Дети увидели поучительное, захватывающее зрелище и были очень довольны. Уходя из отдела упаковки, юный Хроно поднял с пола один из четырехдюймовых кусочков и незаметно сунул в карман. Этот кусочек отличался от прочих тем, что в нем были просверлены две дырочки.
Это и был талисман Хроно. Он стал так же неотделим от Хроно, как его правая рука. Нервные окончания Хроно, образно говоря, проросли в эту полоску металла. Троньте ее – и вы тронете Хроно.
Дядек, дезертир, поднялся из‑за бирюзового камня, энергично и деловито прошагал на школьный двор. Он еще раньше сорвал все свои знаки различия. Это придавало ему вполне официальный вид, как положено солдату на войне, однако не обязывало к каким‑либо определенным действиям. Из всей походной выкладки он оставил себе только кинжал, однозарядную винтовку‑маузер и одну гранату. Все это оружие он сложил в тайнике за камнем, вместе с краденым велосипедом.
Дядек четким шагом подошел к мисс Фенстермейкер. Он сказал, что ему необходимо допросить юного Хроно в связи с особо важным делом, без свидетелей. Он ей не сказал, что он – отец мальчика. То, что он отец мальчика, не давало ему никаких прав. А в качестве официального лица он имел право на все, о чем бы ему ни вздумалось попросить.
Бедняжку мисс Фенстермейкер провести было легче легкого. Она позволила Дядьку поговорить с мальчиком в своем собственном кабинете.
Ее кабинет был битком набит непрочитанными работами учеников начальной школы – некоторые пролежали лет пять. Она безнадежно отстала в своей работе – настолько отстала, что объявила мораторий на сочинения, пока не поставит оценки за все старые. Кое‑где груды бумаг обрушились, и эти бумажные оползни медленно, как ледники, протянули щупальца под письменный стол, в прихожую и в ее отдельную уборную.
|
|
В открытом шкафу для картотек было два ящика, набитых минералами. Это была ее коллекция.
Никто никогда не проверял работу мисс Фенстермейкер. Никому не было до нее дела. Она имела диплом учительницы, выданный в штате Миннесота, США, Земля, Солнечная система, Млечный Путь, и этого оказалось вполне достаточно.
Перед началом разговора с сыном Дядек сел за ее письменный стол, а его сын Хроно остался стоять. Хроно сам захотел разговаривать стоя.
Дядек, обдумывая, что надо сказать, механически открыл один из ящиков письменного стола – оказалось, что этот ящик тоже набит минералами.
Юный Хроно был настроен подозрительно и враждебно, и он заявил, опережая Дядька:
– Пустой треп!
– Что? – сказал Дядек.
– Что ни скажете – все пустой треп, – сказал восьмилетний человек.
– А почему ты так думаешь? – сказал Дядек.
– Все, что люди болтают, – пустой треп, – сказал Хроно. – Вам так и так наплевать, что я думаю. Когда мне стукнет четырнадцать, вы вставите мне в голову эту штуку и мне так и так придется делать, что вам надо.
Он имел в виду тот факт, что антенны вживляли в головы детям только в четырнадцать лет. Дело было в размерах черепа. Когда ребенку исполнялось четырнадцать лет, его посылали в госпиталь на операцию. Его брили наголо, а врач и сестры подтрунивали над ним, поддразнивали, что он наконец‑то стал взрослым. Перед тем, как доставить его в кресле‑каталке в операционную, ребенка спрашивали, какое мороженое он больше всего любит. И когда ребенок просыпался после операции, его уже ждала большая тарелка любимого мороженого – с засахаренными орехами, крем‑брюле, шоколадного – любое, любое, на выбор.
|
|
– А твоя мать тоже болтает попусту? – спросил Дядек.
– Конечно, с тех пор, как последний раз вернулась из госпиталя.
– А твой отец? – спросил Дядек.
