И вот с тех пор он так и не сподобился написать ей другое письмо, несмотря на то что она засыпала его сообщениями. Не раз он принуждал себя сесть за стол и начать, но после слов «Дорогая Би» застревал — и больше ни с места. Наконец он уговорил себя написать несколько слов о посещении Большого Лифчика, но сомневался, что его жена ждет не дождется информации именно на эту тему.
Как ни странно, сегодня от нее не было ни слова. Питер надеялся, что ничего плохого не произошло. С Беатрис не произошло. В мире, похоже, постоянно случаются какие-то беды, с этим ничего не поделаешь.
Да, мир всегда кишит несчастьями и катастрофами, так же как он полон изящных достижений и прекрасных начинаний, которые пресса почему-то обходит стороной — не потому ли, что честь и довольство трудно запечатлеть на пленке? Но, даже допуская все это, Питер чувствовал, что депеши от Беатрис пугающе пестрят плохими новостями. Их было куда больше, чем он мог переварить. Когда слышишь о таком количестве бедственных событий, которые полностью перечеркивают твои представления о жизни, мозг просто отказывается воспринимать дальнейшее, цепляясь за старые реалии. Он принял то, что Мира вернулась к мужу, и то, что американский политик застрелил свою жену в бассейне. Он помнил, что есть в Оскалузе маленькая девочка Коретта, потерявшая отца. Он принял, не без труда, и то, что приливная волна поглотила Мальдивы. Но, думая о Северной Корее, он представлял себе спокойный городской пейзаж, архитектуру в тоталитарном стиле и легионы граждан на велосипедах, едущих по своим обычным делам. Для катастрофических последствий циклона в его воображении места не осталось.
Никаких новых бедствий на сегодня, думал он. Отсутствие новостей — хорошая новость, как сказал бы кое-кто. Сердце его было не на месте, он открыл одно из старых сообщений от Би и перечитал его.
Дорогой Питер,
получила вчера вечером твое сообщение. Какое облегчение знать, что ты на меня не сердишься, разве что краткость твоего письма может означать, что ты ВСЕ-ТАКИ сердишься, но просто сдерживаешься. Наверное, ты невероятно занят своей работой, изучая язык и преодолевая всевозможные трудности, которых раньше тебе не доводилось встречать (пожалуйста, расскажи мне подробнее обо всем, когда выдастся свободная минутка).
Из того, что ты мне ВСЕ-ТАКИ сказал, я поняла, что ты наконец-то приспособился к капризам погоды. Здесь это невозможно, погода снова выкидывает коленца. Снова нескончаемые ливни, время от времени со штормовыми ветрами в придачу. Дом пропах сыростью. Мебель и стены покрылись плесенью. Откроешь окно — так вместе со свежим воздухом дождь, и уже не знаешь, что и делать. Я знаю, что там, где ты сейчас, тоже очень влажно, но из того немногого, что ты рассказал мне про Оазис, место это, похоже, «заточено» под такой климат. А у нас в Англии все зиждется на том, что погода в основном должна быть сухой и умеренной. Мы просто не слишком хорошо умеем готовиться к неожиданностям. Отрицаем их, я полагаю.
Получила весточку от Шейлы. У Билли, по ее словам, клиническая депрессия. Для ребенка четырнадцати лет ничего хорошего. Мы договорились, что я схожу с ним куда-нибудь в тот день, когда они будут переезжать на квартиру. (Я говорила тебе, что Шейла с Марком разошлись? Никто из них не потянет ипотеку в одиночку, так что они решили продать дом и разъехаться по квартирам. Собственно, Марк уезжает в Румынию.) Я не уверена, что стоит отстранять детей от такого важного события, как переезд, но Шейла сказала, что Билли действительно и слышать об этом не хочет, так что будет лучше, когда он просто примет переезд на новую квартиру как
fait accompli
[15].
Шейла дала мне деньги, чтобы я сводила Билли в кино, но я, вообще-то, хочу взять его на выставку кошек в Центр спорта и отдыха. Это рискованно, потому что: а) вдруг он из тех детей, которые волнуются, если животных держат в тесных клетках и б) это напомнит ему о снежном барсе, однако я надеюсь, что, полюбовавшись на всех этих разных котиков, собранных в одном месте, он хоть как-то утешится.
