Кофе начал закипать и хотел уже было выплеснуться на плиту, но Ленни успела схватить турку. Сегодня прислуга была выходная, и они с Лизхен решили не идти в кафе, а позавтракать дома. Дело оказалось непростым. Они долго разжигали старую дровяную плиту, занимавшую полкухни, а когда дрова разгорелись, принялись, обжигаясь и дуя на пальцы, набрасывать на полыхающие круглые отверстия железные бублики, чтобы получились маленькие уютные конфорки. Яичница благополучно сгорела – не выдержала адского пламени, – а вот кофе ничего, даже не пролился. Решили завтракать белой булкой с маслом и сливовым вареньем. Разговоры о новой электрической плите Лизхен и Ленни вели давно. Однако плита стоила денег, и потому ее покупка из раза в раз откладывалась на неопределенное время. Все как‑то было некстати, не ко времени, не по карману. Лучше уж купить тот гарнитур из раух‑топазов, выставленный в витрине у Мюра и Мерилиза. Или китайскую напольную вазу. Поддельную, правда, зато расписанную смешными черными пагодами и синими аистами. Так рассуждала Лизхен. Раух‑топазам в ее жизни была присвоена категория «жизненно необходимого», так как после покупки они становились частью ее самой, как, впрочем, все, что составляло ее внешность. А китайской вазе досталась категория «очень нужного», так как ставить цветы от поклонников последнее время становилось решительно некуда. А новая плита была необходима, или очень нужна, или нужна, но не очень, или просто желательна только кухарке.
Содержания, и солидного содержания, которое выделил Лизхен бывший муж, известный столичный адвокат, хватало с трудом. Мизерное жалованье Ленни у Мадам шло исключительно на ее, Ленни, побрякушки и безделушки. Были еще деньги, которые присылали из провинции родители Ленни, но Лизхен относилась к ним, как к вкладу в будущее племянницы, и действительно каждый месяц носила в банк, где клала на счет, который та сможет открыть, когда решит выйти замуж. С тяжелым вздохом сожаления Лизхен вспоминала времена накануне так и не состоявшегося большевистского переворота, когда общество, оцепеневшее от страха, вело разговоры об эмиграции, а некоторые особо нервные граждане даже начали паковать чемоданы и заранее жалеть себя, бедных, никому ненужных, несчастных. Тогда в гостиную Лизхен стекалась самая отборная в смысле платежеспособности, хоть и разношерстная в смысле принадлежности к разным кругам и кружкам публика, и предприимчивая красавица сначала за небольшие, а потом, войдя во вкус, и за очень приличные деньги давала желающим уроки немецкого языка. Попутно публика обсуждала политические новости, театральные премьеры, книжные новинки, сплетничала, музицировала, и, бывало, скатав ковры, две‑три пары проходились по гостиной Лизхен в зажигательном фокстроте. Ах, что это были за времена! И кому нужны сейчас иностранные языки, если заграница сама рвется говорить по‑русски, лишь бы принимать у себя российских толстосумов!
|
|
Салон – полуаристократический, полубогемный – в гостиной Лизхен прижился. Публика жаловала ее квартиру на Неглинке частыми посещениями. Уж больно хозяйка была хороша, а ее племянница – чудо как забавна. Настоящая обезьянка. Вот только расходы на чай и хороший портвейн у хозяйки росли, а доходы – нет. Приходилось перебиваться с белой булки на варенье.
|
|
Попивая кофе, они сидели в гостиной. Лизхен – полулежа в большом широком кресле, аккуратно и изящно, двумя пальчиками, держа за тоненькую ручку золоченую невесомую чашечку. Ленни – примостившись на подлокотнике, поджав под себя одну ногу и размахивая чашкой так, будто дирижировала большим оркестром.
– …и ты представляешь, выбирает натурщиц для синема! – возбужденно говорила она. – Сидит, спрятавшись за ширмой, чтобы его никто не видел, и глазеет! И вот что я подумала: ведь натурщицы не только для синема нужны. Художникам, например, без натурщиц никак не обойтись. А наши умеют разные позы принимать. Или вот оперетка, кабаре. Знаешь, сколько танцовщиц им требуется? Может, мне открыть агентство по поставке натурщиц и танцовщиц?
Ленни энергично взмахнула рукой, и кофе выплеснулся ей на колени.
– Открой, – лениво отозвалась Лизхен, отпивая маленький глоточек кофе. – Натурбюро – это так современно. А Мадам погонит тебя из студии поганой метлой.
– Ну и пусть погонит! Надоела, старая грымза! Лен‑ни! Спаса‑ать! – противным тоненьким голосом Ленни передразнила Мадам. – Знаешь, что учудила твоя распрекрасная Мадам? Приревновала ко мне своего альфонса, Вольдемара.
– А что, были основания? – заинтересовалась Лизхен.
– Лизхен! – укоризненно сказала Ленни и посмотрела на нее специальным взглядом – Ты видела этого Вольдемара?