– Про отца я ничего не знаю, – сказал Хроно. – И знать не хочу. Тоже трепло, как и все прочие.
– А кто же не трепло? – спросил Дядек.
– Я не трепло, – сказал Хроно. – Я, и больше никто.
– Подойди поближе, – сказал Дядек.
– Это еще зачем? – сказал Хроно.
– Мне нужно шепнуть тебе что‑то на ухо, очень важное.
– Велика важность! – сказал Хроно.
Дядек встал, вышел из‑за стола, подошел вплотную к Хроно и прошептал ему на ухо:
– Я твой отец, мальчуган! – и когда Дядек выговорил эти слова, сердце у него всполошилось, как пожарный колокол.
Хроно и бровью не повел.
– И что с того? – сказал он с леденящим безразличием. За всю свою жизнь он не слышал от других и не видел собственными глазами ни одного случая, который навел бы его на мысль, что человеку нужен отец. На Марсе это слово было эмоционально стерильным.
– Я пришел за тобой, – сказал Дядек. – Нам надо как‑нибудь отсюда выбраться. – Он бережно встряхнул мальчишку, словно стараясь всколыхнуть в нем что‑то, как пузырьки в газировке.
Хроно отлепил отцовскую ладонь от своего плеча, словно это пиявка.
– А дальше что? – сказал он.
– Будем жить! – сказал Дядек.
Мальчик равнодушно окинул взглядом отца, словно прикидывая, стоит ли доверять свое будущее этому чужаку. Хроно вынул из кармана свой талистман и потер его между ладонями.
|
|
Воображаемая сила, которую придавал ему талисман, укрепила его в решении – никому не доверять. жить, как жил всегда, долгие годы – в озлобленном одиночестве.
– А я и так живу, – сказал он. – Живу, как надо, – сказал он. – Катись к чертовой матери.
Дядек отступил на шаг. Углы его рта поползли вниз.
– К чертовой матери? – шепотом повторил он.
– Я всех посылаю к чертовой матери, – сказал мальчик. Он попытался быть добрей, но тут же устал от этой попытки. – Ну что, можно мне идти играть в лапту?
– Ты можешь послать к чертовой матери родного отца? – еле выговорил Дядек. Вопрос разнесся эхом в пустоте его выметенной памяти и докатился до уголка, где все еще жили воспоминания о его собственном странном детстве. Все свое странное детство он провел, мечтая хоть когда‑нибудь увидеть и полюбить отца, который не желал его видеть и не позволял себя любить.
– Я же – я дезертировал из армии, чтобы пробраться сюда – чтобы тебя отыскать, – сказал Дядек.
В глазах мальчика мелькнул живой интерес, но тут же погас.
– Они тебя заберут, – сказал он. – Они всех забирают.
– Я угоню ракету, – сказал Дядек. – И мы с тобой и с твоей мамой сядем в нее и улетим!
– Куда? – спросил мальчик.
– В хорошее место, – сказал Дядек.
– Что еще за хорошее место? – сказал Хроно.
– Не знаю. Придется поискать! – сказал Дядек. Хроно, словно жалея его, покачал головой.
– Ты уж извини, – сказал он. – Только, по‑моему, ты сам не знаешь, про что говоришь. Из‑за тебя перебьют кучу людей, и больше ничего.
– Ты хочешь остаться здесь? – спросил Дядек.
– Мне здесь неплохо, – сказал Хроно. – Можно, я пойду играть в лапту, а?
Дядек заплакал.
Его слезы потрясли и ужаснули мальчишку. Он ни разу в жизни не видел плачущего мужчину. Сам он никогда не плакал.
– Я пошел играть! – отчаянно закричал он и вылетел из кабинета.
Дядек подошел к окну. Он поглядел на железную площадку для игр. Теперь команда Хроно ловила мяч. Юный Хроно встал в ее ряды, лицом к подающему, которого Дядек видел со спины.
Хроно поцеловал свой талисман, сунул его в карман.
