Однако этот ловкий ход обернулся против него: по городу прокатился слух, что сеньор инквизитор способен сделать святыми даже тех непослушных детей, которые ведут себя как одержимые, то есть бьются в истерике, вопят, не слушаются родителей и так далее. После чего у дверей актового зала выстроилась длиннейшая очередь из беснующихся сопляков, что окончательно вывело Саласара из себя.
Несмотря на эти успехи, жители города жаждали мести. Они считали, что исцеление одержимых дело хорошее, но этого мало, поскольку после отъезда Саласара в Сан‑Себастьяне не останется никого, кто в достаточной степени разбирался бы в латинской абракадабре, а значит, ведьмы опять возьмутся за свое. И тогда гражданские власти арестовали четырнадцать женщин, на которых указали дети‑колдуны, и заперли их в подвале здания городского совета, в мрачное подземелье, где были только тюфяки на полу да лохань для отправления естественных надобностей.
Когда Саласар с ними встретился, только одна сорокалетняя женщина признала себя виновной и получила прощение. Трудности возникли, когда перед ним появилась самая опасная и пожилая из ведьм.
– Умоляю вас исповедовать меня, святые отцы! – кричала она со слезами на глазах. – Пожалуйста! Пожалуйста!
И тогда Саласар извлек на свет божий свой знаменитый, состоявший из пятнадцати пунктов вопросник, который в большинстве случаев позволял ему получать неопровержимые доказательства правдивости или ложности показаний подозреваемых. Однако ни один из ответов этой женщины не отвечал его требованиям. Инквизитор попросил ее продемонстрировать свои возможности, совершить у них на глазах нечто необычное, что подтверждало бы ее принадлежность к секте колдунов. Но нет, старая ведьма не смогла выказать ни одной из своих дьявольских способностей, самое большее, на что она смахивала, так это на оставшуюся не у дел сводню. Видя, что за неимением доказательств она не получит помилования, женщина впала в отчаяние. Изо рта у нее пошла пена, она упала на пол, забилась в истерике да еще и обмочилась. Однако Саласар по‑прежнему считал, что увиденное никоим образом не может служить доказательством того, что она вступала в сношения с дьяволом.
Остальные двенадцать женщин продолжали твердить о своей невиновности, поэтому инквизитор передал их алькальдам, заявив, что не существует никаких доказательств того, что обвиняемые – ведьмы. Это разочаровало и власти, и жителей. Те же самые люди, которые несколькими днями раньше явились в порт, чтобы встретить его с распростертыми объятиями, умоляя о помощи, и которые стоически перенесли и проливной дождь, и явление демона под небесами, теперь ополчились на инквизитора, обвиняя его в том, что он благоприятствует ведьмам, вместо того чтобы их карать.
Власти, возлагавшие на миссию столько надежд, решили, что единственный способ кое‑как утрясти эти неурядицы – это навсегда изгнать из города старуху, которую они считали самой опасной из ведьм, и посадить под замок остальных. Перед Саласаром встала дилемма. С одной стороны, ему хотелось защитить обвиняемых, а с другой – не хотелось выказывать излишнюю неуступчивость в глазах жителей Сан‑Себастьяна, которые уже почти пали духом, вообразив, что Саласар встал на сторону колдунов.
Он решил притвориться, закрыть глаза и на то, что по всем признакам эти женщины не ведьмы, и на их отказ признать себя таковыми. Вопреки своим установкам, он заявил, что все они и каждая в отдельности в итоге сознались в своих бесовских связях, а раз так, то могут получить церковное прощение в следующее воскресенье, во время главной мессы.
Эдикт был зачитан в тот день, когда дали о себе знать первые признаки осени. Церковь Святого Викентия была до отказа заполнена представителями добропорядочных семейств. Недавно расписанный алтарь, предмет гордости местных жителей и зависти соседей, был завешен черным полотном в знак траура, объявленного в связи постигшими провинцию бедствиями. Настоятель церкви посчитал, что не годится всем этим обитателям небесных сфер в их земном воплощении, облаченным в золото и серебро, украшенным рубинами, выставлять себя напоказ, словно в праздничный день. И вдруг грянуло суровое многоголосье органа, которое, по мнению Саласара, больше подходило для того, чтобы пугать детей, а не для сопровождения мессы. Мощный звук ударил по барабанным перепонкам и заставил вздрогнуть некоторых из перебиравших четки богомолок.