– По‑моему, он очень хорош собой.
– Ну да. Как комнатная собачонка. Давай лучше, Лизхен, подумаем, как провести сегодняшний чудный воскресный вечер. Тем более надо где‑то поужинать. Не жевать же остатки холодной вчерашней телятины.
|
|
Лизхен томно повела рукой в сторону дивана, на котором валялись газеты.
– Посмотри объявления.
Ленни соскочила с подлокотника и подхватила несколько скомканных, в потеках размазанной типографской краски, листов.
– Ага… Гм… Лекция в научном Географическом Обществе «Есть ли жизнь за полярным кругом?» Нет, это нам не подходит. Нам бы что‑нибудь потеплее. Так… Духовные песнопения… Нет уж, увольте. А‑а! «Электрический аттракцион в саду «Эрмитаж»! Почитаем, почитаем, что интересненького пишут. «Уже давно публика сделалась равнодушной к остроумию, предпочитая веселому словечку электрическое освещение. Чем больше электричества, тем сильнее успех». Это правда, сама страсть как люблю разноцветные фонарики. «Электрическая выставка в знаменитом московском саду «Эрмитаж» расширяет интерес увеселительного сада, вернее цветника. Пока неподвижные экспоненты двигают черепашьим шагом свое электричество…» Интересно, как это они двигают электричество?
– Читай, читай, не отвлекайся, – промурлыкала Лизхен.
– «…администрация сада спешит развлекать публику. В антрактах публике показываются эффектные «светящиеся фонтаны». Это очень забавная и освежающая игрушка. Новые фонтаны бьют стеной и переливают всеми цветами радуги. Для пущего эффекта среди фонтанов показываются «живые картины», созидаемые фантазией молодого художника г. Эйсбара. Все очень оригинально, а главное – не скучно». Вот что нам нужно, Лизхен! Минутку, здесь еще кое‑что. Нам предлагают посмотреть театрализованное представление. «Очень красива декорация второго акта «Блуждающие огоньки». Сцена представляет собой кладбище и «истлевшие могильные камни», которые вдруг поднимаются, а из‑под них встают «погибшие души» и устраивают пляску мертвецов». Ого, мертвецы! Идем непременно! «Фонари Яблочкова создают фантастический эффект, преображая привычную среду и материальные объекты. Одним освещением достигается некий эффект театрализации. Г. Эйсбар использует прием быстро сменяющихся сцен, возникающих из полной темноты в зале и на сцене. Посетители сада чувствуют себя персонажами ненаписанной мистерии. В театрализованное представление включаются видовые сценки, проецируемые на полотно экрана синематографическим проектором». Ура! Ура! – Ленни захлопала в ладоши. – Обожаю видовые! Уж куда как лучше, чем смотреть идиотские мелодрамы!
И они решили идти в «Эрмитаж».
Вечером Ленни сидела в своей комнате перед зеркалом и думала, что бы ей надеть. Что‑нибудь и такое, и эдакое, и разэдакое. Наконец решила надеть свободное платье чуть ниже колен, скроенное из разноцветных неровных кусков ткани. На голову – плотно облегающий шлем с острой верхушкой и большим козырьком, как у автомобильных кепи. Немного подумав, она втыкает в козырек алое перо. Потом из длинного ряда туфелек и башмачков выбирала сандалеты на высокой сплошной танкетке, как у японских гейш, и приступила к оформлению лица. К своему лицу Ленни относилась как к чистому листу бумаги, а бумага, как известно, все стерпит. Иногда Ленни прочерчивала себе крутую удивленную бровь. В другой раз подводила глаза: левый – синим, а правый – зеленым. А то возьмет и выпишет себе на щеке какое‑нибудь словечко вроде «Пуф‑ф‑ф!», нарисует звездочку, или цветочек, или молнию, тонким красным помадным карандашиком опустит один уголок рта, а второй, наоборот, приподнимет. В общем, забавлялась. Сегодня она нарисовала несколько слезинок, стекающих из левого глаза, как у печального Пьеро Алексиса Крутицкого.
И вот они вышли из дома. На Лизхен изумрудное платье, облегающее высокую грудь и округлые пышные бедра. В тон платью – крошечная изумрудная шапочка с золотыми искрами. Ресницы Лизхен слегка подчернены, губы чуть тронуты помадой, на лице – легчайшая вуаль пудры. Колье из раух‑топазов украшает ее шею. Раух‑топазы мягко мерцают и на нежном запястье, и на тонких пальцах, темными медовыми каплями стекают на золотых цепочках с маленьких розовых мочек. Лизхен движется медленно, плавно, покачивая бедрами, поводя покатыми плечами, как бы втекая в синеву вечера, которая окутывает ее, словно газовый шарф. Ленни в своем цветастом балахоне и клоунском гриме кузнечиком прыгает возле нее на тонких ножках в смешных плоскостопных сандалетах, крутится, вертится, кружится, вверчиваясь в теплый воздух, насквозь, как податливую пробку, протыкая собой улицу. Сад «Эрмитаж» встретил их огромным плакатом «ЭЛЕКТРИЧЕСКАЯ ФЕЕРИЯ. СОЧИНИТЕЛЬ Г. ЭЙСБАР». Плакат утыкан по периметру мигающими лампочками. Ленни и Лизхен идут по дорожке. Сегодня здесь собралась вся Москва. Они кивнули знаменитому поэту с лицом неандертальца – его и его последователей Ленни называет «томными» – и заметили вдалеке высоченного лысого парня в желтой кофте. Парень бряцал словами, как струны на гитаре, рвал строки в строфах, словно мячиками, жонглировал рифмами, поэтому Ленни дала ему прозвище «громокипящий». Его имени они с Лизхен никак не могли запомнить.