– Не зевай, ребята, – хрипло крикнул он. – А ну, ребята. – бей его!
Подруга Дядька, мать юного Хроно, работала инструктором в Школе шлиманновского дыхания для новобранцев. Шлиманновское дыхание – это такая методика, которая позволяет человеку выжить в вакууме или в непригодной для дыхания атмосфере без скафандров и прочих громоздких аппаратов.
Главное в этой методике – прием пилюль, содержащих большой запас кислорода. Кислород всасывается в кровь непосредственно через стенки тонкого кишечника, а не через легкие. На Марсе эти пилюли носили официальное название: Боевой Дыхательный Рацион, а попросту назывались _дышарики_.
В безвредной, но совершенно непригодной для дыхания атмосфере Марса шлиманновская дыхательная методика очень проста. Человек продолжает дышать и разговаривать нормально, хотя его легкие не извлекают кислорода из атмосферы – его там нет. Положено регулярно принимать дь шарики, и все в порядке.
В школе, где служила инструктором подруга Дядька, новобранцев обучали более сложной методике, необходимой для жизни в вакууме или в ядовитой атмосфере. Одних пилюль тут мало – надо еще затампонировать уши и ноздри и держать закрытым рот. При малейшей попытке дышать или говорить может открыться кровотечение, а потом человек умирает.
Подруга Дядька была одной из шести инструкторш Школы шлиманновского дыхания для новобранцев. Она вела занятия в классе – пустой, выбеленной комнате без окон, площадью в тридцать на тридцать футов. Вдоль стен были расставлены скамейки.
На столе посередине комнаты стоял столик, а на нем – таз с дышариками, таз с заглушками для ушей и ноздрей, ролик лейкопластыря, ножницы и портативный магнитофон. Магнитофон нужен был для того, чтобы слушать музыку, когда приходилась подолгу ничего не делать, выжидая, пока природа сделает свое дело.
Сейчас настал как раз такой период. Класс только что наглотался дышариков. Студентам оставалось только неподвижно сидеть на скамейках и дожидаться, пока кислород дойдет до их тонких кишок.
Музыка, которую они слушали, была недавно пиратским образом записана по трансляции с Земли. На Земле это трио было сверхпопулярно – трио для мальчика, девочки и церковных колоколов. Называлась вещь «Господь – дизайнер нашего интерьера». Мальчик и девочка пели каждый свою строчку стиха, а потом их голоса сливались в припеве.
Перезвон церковных колоколов вступал в тех местах, где упоминалась религия.
Новобранцев было семнадцать человек. Все они были в недавно выданных трусах линяло‑лишайникового цвета. Раздеваться приходилось для того, чтобы инструкторша могла наблюдать внешние признаки действия шлиманновского дыхания.
Новобранцы только что прошли чистку памяти, и им были вживлены антенны в госпитале Приемного Центра. Головы у них были наголо выбриты, и у всех от макушки до затылка тянулась полоска липкого пластыря.
Липкий пластырь отмечал место, где вживлена антенна.
Глаза у новобранцев были совершенно пустые, как окна заброшенной ткацкой фабрики.
У инструкторши были такие же пустые глаза, потому что и она совсем недавно подверглась чистке памяти.
Когда ее выписывали из госпиталя, ей сообщили, как ее зовут, где она живет и как учить шлиммановскому дыханию, – вот практически вся информация, которую ей сообщили. И еще ей сказали, что у нее есть сын восьми лет по имени Хроно и если она пожелает, то может навещать его в интернате по вторникам, во второй половине дня.
Инструкторшу, мать Хроно, подругу Дядька, звали Би. На ней был тренировочный костюм блекло‑зеленого цвета и белые спортивные туфли, а на шее у нее висел судейский свисток и стетоскоп.
Ее монограмма была нашита на груди, на тренировочной куртке.