Проповедь должен был произнести доминиканский священник из монастыря Святого Эльма. У него была репутация сурового и непреклонного клирика. Бывало, он предавал анафеме человека, ненароком перешедшего ему дорогу, или по какому‑нибудь другому столь же пустяковому поводу. Каждый прихожанин мог стать жертвой его красноречия и нападок во время мессы, но как раз по этой причине на его проповеди стекались толпы народа. Людям нравилось слушать, как он в красках описывает бесстыдство грешниц, вступивших в связь с Сатаной, используя для этого даже те отверстия на теле, которые никому бы не пришло в голову использовать в подобных целях.
– Мне известно, что вас ежедневно посещают нечестивые мысли и желания, ради которых вы готовы нарушить заповеди Божьи. – Доминиканец громко шлепнул по кафедре ладонью, потому что заметил, что один прихожанин на последнем ряду начал клевать носом. – Неудивительно, что Господь покарал вас, ибо вы несете на своих плечах бремя грехов и сомнительных поступков. Пришло время вернуть себе расположение Господа! – И он помолчал несколько больше времени, чем требовала подобная фраза, в намерении потрясти до основания души слушателей.
Народ начал ерзать на скамейках, и Саласар забеспокоился, видя, какой оборот принимает проповедь: доминиканец мог свести на нет все его усилия, направленные на умиротворение страстей. Он с беспокойством взглянул на Иньиго и Доминго, и те встали по обе стороны кафедры, ожидая его знака.
– Или, может быть, вы думаете, что град, гром, молнии, дьявольские ветры и неубранные урожаи всего лишь стихийные бедствия? – продолжал витийствовать священник. – Вот уже четыре месяца, как наши несчастья перестали быть порождением природы. Эти бесчисленные беды наслали на вас ведьмы! – Кровь бросилась ему в лицо, и он прищурился, выискивая в толпе лица четырнадцати женщин, которые, по общему мнению, имели отношение к колдовству, а когда нашел, вперил в них свой горящий взор и закричал что было сил: – Вот кто виноват во всех наших несчастьях! Это они, они!
Саласар кивком подал знак Доминго, и тот встал рядом со священником. Он хитростью заставил его замолчать и сам продолжил его проповедь, стараясь смягчить ее апокалиптическое звучание. А Иньиго тем временем осторожно и незаметно для окружающих увел доминиканца в ризницу. Там его поджидал Саласар, который предложил ему взять себя в руки и воздержаться от обвинений, которые могут возбудить в населении ненависть к соседям и вызвать нежелательные последствия.
– Я только предупреждаю их, чтобы нечистый не захватил их врасплох, – возразил доминиканец.
– Из чего я заключаю, что у вас имеются факты, доказывающие, что урожаи погибли не по вине непогоды, что столб дыма, который, как люди говорят, превратился в дьявола в день моего приезда, не был коллективной галлюцинацией, вызванной подобного рода проповедью, – саркастически улыбнулся Саласар. – На нас возложена величайшая ответственность, святой отец, и она заключается в обеспечении пастве нашей душевного спокойствия, а не в нагнетании напряженности. Проповеди вроде вашей приводят к противоположному результату: они запугивают людей, которые начинают искать, кого бы обвинить в своих несчастьях. Докажите мне, что во всех бедствиях, обрушившихся на этот край, виноваты ведьмы! Сделайте это, и я вам поверю, даю слово, только представьте мне хотя бы одно доказательство. Только одно! Одно‑единственное доказательство.
Доминиканец молчал. Он не мог этого сделать, потому что у него не было ни одного факта. Его обвинения строились на уличных слухах. Саласар вернулся в резиденцию сразу после того, как закончил объявление эдикта. Он страшно устал, однако не смог отправиться в опочивальню, так как пришла кухарка и сообщила, что его кто‑то ожидает в библиотеке. Едва он открыл дверь, как в нос ему ударил запах затхлости – предвестие вражды. Человек двинулся навстречу Саласару и протянул ему руку.
– Я прокурор Сан‑Висенте, – представился он. – Ваши коллеги в Логроньо попросили меня сделать сообщение о Визите.
– Сообщение? – переспросил Саласар.
– Сеньоры инквизиторы весьма озабочены известиями, поступающими в Логроньо. Я имею в виду ваш подход к делу, те методы, которыми вы, ваше преподобие, изволите пользоваться в отношении сатанинской секты. Судя по всему, они уже сообщили о своих сомнениях в Верховный совет инквизиции, но хотят, чтобы независимое лицо… – Говоривший сделал каменное лицо и пояснил: – Кто‑то беспристрастный составил сообщение о Визите.