Возле фонтана, извергающего разноцветные струи, в цилиндре и с тростью прохаживался великий певец. Сад сверкал и переливался. Деревья, увитые гроздьями фонариков, походили на светящиеся цветы. На открытой эстраде действительно установлена декорация с «истлевшими могильными камнями». Вдоль задника в костюмах сильфид стояли балерины. На головах, на плечах и на руках у них прикреплены горящие лампочки. Балерины принимали разные затейливые позы, поводили руками, переступали стройными ножками в балетках. Благодаря лампочкам их танец превращался в причудливый геометрический рисунок, а на заднике возникли гигантские тени. Тапер перебирал клавиши рояля, и рояль, тоже опутанный гирляндами лампочек, по странной прихоти звуков мигал в такт музыке красно‑сине‑белыми огнями. Перед сценой установили столики. На каждом – стеклянный бутон‑фонарик. В искусственном гроте, своды которого, будто сделанные из драгоценных камней и минералов, то вспыхивают, то гаснут, устроен буфет. Лизхен и Ленни уселись недалеко от эстрады. Ленни возбуждена. Вертит по сторонам головой в своем нелепом шлеме, помахивает алым пером. Лизхен, откинувшись на спинку стула, лениво закурила. Вдруг Ленни случайно столкнулась взглядом с одной из балерин. В глазах у той – ужас. Ленни поняла, что на сцене происходит что‑то не то. Она вскочила и начала метаться вдоль сцены, подпрыгивая в попытке заглянуть за кулисы и одновременно в прыжке выворачивая голову назад – вдруг среди публики удастся разглядеть устроителей зрелища. Но публика благодушно потягивала шампанское, не замечая ужаса балерины, и с удивлением поглядывала на прыгающую Ленни. Какая‑то барыня недовольна. Ленни загородила сцену, мешает разглядывать электрические картины. Но спутник барыни успокоил ее:
– Что вы, голубушка Клавдия Игнатьевна, это же часть представления! Посмотрите на ее костюм. Очевидно, это женщина‑клоун. Я же обещал вам сюрпризы.
Ленни обернулась и показала им язык. Господин, обещавший сюрпризы, зааплодировал. В это время мимо Ленни, размахивая руками, пронесся испуганный человечек в мешковатых брюках.
– Сергей Борисович! – закричал он. – Сергей Борисович! Скорее!
Сергей Борисович – высокий молодой человек лет двадцати пяти с буйной черной шевелюрой – поднялся со стула.
– Сергей Борисович! Там у балерины… что‑то загорелось… надо отключить…
Молодой человек сорвался с места и неожиданно легко для своего телосложения помчался за кулисы. Через секунду Ленни увидела, как он выскочил на сцену, подбежал к балерине с ужасом в глазах и произвел какие‑то манипуляции у той над головой. Еще через несколько мгновений он, абсолютно спокойный и вальяжный, засунув руки в карманы, спустился со сцены в сад. Проходя мимо Ленни, он заметил ее шлем и бросил взгляд на сандалеты.
– А еще платформу можно сделать надувной – будете прыгать по улице, как заяц, – сказал он. – И кольцо в нос вдеть. А то что это у вас одно перо? Непорядок!
– А у вас лицо похоже на… на… на авокадо, – выпалила Ленни.
Молодой человек остановился, и Ленни вдохнула запах его одеколона, явственно напомнивший запах вишневого варенья.
– Почему? – быстро спросил он.
Ленни пришлось стремительно сосредоточиться.
– Очень мягкий овал, – добавила она.
– Неплохо, – согласился молодой человек. – И, главное, вам удалось заполучить этот фрукт – или овощ? – а ведь в Москву привезли три дня назад всего один ящик.
– Ничего мы не заполучали, – недовольно буркнула Ленни. – Мы вообще ничего не заполучаем.
– Откуда же взялось авокадо?
– Так… принес кое‑кто.
– И что вам еще приносит кое‑кто?
– Пингвина недавно приносил. Манишка белая, на манишке – желтое пятно. Как будто хорошо поел яичницы. Но Лизхен – это моя тетя – велела отдать его в зоологический сад. Сказала, что мы окажем на него дурное влияние и он покатится по наклонной дорожке.
