За час до премьеры «Веронских любовников» Ленни и Эйсбар встретились на Тверском бульваре у памятника Пушкину и двинулись к «Иллюзиону». Эйсбар шел широким размашистым шагом. Ленни, похожая на подростка в своем кургузом клетчатом пиджачке, коротких, до колен, штанах на помочах и кепке, скакала вокруг него.
– Не мельтешите, Ленни, – говорил Эйсбар. – У меня от вас рябит в глазах.
– А что вы несетесь, как лошадь в галопе? – парировала Ленни, молниеносно меняя траекторию движения и бросаясь к тумбе с театральными афишами.
– О! В Консерватории поет Шаляпин! Не хотите пойти, Эйсбар?
– Вероятно, песни военных лет. И, наверное, билеты стоят целое состояние, – отвечал Эйсбар.
Они зашли в кондитерскую, где Ленни заказала два огромных эклера со сливочным кремом и большую чашку шоколада. Эйсбар курил, с улыбкой глядя, как она уплетает эклеры.
– Не жадничайте, милая Ленни. Вас стошнит, к тому же на премьере обещали какое‑то угощение.
– Меня никогда не тошнит, – бубнила Ленни с набитым ртом. – Особенно – от жирного крема. Еще от морковки или капусты может быть легкое недомогание, а от крема – ни в жизнь.
В фойе «Иллюзиона» Ленни и Эйсбар вошли аккурат в тот момент, когда Мадам и Варсавина стояли друг против друга в живом оцеплении великосветской толпы. «Ах!» – вырвалось из груди Ленни. Она была неоригинальна в своей реакции. Эйсбар громко рассмеялся.
– Вот это да! – воскликнул он. – Да нам повезло! Такая драма!
Какой‑то человек в мешковатом смокинге обернулся на его громкий возглас. Эйсбар узнал Чардынина и двинулся к нему с протянутой рукой. И Чардынин узнал Эйсбара и тоже двинулся к нему. Лицо его было перекошено. Глаза сверкали яростью. Добрейший и милейший в обычное время Чардынин в этот момент был похож на зверя.
|
|
– Вы? – прошипел он, вплотную подходя к Эйсбару. – Вы?!! Да как вы смели?
– О чем вы, Василий Петрович? – удивился Эйсбар, делая шаг назад.
– Да как вы смели сюда явиться? Совести у вас нет! Вы, человек, по вине которого… которого… Во‑он! Во‑он! – страшным, почти неслышным шепотом закричал Чардынин. – И никогда!.. Слышите, чтобы никогда!.. Ноги вашей, чтобы на кинофабрике не было! Вы уволены! – и он занес руку над головой Эйсбара.
Несколько голов повернулись в их сторону. Кто‑то за колонной щелкнул пальцами.
Эйсбар отскочил в сторону, пытаясь увернуться от кулака Чардынина, схватил Ленни и выбежал с ней на улицу. Какое‑то время они еще бежали, повинуясь инерции испуга, потом пошли тише, остановились и, тяжело дыша, уставились друг на друга.
– Что произошло, Эйсбар? – спросила Ленни, отдышавшись. – За что он так с вами?
– Не обращайте внимания, милая Ленни, – Эйсбар равнодушно махнул рукой. – Люди – неблагодарные твари. Сами же просили меня сделать этой дуре Ларе подсветку, чтобы скрыть ее дряблую кожу, а когда она загорелась…
– Подождите, подождите, Эйсбар! Так Лара сгорела по вашей… из‑за вас?
– Из‑за лампочки она сгорела. Я сначала думал, провода не в порядке, а потом гляжу – нет, все правильно. Наверное, лампочка слишком сильно нагрела кружева, и они начали плавиться. Понимаете, милая Ленни, чтобы правильно поставить свет…
Но Ленни закрылась рукой, как будто защищаясь от Эйсбара.
– Молчите! И вам не жалко ее, Эйсбар? Совесть вас не мучит? Говорят, она в ужасном положении.
|
|
– Ах, бросьте, милая Ленни! Какая совесть? Я делал эксперимент, а эксперименты предполагают неудачи. К тому же эта дурища была ужасной актрисой. Вообще ничего сыграть не могла, только позы принимала, и то по большей части гадкие.
Ленни была согласна с Эйсбаром в том, что Лара была ужасной актрисой, но…
– Но многие люди говорили мне, что плачут на ее фильмах, – задумчиво сказала она.
– Кошка сметанку завсегда найдет! – засмеялся Эйсбар.
– Что вы имеете в виду?