Саласар пожалел, что не обладает дипломатическими способностями, поскольку как раз теперь они бы ему весьма пригодились, чтобы скрыть неприязнь, которую этот человек вызвал у него с самого первого мгновения. Посетитель поинтересовался итогами последних недель, и инквизитор проводил его в опочивальню, где хранил документы. Сан‑Висенте выбрал наугад первый лист, лежавший на столе, осторожно взял его за уголок и, достав из кармана небольшие очки, скользнул взглядом по тексту.
– Сколько информации, – заметил он, еще не закончив чтения.
– Это утверждение или вопрос? – вскинулся Саласар.
Прокурор изобразил циничную улыбку и обошел комнату, бесстрастно осматривая углы и стены, время от времени пробегая глазами по документам и всем своим видом стараясь показать, что не придает им особого значения.
– Мне уже говорили, что вы, ваше преподобие, человек в высшей степени аккуратный. Все записываете, все стараетесь держать под контролем. Вижу, что мне говорили правду.
– Полагаю, в том и заключается моя миссия: смотреть, проверять, сообщать. А что, собственно, вы здесь ищете? – поинтересовался Саласар.
– Я всегда говорю, что нет большего слепца, чем тот, кто не хочет видеть, – пробормотал прокурор Сан‑Висенте, сохраняя на лице ехидное выражение. – И этот недуг поразил даже самых святых людей. Видите, даже один из учеников Господа нашего, – он возвел очи к небу, словно взывая к его обитателям, поскольку ему не хватало земных доказательств, – вынужден был вложить в раны персты.[20]Да‑да, я всегда это говорю: нет большего слепца, чем тот, кто не желает видеть.
– Наверное, это правда, если вы это утверждаете, но все‑таки что вас сюда привело?
Прокурор Сан‑Висенте со скорбным лицом подошел к Саласару, взял его руку в свои. Они были такими влажными и холодными, как рыба.
– Я здесь, чтобы помочь вам увидеть, – торжественно объявил он.
– Увидеть что?
– Нечистого. Он кружит совсем близко, только ваши глаза его не видят.
– Я хорошо вижу, спасибо, – возразил Саласар, высвобождая руку. – Как вы можете заметить, я не нуждаюсь в очках, чтобы читать, поэтому был бы вам признателен, если…
– Перестаньте играть со мной в кошки‑мышки, ваше преподобие. – Покровительственный тон, которым до сего момента пользовался прокурор Сан‑Висенте, стал явно враждебным и агрессивным. – Я приехал, потому что ваши коллеги из Логроньо, инквизиторы Валье и Бесерра, встревожены. Нас всех беспокоит абсолютное попустительство с вашей стороны в отношении того безобразия, которое творится вокруг.
– Не знаю, о каком таком попустительстве вы говорите. Я всего лишь занимаюсь расследованиями и работаю с объективными данными. Если вам кажется попустительством, когда к исповедям подходят, отбросив догадки, предрассудки и энтелехию, что же делать, mea culpa. [21]Абсолютное попустительство, говорите вы? Однако не все думают так, как ваше превосходительство и мои коллеги Валье и Бесерра. В своем последнем письме главный инквизитор поздравил меня с проделанной работой.
Саласар пожалел о том, что воспользовался козырной картой, упомянув главного инквизитора, чтобы уложить прокурора на обе лопатки. Он счел это мальчишеством, и ему стало по‑настоящему стыдно. Воцарилось молчание.
– Вы когда‑нибудь задавались вопросом, почему мы ищем общества одних людей и решительно отвергаем общество других? – неожиданно спросил Саласар, стараясь говорить своим обычным спокойным тоном.
Прокурор Сан‑Висенте посмотрел на него с недоумением.
– Нет, честно говоря, нет. Не понимаю, какое отношение это имеет к…
– Я вам объясню, – оборвал его Саласар. – Когда мы говорим, что кто‑то нам нравится, на самом деле это не так. Нам нравится не человек, на самом деле это мы сами себе нравимся такими, какими становимся, общаясь с ним. – Он вспомнил мысль, пришедшую ему в голову несколько дней назад, о том, каким он становится и чувствует себя рядом с Иньиго и Доминго. – Есть люди, рядом с которыми мы становимся лучше и проявляем себя с доброй стороны. Так вот, это вопрос чистой воды эгоизма.
