут же ее бросило в жар, сменившийся вскоре ознобом.
– Люди находят удовольствие в разговорах о том, что наши женщины были ведьмами, – продолжал Хуанес. – Все три. Конечно, им нравилось встречаться, разговаривать о своем, наряжаться и все такое. Я не имел ничего против. Да и Эстевания не так уж часто бывала у них, понимаешь? Только чтобы развеяться иногда к ним забегала. Я не из тех, кто думает, что женщине надлежит сидеть взаперти, коли она вышла замуж, понимаешь? Но этот тип не то что я… – И он пояснил: – Муж Грасии. Пока муж Марии де Эчалеку был жив, он не осмеливался ничего предпринимать, но потом достал нас всех…