Вот это да! Слышал бы ты, какой сейчас был грохот на весь дом! Меня чуть инфаркт не хватил. Окно в ванной разбилось вдребезги, сотни осколков в ванне и на полу. Сначала я подумала, что это хулиганы, но оказалось — ветер. Сильный порыв сорвал яблоко с дерева на заднем дворе и швырнул его в окно. Не бойся! Кое-кто из церкви придет, как только сможет, часа через два где-то. Грэм Стоун. Помнишь такого? Его жена умерла от цирроза.
Вчера ходила в супермаркет, он был закрыт. Никаких объяснений, только записка прилеплена скотчем, что закрыто до следующего объявления. Снаружи толпилось много несостоявшихся покупателей, пытаясь что-то разглядеть сквозь стекло. Внутри горел свет, все выглядело вроде нормально, полки полны. Двое охранников стояли у дверей. Несколько сотрудников (?) ходили между рядами и спокойно беседовали, как будто их никто не видит, вроде они у себя в гостиной, а не видны, как на экране, всей главной улице. Чудно. Я простояла там минут пять, сама не знаю зачем. Щекастый молодой индус крикнул сквозь стекло: «А можно мне блок „Бенсон и Хеджес", дружбан?» Ответа не было, и он прибавил: «Это для мой мама, дружбан!» По толпе прокатился смех. Так часто бывает, когда что-то незначительное и смешное, понятное каждому, мгновенно всех объединяет. Люблю такие моменты. Так или иначе, делать там было нечего, и я пошла в круглосуточный магазин, чтобы добыть там молока, но мне не повезло.
Что ты там ешь, мой родной? Нет ли чего, что мне захотелось бы куснуть?
Кафетерий СШИК купался в оранжевом сиянии. Был ранний вечер. Впрочем, этот ранний вечер будет длиться целую вечность.
Питер заказал у прилавка куриный суп со сливками и булочку. Красавицу-гречанку, которая дежурила сегодня, он видел впервые. Он уже поговорил с большинством работников СШИК, чтобы выяснить, не может ли он быть чем-нибудь полезным в духовном смысле, и обнаружил, что все они непривычно флегматичны и необщительны как на подбор. Гречанка была для него новым лицом; впрочем, и в ее взгляде было что-то такое, что вселяло надежду на то, что Богу есть место в ее жизни. Питер раздумывал, не стоит ли воспользоваться случаем. Но он был голоден, и, кроме того, все его мысли были заняты оазианцами. Менее чем через час он снова собирался отправиться к ним.
Суп оказался вкусным, хотя не было в нем ни сливок, ни кусочков курятины. Зато он имел насыщенный куриный аромат, несомненно доставленный сюда в порошкообразной форме. Белоцветная булочка была хрустящей снаружи и пористой внутри, все еще слегка тепловатой — точно такой, каким и должен быть хлеб. Он ел и воссылал хвалы Господу за каждый кусочек.
Звук, сочившийся из репродуктора, напоминал какой-нибудь диксиленд, но Питер не мог сказать точнее. Он не был знатоком старой музыки. Каждые несколько минут ведущий перечислял список тромбонистов, трубачей, пианистов и так далее.
Питер закончил трапезу и поставил миску на стойку.
— Спасибо! — сказал он.
— На здоровье, — ответила женщина.
Рука ее, взявшая миску, была узловатой, но тонкой, как у Би. Как он мечтал сплести пальцы с пальцами Би хоть на три секунды и почувствовать ее кистевую косточку, прижатую к его телу. Ему так мучительно захотелось этого вот прямо сейчас, что глаза его затуманились. Потом он взял себя в руки.
Он снова сел, чтобы еда улеглась в желудке. Проведя ладонью по своей рубашке, он ощутил, как его ужалила искра статического электричества — явление, которое он часто замечал и раньше, когда был слишком полон ожиданий. Он закрыл глаза и помолился Господу, прося покоя. Степень покоя он предоставил Господу выбрать самому.
В репродукторе джаз сменился чем-то менее лихорадочным. Питер начал перелистывать журналы, поглядел каждый минуты две, прежде чем аккуратно вернуть на место.