– Я все‑таки не понимаю…
– И то же самое происходит в противоположном случае. Есть люди, обладающие способностью заставлять нас проявлять себя с худшей стороны. А посему ради собственного душевного здоровья лучше держаться от них подальше. Это как раз то, что со мной происходит рядом с вашей милостью. Поэтому, если вас не затруднит, я попросил бы вас освободить это помещение. Я не буду вмешиваться в работу, ради которой вы сюда прибыли, но предпочел бы не обмениваться мнениями по этому поводу с вашей милостью.
Саласар подошел к двери и с невозмутимым видом открыл ее. Прокурор Сан‑Висенте, не проронив ни слова, устремился к выходу, окинув взглядом бумаги, лежавшие навалом на столах, стульях, и доверху набитые ими сундуки. С гримасой презрения на лице он удалился, не попрощавшись.
Прокурор Сан‑Висенте изучал деятельность Саласара в течение недели и состряпал отчет, в котором сообщил, что инквизитор – совсем не тот человек, которому надлежит заниматься подобным делом, поскольку он самовлюблен и необычайно заносчив. Когда спустя несколько дней прокурор уехал из Сан‑Себастьяна, он увез с собой кучу заметок, на основе которых составил памятную записку, в которой указывал, что решение Верховного совета продлить эдикт о помиловании было настоящей ошибкой. Он высказался в том смысле, что колдунам и ведьмам сделано слишком много послаблений и пора ответить насилием на насилие.
Валье и Бесерра переслали записку прокурора на адрес Верховного совета инквизиции вместе со своим письмом, в котором обвиняли Саласара в том, что он проигнорировал их пожелание постоянно информировать возглавляемый ими трибунал в Логроньо о результатах амнистии колдунов. И добавляли, что хотели бы заявить о своем полном несогласии с продлением эдикта о помиловании еще на четыре месяца. Они присоединялись к мнению Сан‑Висенте, который утверждал, что эдикт возымел действие только в отношении самых молодых сектантов, но не помог искоренению настоящих мерзостей, угнездившихся в душах пожилых людей. Они хотели довести до сведения главного инквизитора, что избрание Саласара для занятия столь щекотливым делом было серьезной ошибкой.
Однако огорчение по поводу записки, составленной прокурором Сан‑Висенте, отошло на второй план, как только Саласар получил трагическое известие, перевернувшее его жизнь. Спустя годы он помнил это мгновение так же отчетливо, и ему по‑прежнему казалось, что все элементы мироздания составили заговор против него с целью сообщить об этом ужасном событии доступными им средствами. В тот день небо заволокло тучами и подул необычный ветер, который вместо того, чтобы поднять в воздух пыль, мел землю, сгребая по пути сухую осеннюю листву. Было всего четыре часа дня, а вокруг уже все померкло, и над морем разбушевалась гроза, время от времени небо разрезали вспышки молний, которые на доли секунды разгоняли мрак, после чего на город вновь опускалась траурная завеса тьмы и дождя.
Инквизитор решил удалиться в свою опочивальню, чтобы просмотреть кое‑какие документы. Грозы почему‑то всегда нагоняли на него тоску. Он шел по коридору, и серовато‑голубые вспышки молний, прорываясь сквозь оконные переплеты, выхватывали из темноты силуэты лавок и шкафов. Было еще рано, но ему казалось, что наступила глубокая ночь. Он отодвинул щеколду, распахнул дверь и шагнул в комнату, которая обдала его своим теплым, но одновременно таким чужим и незнакомым дыханием. Он был в дороге уже столько недель, переменил столько опочивален, приноровился к самой разной пище; столько времени провел вдали от собственного жилища, что уже забыл, каков он, запах родного дома.
Для Саласара его комната всегда была чем‑то вроде святилища. Он чувствовал себя уверенно только тогда, когда самые что ни на есть земные предметы, которые привязывали его к этому миру, находились у него под рукой. Ему нравились полки, закрывавшие стену от пола до потолка и уставленные книгами в кожаных переплетах теплых тонов. Нравилось поглаживать их корешки, медленно прохаживаясь по комнате. Он любил вынуть один из томов из ряда других, вдохнуть его запах и подушечками пальцев с величайшей осторожностью провести по золотым уголкам, хотя некоторые из них иногда оказывались острыми, как лезвие бритвы.