– Врете? – спросил молодой человек.
– Вру, – согласилась Ленни.
– А чем вы еще занимаетесь, кроме того, что врете?
– Преподаю танцы в студии мадам Марилиз.
– А‑а, у голоногой старухи… Ясно.
– А вы чем занимаетесь?
– Вот… – молодой человек сделал широкий жест рукой, как бы охватывая все пространство сада. – Устраиваю зрелища для почтеннейшей публики.
– Так вы и есть сочинитель электрической феерии господин Эйсбар?
– Сергей, – он протянул ей руку, что шло вразрез со всеми допустимыми нормами приличия, но она не заметила его оплошности. Тут тоже вопрос: не заметила – не увидела или увидела, но не дала ему понять, что это оплошность?
– Ленни. Ленни Оффеншталь.
– Красивое имя, – одобрил он. – А хотите, Ленни Оффеншталь, пойти со мной на премьеру новой мелодраматической фильмы господина Ожогина «Роман и Юлия: история веронских любовников»?
– А у вас что, билеты есть? – удивилась Ленни. – Откуда, интересно знать, вы их заполучили?
– Ничего мы не заполучаем, – засмеялся Эйсбар. – Так, принес кое‑кто.
Ленни вопросительно посмотрела на него.
– Я у господина Ожогина на кинофабрике работаю, – пояснил Эйсбар. – Световые эффекты делаю. И киносъемщиком еще подрабатываю. Вот недавно, к примеру, снимал похороны японского посланника. Так пойдете на премьеру?
– Пойду. А вы возьмете меня на киносъемку?
Эйсбар согласно кивнул.
Ленни вернулась к своему столику. Вокруг Лизхен уже вились знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые мужчины. Подходил сам Алексис Крутицкий, переламывался в талии, церемонно целовал руку. За ним тенью следовал тот самый нежный отрок неизвестного назначения, несколько дней назад спавший на диване в столовой Ожогина.
– Разрешите представить, – пропел Алексис немного гнусавым голосом, сильно картавя. – Наш юный друг Георгий Алексеев, можно просто Жоринька. – Он выдвинул отрока вперед. – Мечтает покорить столичные подмостки. Поклонитесь дамам, Жоринька. Он у нас еще малыш. Месяц назад приехал из Ижевска, где получил пуританское воспитание в отеческом доме. Милого мальчика пытались сослать в духовную семинарию, но бог миловал.
Жоринька склонил голову. Раздался взрыв. В небо взлетели петарды, рассыпались на тысячи светлячков, огненными гроздьями повисли над ослепленным и оглушенным садом и гасли, оставляя после себя дымные белые хвосты. И снова шарахнул взрыв, и снова вспыхнуло небо. Публика ахнула. Замерла в восхищении. Раздались робкие хлопки, потом еще, еще, и вот уже весь сад восторженно аплодировал. Вспышка фейерверка мгновенно высветила лицо Жориньки, и Ленни увидела его, будто на экране. Крупный план: золотые кудри, синие глаза под темными ровными бровями, прямой, чуть‑чуть крупноватый нос, еще совсем детские пухловатые губы.
– Ого! – подтолкнула она Лизхен в бок. – А вот и первый натурщик! Такого в любую фильму возьмут.
Лизхен с ленивым интересом посмотрела на Жориньку.
– Н‑да‑а! – протянула она. – Хоро‑ош! Послушайте, Жоринька, – обратилась она к нему, – вам кто‑нибудь говорил, что вы очень красивы?
Жоринька захлопал синими своими глазами, но ни слова не сказал в ответ.
– Вам надо в синема сниматься, Жоринька, – продолжила Лизхен.
– Да я вот ходил… господин Ожогин… даже не заметил… я ждал, ждал… потом уснул… – забормотал вконец растерявшийся Жоринька.
– Ни к кому ходить не надо, – весомо произнесла Лизхен. – Солидные люди сами никуда не ходят. Это за них делают агенты. Моя племянница с удовольствием будет представлять ваши интересы. У нее свое натурбюро.
Ленни хихикнула и в знак согласия махнула алым пером.
– Как жена юриста, пусть и бывшая, скажу тебе, что знакомиться с человеком просто так, без контракта – только память зря насиловать, – шепнула Лизхен, наклонившись к Ленни. – Подпишем бумаженцию сейчас же. Эй, любезный, – она подозвала официанта. – Принесите бумагу, чернила и шампанское. Сразу это дело и отпразднуем. Вы готовы, Жоринька?
Жоринька промямлил что‑то невразумительное.
– Он готов, – сказала Ленни. – Не бойтесь нас, Жоринька. Мы пороть вас не будем. А вот звезду из вас сделаем.
И залпом осушила бокал ледяного шампанского.