– Вы заметили, милая Ленни, что люди очень любят плакать? Уж не знаю, что их привлекает в этом занятии. Может, они думают, что, когда плачут, испытывают какие‑то необыкновенные сильные чувства, а может, что становятся лучше, чем есть на самом деле? Не знаю. Но не полагают же они всерьез, что страдания очищают душу! А вот если бы люди, милая Ленни, относились к себе не так серьезно и любили не плакать, а смеяться, они хохотали бы, как безумные, глядя на ужимки и гримасы вашей прекрасной Лары.
– Вы правда считаете, что только дураки полагают, будто страдания очищают душу?
– Ах, душа моя! Душа – прошу прощения за каламбур – либо есть, либо ее нет. Все остальное – покаяние, очищение – лишь оправдание мерзости.
Он говорил, ерничая и рисуясь, словно подсмеивался и над ней, и над собой.
– А у вас есть душа, Эйсбар?
Эйсбар мгновенно посерьезнел.
– У меня есть талант, – резко сказал он. – Этого достаточно. – И вновь перешел в иронический тон. – Пойдете в мое ателье, юная дева? Приглашаю.
– Сейчас?
– Сейчас. А что вас смущает? Время еще раннее.
|
|
Ленни стояла в раздумье. По идее, она должна испытывать к нему отвращение. Его цинизм… Ладно, будем смотреть правде в глаза: никакого отвращения она к нему не испытывает. Любопытство – да. Еще она должна бояться. Девушка вечером одна с молодым мужчиной у него… Да к черту! Ничего она не боится. Ей до смерти хочется пойти с ним в его ателье.
«Сейчас поцеловать или еще рано?» – думал в свою очередь Эйсбар, глядя на нее. И решил, что рано.
Ателье Эйсбара располагалось на Малой Якиманке в третьем, последнем, этаже длинного, похожего на казарму дома с узкими высокими окнами. Они вошли в арку и поднялись наверх по истертой лестнице с шаткими перилами. Комната была обширной, но на удивление сумрачной. За ширмой в углу – разобранная постель со скомканным бельем. Посредине – большой прямоугольный стол, заваленный бумагами, чертежами, рисунками, пленками, фотографическими снимками. Вокруг – фотоаппараты на треногах, лампы, какие‑то странные приспособления. На стенах – тоже фотографические снимки, некоторые забраны в рамку, некоторые просто так приклеены и пришпилены к древним порыжевшим обоям.
Ленни ходила вдоль стен, рассматривала фотографии, ворошила бумаги. Все было необычно. Все возбуждало, раздражало, вызывало желание расспросить, узнать, вернее, вызнать, выудить какие‑то одному Эйсбару известные тайны. Эти странные фото… Улица, снятая так, будто фотограф висел в воздухе. Эйфелева башня, накренившаяся под углом тридцать градусов. Лицо человека, словно составленное из ломаных линий и углов. Кабина грузового авто, а в боковом зеркале – отраженный силуэт шофера, расплывшийся, как в комнате смеха. А эти крыши, громоздящиеся одна на другую! А кусок балкона, повисший над огромным городом, который раскинулся внизу! А Биг‑Бен, опрокинутый в лужу! А… А… Как ему это удается?
Между тем виновник зависти Ленни готовил на спиртовке кофе. Принес турку, две треснутые кружки, плюхнул на стол. Порылся в полках, нашел сахарницу с остатками колотого сахара.
– Ну что, милая Ленни? Разливайте!
Милая Ленни разлила кофе и приступила к расспросам. Начала издалека…
– Давно вы тут? – она обвела рукой комнату.
– Как вырвался из родительского дома пять лет тому назад.
– А родительский дом…
– В Вильно.
– А родители…
– Ничего особенного. Папаша по юридической части. Если вы хотите узнать мою биографию, милая Ленни, то ее пока нет. Прослушал два курса в университете, бросил. Про остальное – фотографию, киносъемки, электричество – вы уже знаете. Спросите еще о чем‑нибудь. Например, о личной жизни.
Спрашивать же хотелось совсем о другом.
– Послушайте, Эйсбар, – решительно приступила Ленни, – это вы все наснимали?
– Я.
– И в Париже?
– И в Париже.
– И в Лондоне?
– И в Лондоне. И в Санкт‑Петербурге, и в Уссурийском крае, и в Коломне, и в Женеве…
– И как вам… Ну, как вы это делаете?
– Что?
– Ну, вот это! – Ленни вскочила и начала, бегая от стены к стене и выкидывая руку характерным резким жестом, тыкать пальцем в фотографии. – Вот это! И это! И это! И Эйфелева башня! Она же падает!
– Да никуда она не падает! – смеялся Эйсбар. – Все очень просто – лег на мостовую, извернулся…
– Вы? Вы ложились на мостовую посреди Парижа?
– А что прикажете делать, милая барышня? Надо же было эту гигантскую вилку как‑то вместить в кадр.