Ему нравился его дубовый письменный стол с боковыми ящиками, в которых он хранил бумагу, ту самую белоснежную бумагу, которая сейчас лишила его сна. Здесь был его любимый стул с обитой черной, тисненой кожей спинкой, на котором так удобно было сидеть, читая или работая. Тяжелые бархатные занавеси гранатового цвета на окнах, узорчатый ковер, деревянные балки потолка, запах воска, исходивший от мебели, – все это не могло не порождать у него чувства безопасности. Вот как выглядело место, где он вынашивал свои идеи, писал королеве письма или предавался горестным размышлениям, не опасаясь, что кто‑то застанет его во время очередного приступа тоски.
Однако сейчас ничего этого под рукой не было, мир словно отвернулся от него, и еще не скоро он сможет вернуться в свое убежище. Он взглянул на свой сундук, стоявший в одном из углов этой чужой комнаты. В нем он хранил то немногое, что связывало его с родным домом, которого сейчас ему так недоставало. Самые ценные книги, серебряные гравированные чернильницы, письма Маргариты…
Он лег навзничь на кровать и вздохнул. Скрестил руки за головой, разглядывая потолок, пока не услышал, что кто‑то стучится в дверь. Это был Иньиго.
– Пришло срочное письмо, – крикнул он.
Как только Саласар взял конверт в руки, у него возникло предчувствие беды. Он знал это, еще не начав читать письмо, еще до того, как добрался до той части, где об этом ясно говорилось. Странное ощущение, словно он вспомнил то, что когда‑то пережил, словно эта уверенность в неотвратимости драматической развязки существовала в его душе уже с самого рождения. И все равно известие показалось ему невероятным. Ему пришлось перечитать письмо еще раз, чтобы увериться в том, что оно не снится ему в страшном сне.
Королева умерла. Умерла. Ее больше нет. Маргарита навсегда ушла из этого мира, а поскольку у него было предчувствие, что другого не существует, он потерял ее навсегда. Он ее потерял. Никогда больше не увидит. Сколько времени оставалось до этого «никогда»? Он столько раз о ней думал. О ней – счастливой, о ней – беременной, о ней – качающей колыбель, о ней – вышивающей золотыми нитями на пяльцах для монахинь, о ней – в королевских одеждах, о ней – без короны и драгоценностей. И даже иногда представлял ее в объятиях супруга. Но никогда не задумывался о том, что она смертна.
Саласар ничего не сказал, хранил молчание весь остаток дня, оставаясь таким же серьезным и рассудительным, каким он был всегда, не позволил себе никаких комментариев во время ужина, хотя все только и говорили, что об этом событии. Что она была хорошей матерью, хорошей женой, что была справедливой, красивой, нежной. Но он не проронил ни слова.
Поспешно удалился к себе и, уже наедине с самим собой, начал расшвыривать книги на столе, чернильницы, перья, стул, пока не опомнился, сел на кровать, обхватив голову руками, и зарыдал, как ребенок. Он вдруг поймал себя на том, что во весь голос клянет все на свете, в чем только не обвиняя Господа Бога! Как Он мог допустить, чтобы случилось такое ужасное несчастье!
Долго еще обвинял Его Саласар во всех своих невзгодах и невзгодах всего остального человечества, пока не осознал, что нельзя быть таким непоследовательным. Он уже давно не благодарил Бога за то хорошее, что с ним происходило, потому что давно перестал верить в неисповедимые Его пути, а значит, не мог возлагать на Него ответственность за все плохое на этом свете.
Его стенания были слышны в коридоре. Помощники переглядывались, напуганные даже больше, чем во время грозы. Они решили войти в опочивальню инквизитора: не дай бог, окажется, что ведьмы все‑таки существуют, как бы он ни старался это опровергнуть, и теперь они его избивают или хуже того – в него вселились. Но когда они постучали в дверь и попытались открыть засов, Саласар окончательно вышел из себя.
– Невежды! – вскричал он. – Что вы знаете о жизни?! Даже не вздумайте заходить в комнату, а то я вышибу из вас дух, если понадобится.