Глава 5
Ленни видит кошмары
Наутро после «электрического» вечера Ленни проснулась с ощущением, будто ей в горло засунули пушистый помпон, а днем, выходя из танцевальной студии, почувствовала, что в горле застряла кость. Даже не кость, а буква «Ш» со всеми своими палками‑костяшками. Во рту появился противный металлический привкус. Небо стало шершавым, раздраженным. «Ш‑ш‑ш», – прошипела Ленни и тут же решила попробовать горло. «А‑а‑а!» – прозвучало хрипло и как‑то безнадежно. «При чем тут «ш»? При чем тут «а»?» – обреченно подумала Ленни и приложила ладошку ко лбу. Горячий. Вот если бы у нее было авто, как то, что несколько дней назад она видела возле парадного Ермолаевского особняка, пусть не василькового цвета, пусть поменьше, тогда – фью‑ють! – и через мгновение ока она оказалась бы дома, в постели. «Какого цвета авто ты хочешь?» – строго спросила себя Ленни, словно сама у себя принимала экзамен по неизвестному предмету. «Оранжевое!» – сама себе ответила Ленни и тут же увидела, как катит по Пречистенке в оранжевом авто, и сама она такая оранжевая, и улица, и дома, и люди, и лошади, и небо, и все‑все‑все… все‑все… и круги перед глазами… и рулем крутит вправо, налево… вправо… влево… впра… Ее сильно качало, но нужно было во что бы то ни стало взять себя в руки, добраться до остановки трамвая, влезть в вагон. В любой – необязательно в ее, расписной. Может быть, даже лучше, если вагон будет обычным. Она представила себе экзотические цветы ядовитой расцветки, украшающие стены ее «красавца», и ее слегка затошнило. Ноги стали ватными. Голова кружилась.
Она добрела до бульвара, присела на лавочку, и силы вмиг покинули ее. Справа, возле тумбы с театральными афишами, сидела черная кошка и довольно мрачно наблюдала за Ленни. «А‑а, киса!» – прошептала Ленни, но кошка не ответила. Смотрела пристально, холодно. «Неужели именно я у нее под прицелом? Но за что? Не может быть!» – удивилась Ленни и, слабо ворочая головой, оглянулась. Действительно, кошка смотрела чуть правее, туда, где в сопровождении полной дамы и ее одутловатого кавалера прогуливался как ни в чем не бывало белый пудель на серебряном поводке. Черную кошку белый пудель, видимо, знал не понаслышке: размотав все три метра поводка, дал кругаля и ринулся прочь, увлекая за собой хозяйку и ее кавалера. Кошка продолжала следить за ним тем же бесстрастным взглядом, затем, повернувшись к Ленни, кивнула ей. Ленни кивнула в ответ. И тут появился трамвай.
Входя в дом, Ленни чувствовала себя одной из тех прозрачных фигур, про которые она недавно говорила подружке в танцевальной студии Мадам. Лизхен лежала на диване в гостиной, держа в руках новый сборник Тэффи.
– Лизхен! – прохрипела Ленни, цепляясь за дверной косяк. И осела на пол.
Мгновенно растеряв свою томность, Лизхен соскочила с дивана.
– Говорила я тебе, не пей холодного шампанского! И уж точно не все бокалы с подноса – это все равно, что выпить маленькое швейцарское озеро! – крикнула она и, подхватив Ленни на руки, потащила в постель. – Градусник!
Испуганная горничная примчалась с градусником. Лизхен сунула его в рот Ленни и по золотым карманным часикам стала отсчитывать минуты.
– Сорок.
В обычной жизни вроде и не дама даже, а распустившийся цветок магнолии – ножка‑лепесток туда, ручка‑лепесток сюда – теперь она была сама собранность и скорость. Кухарку вытолкали за врачом. Горничную – в гастрономию за колотым льдом. Сама Лизхен сидела возле постели Ленни, держа у той на лбу полотенце, смоченное в холодной воде с уксусом. Ленни лежала, запрокинув голову, приоткрыв рот и время от времени проводя языком по сухим горячим губам.
– Квадраты… – шептала она. – Квадраты.
– Что, милая, что? – Лизхен склонилась над ней.
– Спаси меня – их целая колонна.
И Ленни закрыла глаза. Лизхен в растерянности посмотрела на дверь, на раскрытое окно, поспешно встала, задернула шторы и вернулась к кровати. А из распахнутой двери на Ленни двигались существа, состоящие из оживших линий. Вот Алексис Крутицкий с Жоринькой на хвосте. Нет, это два длинных параллелепипеда. И в то же время – Алексис и Жоринька. Вот Мадам, превратившаяся вдруг в черный квадрат. Вот молодой человек с буйной шевелюрой, пахнущий вишневым вареньем. Или треугольник, прочно стоящий на широкой основе? Овалы, круги, трапеции… Острые и тупые углы… Знакомые и незнакомые… Никакой в них не было агрессии, да и флиртовать с Ленни они не собирались, но отчего‑то были ей неприятны. Зачем они тут? Откуда явились? Надо ли с ними здороваться, когда подойдут ближе? А если пожимать руки, то где у них руки‑то? Иногда от сквозняка фигуры изгибались – как трава на ветру. Гнулись, извивались, переламывались пополам, клонились к ее постели.