Она взглянула на часы, висевшие на стене. Времени прошло достаточно, чтобы самая вялая пищеварительная система донесла воздушный рацион до тонких кишок. Она встала, выключила магнитофон и дала свисток.
– Становись! ‑скомандовала она.
Новобранцы еще не проходили строевую подготовку и становиться ровными рядами они еще не умели. Весь пол был расчерчен на квадраты, так что новобранцы, встав по квадратам, располагались ровными шеренгами и рядами, ласкающими глаз. Некоторое время это сманивало на игру в «третий лишний»– несколько новобранцев с пустыми глазами разом пытались занять один и тот же квадрат. Но наконец каждый оказался в собственном квадрате.
– Так, – сказала Би. – А теперь берите заглушки и заткните, пожалуйста, ноздри и уши.
У каждого рекрута в потном кулаке были зажаты заглушки. Каждый заткнул себе уши и ноздри.
Би прошла по рядам, проверяя, хорошо ли заткнуты уши и ноздри.
– Так, – сказала она, закончив обход. – Очень хорошо, – сказала она. Она взяла со стола ролик липкого пластыря. – А теперь я вам наглядно покажу, что легкие вам совсем не нужны, пока у вас есть Боевые Дыхательные Рационы – или, как вы скоро будете называть их по‑солдатски, – дышарики.
Она снова пошла по рядам, отрезая куски лейкопластыря и заклеивая им рты. Никто не протестовал. А когда она дошла до конца последней шеренги, ни у кого не осталось щелочки, через которую мог бы вырваться звук протеста.
Она засекла время и снова включила музыку. Еще двадцать минут ей будет нечего делать – надо только следить за изменением цвета голых торсов, за последними спазмами агонии умирающих легких. В идеале все тела должны посинеть, затем покраснеть, а потом, на исходе двадцати минут, снова обрести свои натуральный цвет. А грудные клетки должны сначала лихорадочно вздыматься, а потом прекратить борьбу, застыть.
К концу этой двадцатиминутной пытки каждый новобранец твердо усвоит, что дышать легкими абсолютно не нужно. В идеале, каждый новобранец к концу курса тренировки преисполнится такой уверенностью в себе и верой в дышарики, что будет готов выскочить из космического корабля и на земную Луну, и на дно земного океана – куда угодно, ни на секунду не задумавшись, куда он прыгает.
Би сидела на скамейке.
Ее прекрасные глаза были окружены темными кругами. Эти круги появились, когда она вышла из госпиталя, и становились с каждым днем все темнее. В госпитале ее уверяли, что она с каждым днем будет чувствовать себя все спокойнее, становиться все трудоспособное. Еще они ей сказали, что если, паче чаяния, по какому‑то недоразумению это не получится, то она должна явиться в госпиталь и ей окажут помощь.
– Мы все нуждаемся в помощи – сегодня вы, а завтра – я, – сказал ей доктор Моррис Н. Касл – Стыдиться тут нечего. Однажды мне может понадобиться ваша помощь, Би, и я не постесняюсь вас о ней попросить.
В госпиталь ее забрали после того, как она показала старшей инструкторше вот эти стихи, которые она написала про шлиманновское дыхание:
Забудь про ветер и туман,
Все входы затвори
Захлопни горло, как капкан,
Жизнь заточи внутри.
Вдох, выдох – бьешься, не дыша,
Как в кулаке скупца.
В смертельной пустоте, душа,
Не пророни словца
Безмолвно горе, нем восторг ‑
Обмолвись лишь слезой
Дыханье, Слово брось в острог
Ты с узницей‑душой
Человек – лишь малый остров,
пыль в пространстве ледяном.
Каждый человек – лишь остров:
остров‑крепость, остров‑дом.
Лицо Би, которую забрали в госпиталь за то, что она написала эти стихи, дышало силой – волевое, надменное, с высокими скулами. Она поразительно походила на индейского воина. Но тот, кто высказал бы это, непременно тут же добавил бы, что она настоящая красавица, такая, как она есть.