Он просидел всю ночь на кровати, проклиная свою короткую и нелепую жизнь, которой он не мог найти объяснения. Спрашивая себя, где находится человек до того, как родиться, и куда он исчезает, когда умирает. Спрашивая, почему, почему, почему… Сначала пытаясь найти ответ в себе самом, пока не осознал, что у него его нет и что именно поэтому он очутился там, где сейчас находится. И тогда он решил, что спросит об этом у нее. Если она была права, если все именно так и есть, как она думала, теперь, наверное, ей известны все ответы, и он попросит ее помочь ему их узнать.
С видом печальным и нежным он шепотом высказал все, о чем никогда не отваживался написать ей в письме и уж тем более высказать при личной встрече. Что она была для него светочем в этом трудном деле жизни. Что, воскрешая образ ее в своей памяти, он обретал силы, чтобы выслушивать ту околесицу, которую несли его узники во время допросов. Что он делал это в надежде на то, что когда‑нибудь ему попадется настоящее доказательство существования Всевышнего, такое, за которое он мог бы уцепиться, которое позволило бы ему поверить в то, во что верила она, и таким образом быть достойным хотя бы находиться рядом с нею, поскольку о большем Саласар и не мечтал.
Запечатлевая в памяти ее облик, он мог довольствоваться лишь беглыми взглядами, которые лишь изредка осмеливался бросить на нее. Они не позволяли ему уловить цвет ее глаз или оценить гладкость кожи. Именно поэтому он так внимательно рассматривал портреты Маргариты, висевшие на стенах дворца. Чтобы составить себе ясное представление о ее личности, он собирал отзывы людей, которые говорили о королеве в его присутствии, добавляя к этому короткие признания, которые время от времени она ему делала. И вдруг понял, что совершенно ее не знал, что он придумал ее себе и что этот образ был настолько совершенен, что оказался вызывающе недоступным. Она оказалась на недосягаемой высоте. Только однажды он ее сурово отчитал, когда та сказала, что считает жизнь путешествием к смерти, а смерть – счастливым переходом в лучший мир.
– Да это ведь не что иное, как похвала самоубийству! – вскричал он. – Размышления на столь мрачную тему уже сами по себе должны считаться грехом.
И вот теперь он снова на нее рассердился и в сердцах бросил ей, что она своего добилась и сейчас совершает тот самый переход, который окончательно разделил их обоих, и, возможно, навсегда. Он не заметил, сколько времени в нем раскачивался этот невидимый маятник: раздражение сменялось грустью, чтобы вновь перейти в раздражение. В итоге он совсем выбился из сил, уснул, едва опустив голову на подушку.
Проснувшись утром, он не обнаружил у себя ни малейшего признака волнения. Взял себя в руки, продолжил свое расследование, делал записи, любые показания подвергал сомнению. Все, как обычно, однако кое‑что изменилось, так как он уже не искал дьявола. У него не осталось ни малейшего сомнения в том, что дьявола не существует, а стало быть, и Его тоже.
После напряженного рабочего дня Саласар сел у окна понаблюдать за наступлением вечера. Он видел, как солнце продолжает свою титаническую ежедневную борьбу: пытается ухватиться за тучи, царапает, упорствуя, небо, чтобы не скатиться в воду. Напрасный труд: повелитель неба был сброшен с трона, погрузился в море и погас, и тогда все потонуло во мраке.
Видеть, как слабеет дневное светило, в общем, не так уж и грустно, потому что есть уверенность в том, что на следующий день оно вновь торжественно появится на небосклоне, в этом ведь и заключается постоянное обновление. Разве не то же самое происходит с человеком? Вот‑вот наступит зима, потом она кончится, и придет весна, а с нею и птицы со своим щебетанием, и буйная растительность, и море цветов. Но потом все это опять подойдет к своему концу, зима вернется вновь, и установится холодная и бессмысленная погода. Все абсурдно, все законы природы так же нелепы, как их поиски, которые ведут не к обретению счастья, а скорее, наоборот. Все, что его окружает, и все остальное есть печальное недоразумение. Он больше никогда ее не увидит, никогда, никогда. Сколько времени осталось до этого никогда?
XXIII
О том, как избавиться от икоты, а также избежать злобных проделок некоторых лесных духов
В суете последних месяцев Май почти забыла, что существуют люди, которые способны вмешиваться в естественный ход мироздания и нарушать его законы. В пределах четырех измерений они обычно чувствуют себя как рыба в воде. Эдерра придерживалась мысли, что все без исключения человеческие существа обладают по крайне мере минимальными сверхъестественными способностями. Однако в большинстве случаев тяготы жизни и различные бытовые трудности в сочетании с неверием в собственные силы заставляют их забыть, что можно узнать будущее по линиям руки или по радужной оболочке глаза или толкуя сны. Можно также поддерживать на расстоянии связь с людьми и существами, которые даже не знакомы друг с другом, а то и лечить тяжелейшие болезни наложением рук или с умом используя травы и заговоры, как это делали они с Эдеррой.