Ленни выдвинула вперед кулачки, как боксер, которого она недавно видела в киножурнале «Пате». Вдруг фигуры исчезли. На полу разлилась огромная лужа. Ленни перегнулась через край кровати и, заглянув в нее, обнаружила мир вверх ногами. Улица, дома, авто, пешеходы, и все движется, едет, бежит вниз головой, как будто два мира столкнулись на поверхности воды – обычный и наизнанку – и существуют одновременно. Ленни не успела удивиться тому, откуда в ее спальне лужа, авто, пешеходы и почему в этой луже она видит не отражение комнаты, а нечто несуразное, а улица уже развалилась на части. Дома вскарабкались один на другой, линии тротуара и мостовой легли наискось, толпы одинаковых людей побежали в разные стороны и неожиданно столкнулись в центре лужи. Ленни застонала. Словно в ответ на ее стон зазвонил дверной колокольчик.
– Доктор! – радостно воскликнула Лизхен и ринулась открывать.
Доктор Бритов как раз опускал в кастрюльку с кипящей водой нежный стебель спаржи, когда за ним прислали. Доктор Бритов чертыхнулся, в сердцах бросил спаржу на кухонный стол и вытер руки о фартук. Он был поэт в душе и гастроном на досуге. Два пучка нежной весенней спаржи ему прислала вдова профессора Мехова, старшего товарища и учителя Бритова. Вдова знала, что Бритов кухарит сам. Не из соображений экономии, а художественных переживаний ради. Уже кипела вода, уже почищены были островерхие зеленые стебли – а тут посыльный от Лизхен. Пожалуйте на свежий воздух с тревожным чемоданчиком.
– Что тут у нас? – вытирая руки горячим полотенцем, Бритов уселся в кресло рядом с укутанной в два одеяла Ленни. – Так, озноб. Оч‑ч‑чень хорошо. Температурка? Ага, вижу. Прекрасненько. А барышня в своих одеяльцах похожа у нас на кокон бабочки, что, как мы знаем, обещает прекрасные превращения. Ну, прекрасный эльф, открывайте рот – говорите «а‑а‑а»! Конечно, как я и думал, ангинка, жар реактивный и от молочка с липовым отварчиком спадет. Хрипов, слава богу, нет. Отварчик велите приготовить, уважаемая Елизавета Юрьевна, сейчас же и вольем в нашу бабочку.
– Я приготовила ванну со льдом – может быть… – подала голос Лизхен, удивляясь, что же «оч‑ч‑чень хорошего» и даже «прекрасненького» в температуре за сорок и ангине.
– Милая моя Елизавета Юрьевна, – ответствовал доктор Бритов, – племянница ваша скорее на стрекозу похожа, чем на креветку, а вы – в лед. Я же сказал – эльф да и только. Не будем подвергать ее подобным экзекуциям. Эльфы ласку любят и тепло. Правда, барышня? Видите, молчит, значит – правда.
Ленни между тем умоляюще смотрела на тетку и шевелила губами. Лизхен догадалась, что она хочет сказать.
– Аркадий Николаевич, у нас тут еще квадраты по комнате ходят.
– Квадраты? Замечательно! Надо же, квадраты! – развеселился доктор Бритов. – А треугольники не ходят? – Ленни кивнула. – И треугольники тоже? Чудесно! Тогда мы еще успокоительных порошочков добавим в липовый отвар. На выставки футуристов, конечно, ходит.
– Ходит, – подтвердила Лизхен его предположение.
– Н‑да, деточка. Так в наши галлюцинации вторгается новое искусство. А может быть, новое искусство питается нашими галлюцинациями? Не исключаю и такой постановки вопроса. Помню, когда я только начинал практику, кошмары носили, так сказать, фигуративный характер. Преобладали рогатые животные, птицы – не поверите, до семи голов доходило, когти величиной с дом. Тот, кто путешествовал по Европе, грезил интересными архитектурными сооружениями. Скажем, Эйфелева башня – украшение Парижа. Так вот, у одного приятного господина, моего пациента, одним из симптомов делириума стало то, что эта башня виделась ему громадной вилкой. Эдакими вилами, которыми он собирался нечто зацепить на небесах. Кстати, вечерами я наблюдал одного наследника славной театральной семьи – так вот, ему все видится человек, сшитый из кусков других людей…
Болтая, Бритов влил в Ленни несколько кружек отвара с успокоительным порошком. Потом, навертев на стеклянную палочку клок ваты и обмакнув ее во флакон с черной жидкостью, который, как по команде, выскочил из докторского саквояжа, умудрился смазать горло беззащитной Ленни. Лизхен крикнула горничную и велела ставить чай и приготовить доктору закусить.