В дверь класса кто‑то резко постучал. Би подошла к двери и открыла ее.
– Да? – сказала она.
В пустом коридоре стоял человек в форме, красный и весь в поту. На форме не было знаков различия. За плечом у человека болталась винтовка. Глаза у него были глубоко запавшие, тревожные.
– Курьер, – сказал он хрипло. – Сообщение для Би.
– Би – это я, – сказала Би недоверчиво.
Курьер оглядел ее с ног до головы, так что она почувствовала себя обнаженной. От его тела шел жар, и этот жар обволакивал ее, не давая дышать.
– Вы меня узнаете? – шепотом спросил он.
– Нет, – ответила она. Его вопрос отчасти ее успокоил.
Должно быть, у них были раньше какие‑то общие дела. Значит, он пришел сюда по делу, как всегда, – просто в госпитале она забыла и его самого, и его дела.
– И я вас тоже не помню, – прошептал он.
– Я недавно из госпиталя, – сказала она. – Надо было очистить память.
– Говорите шепотом! – резко прервал ее курьер.
– Что? – спросила Би.
– Шепотом! – сказал он.
– Простите, – прошептала она. Очевидно, разговоры с этим деятелем полагалось вести только шепотом. – Я так много забыла.
– Как и _все_ мы! – сердито прошептал он. Он вновь оглянулся – нет ли кого в коридоре. – Вы мать Хроно, верно? – сказал он шепотом.
– Да, – шепотом ответила она.
Теперь странный посланец не сводил глаз с ее лица. Он глубоко вздохнул, нахмурился – часто заморгал.
– А сообщение – какое сообщение? – прошептала Би.
– Сообщение вот какое, – шепотом сказал посланец. – Я – отец Хроно. Я только что дезертировал из армии. Меня зовут Дядек. Я хочу найти какой‑нибудь способ удрать отсюда всем вместе, – я, вы, Хроно и мой лучший друг. Пока я еще ничего не придумал, но вы должны быть готовы в любую минуту, – он сунул ей ручную гранату. – Спрячьте где‑нибудь, – прошептал он. – Может пригодиться в нужный момент.
Из приемной в дальнем конце коридора раздались громкие крики.
– Он сказал, что он – доверенный курьер! – кричал один голос.
– Черта лысого он курьер! – орал другой. – Он дезертир с поля боя! Кого он спрашивал?
– Да никого! Сказал, что совершенно секретно!
Залился свисток.
– Шестеро – за мной! – прокричал мужской голос. – Обыщем комнату за комнатой. Остальные – оцепить здание!
Дядек втолкнул Би вместе с гранатой в класс и закрыл дверь. Он сбросил с плеча винтовку, взял под прицел новобранцев, стоявших с заглушками в ушах и ноздрях и заклеенными пластырем ртами.
– Только пикни, только дернись кто из вас, – сказал он, – всех перестреляю.
Рекруты, окаменевшие в своих квадратах, никак не отреагировали на эту угрозу.
Они были бледно‑синего цвета.
Их грудные клетки вздымались и опадали.
Они знали и чувствовали только одно – маленькую, белую, спасательную пилюлю, растворяющуюся в двенадцатиперстной кишке.
– Куда спрятаться? – сказал Дядек. – Где выход?
Би могла и не отвечать. Прятаться было некуда. Выхода не было, если не считать дверь в коридор.
Оставалось только одно – то, что сделал Дядек. Он сорвал с себя форму, остался в линяло‑зеленых шортах, сунул винтовку под скамейку, заткнул себе уши и ноздри заглушками, заклеил рот пластырем, встал в строй новобранцев.
Голова у него была бритая наголо, как у всех новобранцев. Как и у всех, у него тоже была полоска пластыря – от макушки до затылка. Он был таким никудышным солдатом, прямо из рук вон, что доктора в госпитале снова вскрыли ему череп, чтобы проверить, не барахлит ли антенна.