– Врачи отказываются это признать, потому что у них усохли мозги от занятия наукой, и они совсем забыли о развитии врожденных способностей. Как тот врач, ты помнишь его? – спрашивала она Май и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Ты не помнишь, потому что была маленькой. Он как раз вернулся из университета – очень серьезный, весь в черном, с двумя круглыми стеклышками на переносице, и как это они у него не перекосились, ума не приложу! Он сказал, что это столичная мода и что они нужны, чтобы глаза лучше видели. – Она рассмеялась и пояснила: – Но я‑то думаю, что он пользовался ими, только чтобы пустить пыль в глаза. Горожане его встретили как героя, кидали ему цветы из окон, заставили подняться на балкон мэрии, чтобы он произнес речь, и выделили ему кабинет, где он мог вести прием больных. Он просидел в гордом одиночестве за своим письменным столом две недели, и никто к нему так и не заглянул. Он решил сначала, что его городок – самое здоровое место на земле, но вскоре понял, что женщины больше доверяли нам, когда подходило время рожать, потому что, в конце‑то концов, кто лучше женщины знает, откуда положено появиться ребенку. От огорчения на беднягу напала икота. Ты должна это помнить, солнышко. – Май между тем весело на нее смотрела. – Не смейся, глупая, он не переставал икать и на улице, ни ночью, ни днем. Не помнишь? Ему даже пришлось снять стекла для глаз, потому что из‑за икоты они у него не держались на носу. Я дала ему порезанный кружками лимон с наказом, чтобы он их жевал как можно медленнее, пока кислота не попадет в желудок. И заставила семь раз без передыха повторить свое имя, пристально посмотрела ему в глаза и спросила, какого цвета четырехлистный клевер, да все без толку. Поскольку не было никакой возможности избавить его от икоты, а это продолжалось уже больше недели, врач решил, что мы его сглазили, и нас выгнали из деревни, правда, неужели не помнишь? – Май отрицательно качала головой, а Эдерра приставляла к губам указательный палец и говорила очень тихо, с таинственным выражением лица: – Говорят, теперь он принимает пациентов, подпрыгивая на стуле. Знаешь, если прислушаться, до сих пор можно услышать, как он все еще икает, бедный.
Они на какое‑то время замирали, глядя друг другу в глаза с испуганным видом. И тут Эдерра начинала театрально икать, а Май – визжать от восторга, потом обе падали на траву и начинали по ней кататься, щекоча друг друга и умирая со смеху.
Несмотря на то что Май неоднократно была свидетельницей действительно необычных явлений, ей было известно по собственному опыту, что управлять природными стихиями дело очень непростое. До настоящего времени она знала только одного человека, способного мастерски это проделывать: это была Эдерра. Няня обладала удивительным даром. Май пыталась ей подражать, не впадая в отчаяние: она лелеяла надежду на то, что хоть какой‑нибудь талант получила в наследство от отца‑дьявола.
Май с детства привыкла к присутствию полупрозрачных лесных духов, которые преспокойно и открыто, что было выражением доверия, проносились перед Эдеррой, Бельтраном и ею. Она не пугалась, если, купаясь в реке, чувствовала липкое и холодное тело Эренсуге, золотого змея о семи головах, обвивающего ее щиколотки. Она уже знала, что змею нравится баловаться и что люди его не интересуют, он питается только скотиной, которую ему удается завлечь в воду своим травяным дыханием. Не боялась она и ужасного Эль‑Торто, который ловил молоденьких девушек, отважившихся зайти в его пещеру, где он их разрезал на кусочки, жарил, а затем съедал без приправ. При всем при этом Эль‑Торто был относительно безобиден, поскольку у него имелось одно слабое место: он был существом весьма недалеким, его легко было обвести вокруг пальца с помощью пары каламбуров. Если же ты обделен красноречием или же состояние нервного напряжения мешает тебе вымолвить хоть слово, остается еще возможность ткнуть ему пальцем в единственный, как у циклопа, глаз посреди лба и выбежать из пещеры, пока он будет с воплями корчиться от боли.