Ночь Ленни проспала крепко, почти спокойно. Квадраты и треугольники приходили к ней во сне, но сны эти не были мучительными. Лизхен всю ночь сидела рядом в кресле, дремала и время от времени приподнималась посмотреть, как там больная, не раскрылась ли, не нуждается ли в уксусном компрессе или теплом питье, не надо ли положить на лоб прохладную ладонь – успокоить, утишить, усыпить? Но ночь проходила тихо, и Лизхен, опустившись в кресло, снова погружалась в сон.
Утром Ленни проснулась потная и слабая. Температура спала, однако Лизхен считала, что болезнь и не думала отступать. Просто снадобья доктора Бритова временно оказали благотворное действие. Она была права. Горничная вышла за новым компрессом и свежим чаем. На сегодняшний вечер были назначены гости, отменить которых в ажиотаже забыли, и Лизхен с мученическим выражением лица ушла принимать их, как была, – в домашнем, впрочем, весьма изящном, как все ее туалеты, платье.
Ленни в очередной раз скинула одеяло, спустила ноги с кровати. Долго сидела, соображая, что следует делать дальше. Наконец сползла на пол, пошатнулась, сделала шаг и пошла. Ноги были ватные. Сердце стучало у горла. Цепляясь за стены, углы шкафов и комодов, столешницы, каминные доски, дверные косяки, Ленни упорно двигалась к прихожей. Теперь она знала, куда идет. Ей непременно надо было понять, откуда появляются треугольники и квадраты и что за улица отражалась в луже на полу ее спальни. На пороге гостиной она на мгновение остановилась. Там царил полумрак. За круглым столом, в тени абажура сидели гости, вытянув вперед руки. Ленни заметила застывшее отрешенное лицо Лизхен.
– Вызываю дух императора Наполео‑о‑она! – произнес заунывный голос.
– Я‑а‑а дух фарао‑она Эхнато‑она! Иду‑у‑у к ва‑а‑ам! – отвечал другой голос, замогильный.
– Бросьте паясничать, Василий Васильич! Как не стыдно! Дело серьезное! Спугнете! – раздались возмущенные крики.
Шел спиритический сеанс. Ленни вздрогнула, тенью метнулась в прихожую, схватила накидку Лизхен, которая валялась в кресле, закуталась с головой и выскользнула за дверь.
Кузнецкий вздыбился, превратившись неожиданно в Эверест. Встал перед Ленни намертво, преградив дорогу. Ленни начала изматывающее восхождение. Ноги из ватных стали чугунными. Как идти вперед? Ленни старалась, передвигала ноги одну за другой – левая, правая, левая, правая. Свернула на Рождественку, пересекла Пушечную. У гостиницы «Савой» почувствовала такую слабость, что привалилась к холодной шершавой стене, не в силах сделать больше ни шага. Колени подогнулись. Земля ушла из‑под ног. В глазах потемнело. Ленни сползла на землю и впала в полуобморочное состояние. Кто‑то теребил ее за рукав. Потом легонько похлопал по щеке.
– Барышня! Вы можете говорить? Барышня! – раздался мягкий низкий голос, и чья‑то теплая рука дотронулась до ее лба. – Ого! Да у вас жар, и какой!
Ленни с трудом разлепила веки. Над ней склонилась страшная морда с огромными круглыми стеклянными линзами вместо глаз. Ленни вскрикнула.
– Вот я дурак! Простите! – мужская рука сорвала стеклянные линзы. Ленни облегченно вздохнула: очки. Теперь на нее смотрели глубоко запрятанные под густыми бровями встревоженные глаза. – Вы можете говорить? Куда вас отвезти?
Она пробормотала что‑то невнятное.
– Неглинка? – переспросил он, подхватил ее на руки и куда‑то понес. – Да вы прямо пушинка!
От резкого движения она потеряла сознание, а придя в себя, обнаружила, что лежит на пухлых кожаных подушках в авто василькового цвета. Где она видела автомобиль василькового цвета? Ведь она точно помнит, что недавно где‑то видела его! Она хотела спросить у хозяина авто, кто он такой и где они могли встречаться, но тут же забыла вопрос. Лишь посмотрела бездумно на широкую спину своего нежданного спасителя.
Через две минуты они подъехали к ее дому. Незнакомец выскочил из машины и распахнул заднюю дверцу.
– Я сама, – попыталась выговорить Ленни, приподнялась и сделала слабое движение, чтобы выйти из авто. Голова закружилась. К горлу подступила тошнота.
– Ну‑ну! – произнес владелец авто таким тоном, будто Ленни – ребенок, осторожно извлек ее из машины и, крепко прижав к себе, понес к ней домой. Ей приятно было лежать в его сильных руках, качаться в них, словно в люльке. Он медленно, стараясь не потревожить ее, поднялся в бельэтаж, локтем вдавил кнопку звонка. Испуганная горничная открыла дверь. За ней в переднюю выбежала рыдающая Лизхен с флаконом нашатыря в руках.