Би глядела на комнату невозмутимо, как в трансе. Гранату, которую дал ей Дядек, она держала, как вазу с единственной прекрасной розой. Потом она прошла туда, где лежала винтовка Дядька, и положила гранату рядом – положила аккуратно, бережно относясь к чужому имуществу.
Потом она вернулась на свое место возле стола.
Она и не глазела на Дядька, и не избегала смотреть на него. Ей в госпитале так и сказали: ей было очень, очень плохо, и снова будет очень‑очень плохо, если она не будет заниматься только своей работой, а думать и беспокоиться пусть предоставит, кому надо. Она должна была сохранить спокойствие любой ценой.
Крики и ругательства солдат, идущих с обыском от комнаты к комнате, постепенно приближались.
Би не желала ни о чем беспокоиться. Дядек, заняв место в рядах новобранцев, стал строевой единицей. С точки зрения профессиональной Би наблюдала, что его кожа становилась синей с прозеленью, а не чистого синего цвета, как полагалось. Очевидно, он принял последний дышарик несколько часов назад – а значит, вскорости он потеряет сознание и свалится.
Если он свалится, это будет самое мирное решение всех проблем, а Би желала мира превыше всего.
Она не сомневалась, что Дядек – отец ее ребенка. В жизни всякое бывает. Она его не помнила и сейчас не делала никаких усилий, чтобы его запомнить, узнать его в следующий раз – если следующий раз будет. Он ей был совсем ни к чему.
Она отметила, что тело Дядька уже стало почти совсем зеленым. Значит, ее диагноз оправдался. Он свалится с минуты на минуту.
Би грезила наяву. Ей привиделась маленькая девочка в накрахмаленном белом платье, в белых перчатках, в белых туфельках, державшая собственного белоснежного пони. Би завидовала маленькой девочке, которая сумела сохранить такую незапятнанную чистоту.
Би пыталась догадаться, кто эта маленькая девочка.
Дядек свалился беззвучно, обмякнув, как мешок с угрями.
Дядек очнулся на койке космического корабля. Он лежал на спине. Свет в каюте слепил глаза. Дядек начал кричать, но на него накатила такая дурнота и головная боль, что он замолк.
Он кое‑как поднялся на ноги, цепляясь за алюминиевую стойку койки, чтобы не упасть. Он был совершенно один. Кто‑то натянул на него его прежнюю форму.
Поначалу он подумал, что его запустили в космос.
Потом он заметил, что через открытый входной люк видна твердая земля.
Дядек выбрался наружу, и его тут же вырвало.
Он поднял слезящиеся глаза и увидел, что находится или на Марсе, или в очень похожем на Марс месте.
Была ночь.
Железная равнина была утыкана шеренгами и рядами космических кораблей.
На глазах у Дядьки шеренга кораблей длиной в пять миль оторвалась от космодрома и с музыкальным гудением уплыла в космос.
Залаяла собака – ее лай походил на удары громадного бронзового гонга.
Из ночной тьмы неторопливой рысцой выбежал пес – громадный и опасный, как тигр.
– Казак! – крикнул из темноты мужской голос. Услышав команду, пес остановился, но, скаля длинные, влажные клыки, не давал пошевельнуться Дядьку, который стоял, прижавшись к стенке корабля.
К ним шел хозяин Казака, светя себе пляшущим лучом карманного фонарика. Подойдя к Дядьку на расстояние нескольких метров, он повернул фонарь вверх, держа его под своим подбородком. Резкий контраст света и тени превратил его лицо в дьявольскую маску.
– Привет, Дядек, – сказал он. Он выключил фонарь, встал так, чтобы на него падал свет из корабельного люка. Он был высок, пренебрежительно вежлив, на редкость самоуверен. На нем были ботинки с квадратными носами и кроваво‑красная форма Воздушного десанта морской лыжной пехоты. Оружия при нем не было – только офицерский стэк длиной в один фут.