– Вилку? Вы сказали – вилку? – Ленни задумалась. Где‑то она недавно уже слышала это сравнение. – Ну хорошо. А этого господина вы как засняли? – Ее пальчик уткнулся в изображение шофера, отраженное в зеркале авто.
– О! Здесь сложнее. Пришлось долго возиться, выстраивать кадр. А почему вас это интересует? Обычно столичные барышни интересуются совсем другими вещами.
Ленни снова задумалась. А действительно, почему ее интересуют все эти кривые, изломанные и изрезанные улицы, странно панорамированные этим чудным человеком? Задумалась и… вдруг начала рассказывать Эйсбару о своих ночных болезненных кошмарах. О квадратах, треугольниках, трапециях. О луже, в которой копошится перевернутый мир. О падающих и взлетающих линиях. О расчлененных на несколько кусков домах. О дробящихся на множество двойников людях.
– …и представьте себе, Эйсбар, стрелку трамвайных рельсов и два трамвая, которые несутся навстречу друг другу, но почему‑то не сталкиваются, а въезжают друг в друга и исчезают. Как вам это понравится? – вспомнила Ленни свою уличную фантазию.
– Мне это понравится, – серьезно ответил Эйсбар. – Как вы сказали, въезжают друг в друга?
Он взял в руки две фотографии, на которых изображено было прибытие поезда на вокзал Ла Сьота, разрезал по диагонали, два обрезка бросил на пол, а два сложил.
– Вот так?
На сложенных кусках два одинаковых поезда уткнулись друг в друга носом. Ленни кивнула.
– А вот ваша лужа.
Он проделал те же манипуляции с отпечатками смешного человечка, поливающего из шланга улицу и действительно напрудившего целую лужу. Обрезал низ снимков и ловко подложил один под другой вверх ногами так, что на верхнем снимке человечек как будто вырастал из собственного отражения в луже. Потом подтащил к столу фотографический аппарат на треноге, поколдовал, зажег лампионы, расставил вокруг, посмотрел в объектив, не понравилось, расставил по‑другому, снова взглянул в объектив, остался вроде бы доволен. Сделал один снимок. Потом второй. Потер руки от удовольствия.
Ленни взяла со стола один фотографический снимок. Долго разглядывала. Взяла другой, третий, четвертый, пятый… Будто что‑то решив, быстро схватила ножницы и принялась кромсать фотографии. Время от времени хватала еще какой‑нибудь снимок и тоже пускала в дело.
– Клея нет? – бросила Эйсбару.
Тот внимательно взглянул на нее и молча придвинул баночку клея и кисточку. Ленни лихорадочными движениями начала склеивать куски снимков.
– Вот! – радостно воскликнула она, наконец отбрасывая в сторону кисточку. – Взгляните‑ка!
Эйсбар взглянул. Его взору предстала Потемкинская лестница, которую месяц назад он снимал в Одессе. На лестницу Ленни приклеила женскую фигуру в длинном платье и с головой известной поэтессы, известной тем, что, читая свои стихи, та впадала в экстаз и начинала безумствовать. На фотографии черные волосы поэтессы были растрепаны, густо подведенные глаза выпучились от ужаса, рот был широко открыт в немом крике. Перед поэтессой внизу лестницы катилась детская коляска. Эйсбар вспомнил, что как‑то в Тюильри делал фотографии нянь и бонн с детьми и колясками. Вокруг орущей дамы и коляски Ленни понатыкала несколько марширующих ног в солдатских сапогах и галифе. «Парад в Царском Селе!» – догадался Эйсбар. Одна, готовая ударить, нога была занесена над коляской. Туда же упиралось и ружье, на штыке которого трепыхался наспех раскрашенный красным карандашом флажок.
– Ха! – выдохнул Эйсбар и крякнул. – Ну и фантазии у вас, Ленни – руки‑ножницы! Вы вот что, вы приходите завтра. Отпечатки как раз подоспеют, посмотрите, как ваши фантазии на фотографической бумаге претворяются в жизнь. А если их еще заставить двигаться! Ну, это нам не так сложно. На это у нас есть киноаппарат. Что вы так смотрите?
Ленни смотрела на Эйсбара, широко раскрыв глаза. Смотрела и понимала, что придет в его обшарпанное мрачное ателье и завтра, и послезавтра, и через неделю, и – всегда. А Эйсбар смотрел на нее и думал: «Не придет – силой притащу. Ишь ты – милая барышня!»
«Что это было? – лихорадочно думала Ленни, выбегая на улицу из дома Эйсбара. – Он… Кажется, он понимает меня лучше, чем я сама. Как это у него бред так легко превращается в явь? Но – опасен. Бледный свет упрямых глаз, сам холоден, как водолаз», – завершила она свои размышления нехитрым стишком, на сочинительство которых Ленни была падка, когда ее охватывало веселье.
Глава 9