– Да ладно вам. Вот она я, – прошептала Ленни.
Горничная и Лизхен засуетились вокруг нее, но Ленни уже ничего не видела и не слышала.
Хлопнула входная дверь: незнакомец исчез. Лизхен бросилась было за ним, чтобы поблагодарить, но – уже не догнать!
На следующий день Ленни пошла на поправку. Доктор Бритов наведывался еще пару раз, светил фонариком ей в горло, одобрительно хмыкал, один раз пил чай с домашними бисквитами и крошечными бутербродиками «канапе», другой – кушал нежнейшего вкуса телячьи котлетки в розмариновом соусе, целовал Лизхен ручки и уехал, абсолютно довольный состоянием пациентки.
Ленни лежала в постели и чему‑то улыбалась.
Глава 6
Пожар на кинофабрике
– Вы понимаете, Александр Федорович, свет, он же может не только освещать предметы, да и не должен. Он должен привлекать зрителя, высекать эмоцию, он… он… Вот, например, яркий свет или неяркий. Что вам больше нравится? Это такое дело – можно ввести зрителя в нервическое состояние, подавленность, а можно – в исключительную эйфорию. Или – как свет направить. На лицо или на фигуру, или вообще – на посторонний предмет с целью отвлечь внимание, – Эйсбар говорил быстро, страстно, сглатывая окончания слов и размахивая руками, – плоский предмет или объемный. Он сам по себе вроде бы плоский, а подсвети его с нужной стороны…
Ожогин слушал, чуть набычившись, упершись взглядом в пол и засунув руки в карманы. С лица его не сходило сонное выражение.
– Вы почему мокрый? – Неожиданно спросил он.
Эйсбар прервался на полуслове, удивленно оглядел свои руки‑ноги, провел рукой по груди, не вполне еще придя в себя и не понимая, чего от него хочет Ожогин. Рубаха, штаны, ботинки действительно были мокрыми. Да и буйная шевелюра не просохла.
– На съемках был, – наконец произнес он.
– На каких?
– В Малом театре потоп. В подвалы хлынуло из трубы. Говорят, Неглинка прорвалась. Первый этаж целиком затопило. Так вот, с помощью света можно создавать образы предметов. И не только предметов – целых сцен. Если построить декорацию вглубь, сделать несколько уровней и в каждом – свое освещение. А еще я пробовал отражать свет от поверхности предметов. Вы не поверите, наблюдал удивительный эффект, полное преображение пространства.
– А для кого потоп снимали? – прервал его Ожогин.
– Потоп… Ах да, потоп… Для «Гомона». Если чередовать эффекты, ну, к примеру, я тут недавно пробовал…
«Сразу прогнать или еще послушать? – размышлял между тем Ожогин. – Для «Гомона» он снимал!» В принципе французские фирмы «Гомон» и «Пате» Ожогин не считал конкурентами. Французы привозили фильмы с сюжетами из своей, французской, жизни, что никак не затрагивало коммерческих интересов Ожогина, специализировавшегося на российской действительности, будь то сценки из народной жизни или великосветские мелодрамы. Напротив, «Гомон» и «Пате» давно были его партнерами. Через них он продавал свои фильмы в Европу. Но мальчишка вел себя слишком уж нагло. Работая у него, Ожогина, осмеливался крутить ручку киноаппарата на стороне, за презренные франки! Но эти идеи насчет световых эффектов… Интересно… Очень интересно. Перебивая Эйсбара вопросами о потопе в Малом театре и замечая мельчайшие несуразности его костюма, Ожогин тем не менее внимательно слушал хвастуна, и чем больше слушал, тем яснее утверждался в мысли, что мальчишка далеко пойдет. «Ладно, погнать еще успею, – думал он. – Пусть покажет себя в деле. Если не брешет, конечно».
– Слушайте, Эйсбар, – сказал он. – Вы сделайте мне, чтобы лицо на экране было хорошо видно, но как бы слегка в тени, в дымке. Можете?
– Могу, – радостно отозвался Эйсбар. – Очень просто.
– Вот как?
– Надо свет поставить сзади. Когда садишься спиной к окну, лицо всегда в тени. Или использовать специальную линзу, чтобы контуры лица казались размытыми, но это сложно. Линзу долго делать. Проще всего прикрепить лампочки к костюму на спине, тогда они к тому же будут создавать эффект нимба.
– Хорошо. Давайте, создавайте. Говорят, вы оскандалились на похоронах японского посланника? Прямо в гроб влезли с киноаппаратом?
– А‑а! – отмахнулся Эйсбар. – Ерунда! Главное, такой ракурс нашел… Понимаете, Александр Федорович, ракурс – это…
– Ладно, ладно. О ракурсе мы еще поговорим. Занимайтесь пока светом. Съемка через час.
Ожогин прошел в свой кабинет и вызвал Чардынина.