– Сколько лет, сколько зим, – сказал он. Он сдержанно улыбнулся, сложив губы сердечком. Говорил он нараспев, высоким тенором с переливами, как в песнях швейцарских горцев.
Дядек понятия не имел, кто это такой, – хотя, судя по всему, человек не только знал его, но был добрым другом.
– А знаешь, кто я, Дядек? – игриво спросил человек.
У Дядька захватило дух. Это же наверняка Стоуни Стивенсон, он самый – отважный друг, лучший друг Дядька.
– Стоуни? – прошептал он.
– Стоуни? – повторил человек. Он рассмеялся. – О, господи, сколько раз я желал быть на месте Стоуни и сколько раз мне еще захочется быть на месте Стоуни.
Земля сотряслась. В тихом воздухе закрутился смерч. Соседние корабли со всех сторон взметнулись вверх, скрылись из глаз.
Корабль Дядька теперь стоял в полном одиночестве на целом секторе железной равнины. До ближайших кораблей было теперь не меньше полумили.
– Твой полк стартовал, Дядек, – сказал человек. – А ты остался. И не стыдно тебе?
– Кто вы такой? – спросил Дядек.
– Зачем имена в военное время? – сказал человек. Он положил большую ладонь на плечо Дядька. – Эх, Дядек, Дядек, Дядек, – сказал он, – досталось же тебе!
– Кто меня сюда перенес? – спросил Дядек.
– Военная полиция, дай им бог здоровья. – сказал человек.
Дядек помотал головой. Слезы бежали у него по щекам. Ему конец. Теперь уже нечего таить, скрывать, даже если этот человек может обречь его на жизнь или на смерть. Бедняге Дядьку было все едино, жить или умереть.
– Я… я хотел собрать всю свою семью, – сказал он. – Только и всего.
– Марс – самое гиблое место для любви, самое гиблое место для семейного человека, Дядек, – сказал человек.
Этот человек, как вы догадываетесь, был не кто иной, как Уинстон Найлс Румфорд. Он был верховным главнокомандующим Марса. Он вовсе не принадлежал к воздушным десантникам лыжной морской пехоты. Но он мог свободно выбрать любую форму, какая ему придется по вкусу, невзирая на то, что другому ради такой привилегии пришлось бы бог знает что вынести.
– Дядек, – сказал Румфорд. – Самая грустная любовная драма, жалостнее которой мне уже не узнать, разыгралась здесь, на Марсе. Хочешь послушать?
– В некотором царстве, в некотором государстве, – начал Румфорд, – жил один человек, которого переправили с Земли на Марс в летающей тарелке. Он добровольно завербовался в Марсианскую Армию и уже щеголял в яркой форме подполковника штурмовой пехоты марсианских войск. Он чувствовал себя по‑настоящему элегантным, потому что на Земле его духовно принижали, и, как всякий духовно приниженный человек, он полагал, что форма выставляет его в наилучшем виде.
– Тогда его еще не подвергали чистке памяти, и антенну ему не вставляли – но он был таким образцово‑лояльным марсианином, что ему доверили командование космическим кораблем. Вербовщики придумали прозвище для таких новобранцев – этот, мол, даже свои яйца окрестил «Деймос» и «Фобос», – повествовал Румфорд. – Деймос и Фобос – так называются два спутника Марса.
– Этот подполковник, в жизни не служивший в армии, сейчас, как говорят на Земле, «_обретал_самого_себя_». Он не имел ни малейшего понятия о том, в какую переделку попал, но все же командовал остальными новобранцами и заставлял их выполнять приказы.
Румфорд поднял палец вверх, и Дядек с ужасом увидел, что палец совершенно прозрачный.
– На корабле была одна запертая офицерская каюта, куда экипажу было запрещено входить, – сказал Румфорд – Команда охотно рассказала ему, что в этой каюте находится такая красавица, какой на Марсе еще не видывали, и что любой, кто на нее взглянет, тут же влюбится по уши. А любовь, сказали они, любого солдата, кроме кадрового ветерана, превращает в тряпку.
Новоиспеченного подполковника обидел намек на то, что он – не кадровый солдат, и он принялся развлекать команду рассказами о любовных приключениях с роскошными женщинами на Земле – хвалясь, что ни одна из них не затронула его сердце. Команда отнеслась к этому бахвальству скептически, полагая, что подполковник, во всей своей сексуальной предприимчивости, ни разу не мерялся силами с такой умной, надменной красавицей, как та, в офицерской каюте, запертой на замок.
Напускное уважение команды к подполковнику явно пошло на убыль. Остальные новобранцы почуяли это и тоже перестали его уважать. Подполковник в яркой форме почувствовал себя тем, кем он и был на самом деле, – бахвалящимся шутом. О том, как он смог бы вернуть себе потерянную честь, никто прямо не говорил, но всем до одного это было ясно. Он мог вернуть себе уважение солдат, завоевав сердце высокомерной красавицы, запертой в офицерской каюте. Он был готов пойти на это – готов пойти на отчаянный штурм.
– Но команда, – сказал Румфорд, – продолжала делать вид, что оберегает его от любовного фиаско и разбитого сердца. Его самолюбие вскипело, оно вспенилось, как шампанское, заиграло, рванулось, вышибло пробку.
– В кают‑компании устроили пирушку, – сказал Румфорд, – и подполковник напился и снова расхвастался. Он опять кричал о своем бессердечном распутстве на Земле. И вдруг он увидел, что кто‑то незаметно бросил ему в стакан ключ от офицерской каюты.
– Подполковник улизнул, проник в офицерскую каюту и запер за собой дверь, – сказал Румфорд. – В каюте было темно, но в мозгу подполковника зажегся настоящий фейерверк от спиртного и от предвкушения торжества, когда он объявит кое‑что за завтраком, в кают‑компании.
– Он овладел женщиной в темноте, и она не сопротивлялась, потому что обессилела от ужаса и транквиллизаторов, – сказал Румфорд. – Это была безрадостная случка, которая никому не принесла удовлетворения, разве что матери‑природе в ее самой грубой ипостаси.
– Подполковник почему‑то не чувствовал себя героем. Он почувствовал гадливость к самому себе. По недомыслию он включил свет, втайне надеясь, что наружность женщины хоть отчасти оправдает его скотское поведение, позволит ему гордиться победой, – печально сказал Румфорд. – На койке сидела, сжавшись в комок, довольно невзрачная женщина, ей было явно за тридцать. Глаза у нее покраснели, а лицо распухло от горя и слез.
– Мало того – подполковник, оказывается был с ней знаком. Эта самая женщина, по предсказанию провидца, должна была родить от него ребенка, – сказал Румфорд. – Она была так недосягаема, так горда, когда он видел ее в последний раз, а теперь стала такой жалкой, раздавленной, что даже бессердечный подполковник растрогался.
– Подполковник впервые в жизни осознал то, чего люди в большинстве совсем не понимают, – что они не только жертвы безжалостной судьбы, а и самые жестокие орудия этой безжалостной судьбы. Эта женщина в тот раз смотрела на него, как на свинью, а теперь он сам неоспоримо доказал, что он последняя свинья.
– Как и предвидела команда, подполковник с этой минуты и навсегда стал никудышным солдатом. Он безнадежно погряз в поисках сложнейших тактических приемов, позволявших причинить как можно меньше, а не как можно больше страданий. И если он этому научится – женщина поймет и простит его.
– Когда космический корабль достиг Марса, он подслушал отдельные реплики в госпитале Приемного Центра, из которых понял, что у него собираются отнять память. Тогда он написал самому себе первое письмо из целой серии писем, в которых он записывал то, что не хотел забывать. Первое письмо касалось женщины, которую он оскорбил.