Поначалу у него сложилось впечатление, что СШИК предлагает широкий выбор печатной продукции, привезенной с Земли. Теперь же он изучил журналы более тщательно и уже не был так уверен в этом. «Дом и сад», «Мужское здоровье», «Инженер-химик», «Классический джаз», «Вог»… Да, все они были довольно свежие, привезенные тем же кораблем, что доставил на Оазис его самого. И да, они касались широкого круга интересов, но… Ни в одном из них не было ни единой важной и серьезной новости. Он разглядывал броские рекламные заголовки и модные словечки, красовавшиеся на обложках. Такие же рекламки и словечки печатались на обложках десятилетиями. На стеллажах не было изданий, сообщавших о том, что происходит «на переднем крае», так сказать. Можно почитать про джаз, о том, как укрепить мышцы брюшного пресса, как и чем кормить рыбок, но где политические кризисы, где землетрясения, войны, гибель гигантских корпораций, где все это? Он взял в руки журнал «Горячие сплетни» и пролистал его. Статья за статьей перемывали косточки звездам шоу-бизнеса, о которых он и слыхом не слыхивал. Две страницы выпали и остались у него в руке, обратив его внимание на то, что две страницы впереди были вырваны. Он нашел это место в журнале. И точно, после тридцать второй страницы сразу шла тридцать седьмая. Он вернулся на страницу оглавления и проверил аннотацию к отсутствующему материалу. «Амбер Розария едет в Африку! Вместо реабилитационной клиники наша тусовщица отправляется в лагеря беженцев».
— Эй, отче!
Он поднял глаза. Человек с многодневной щетиной и саркастическим выражением лица стоял над ним.
— Привет, Тушка! — ответил Питер. — Рад вас видеть. Снова отпускаете бороду?
Тушка пожал плечами:
— Да нет, по уши в работе. Новое индикаторное табло, а машина та же. — Он сел на соседнее кресло и кивнул на «Горячие сплетни» у Питера в руке. — От этой чуши мозги превратятся в желе.
— Я проверял, что здесь доступно для чтения, — сказал Питер. — И заметил, что пара страниц вырвана.
Тушка откинулся в кресле и положил ногу на ногу:
— Всего пара? Это ты еще «Лесбийские игры» не смотрел. Там трети не хватает. — Он подмигнул. — Надо бы пошерстить квартиру Хейз, чтобы вернуть их назад.
Питер посмотрел Тушке в глаза, но не позволил своему лицу выразить ни одобрение, ни осуждение. Он давно заметил, что это часто срабатывает как моральное зеркало, показывая человеку то, что он только что сказал.
— Ну, ты ж понял, что я со всем уважением, — прибавил Тушка. — Она классный инженер. И никому не навязывается. Как и все мы здесь, я думаю.
Питер положил «Горячие сплетни» обратно на стеллаж.
— Вы женаты, Тушка?
Тушка вскинул кустистые брови.
— Давным-давно, в одной далекой-далекой галактике, — театрально продекламировал он, шевеля пальцами в воздухе, изображая уплывающие титры старого фильма, а потом уже нормальным голосом: — Лет двадцать о ней не слыхал. Больше двадцати.
— А есть ли в вашей жизни сейчас особенный человек?
Тушка задумчиво прищурил глаза, изображая, будто тщательно перебирает базу данных у себя в мозгу.
— Не-а, — ответил он секунд пять спустя. — Не могу сказать, что такой имеется.
Питер улыбнулся, показывая, что понял шутку, но где-то в уголках его глаз, видимо, промелькнуло сожаление, потому что Тушка счел необходимым пуститься в дальнейшие объяснения:
— Понимаешь, Питер, я удивлен, что ты прошел сшиковский отбор. По-настоящему удивлен, честно говоря. — Он умолк, а Питер терпеливо ждал продолжения. — Если ты посмотришь на ребят, которые тут работают, ты поймешь, что очень многие из нас… э-э… вольные птицы. У нас ни жен, ни мужей. Ни постоянных девушек, ни детей, ни мамочек, каждую минуту проверяющих почтовый ящик. Никаких уз.
— Из-за высокого риска погибнуть по пути сюда?
— Погибнуть? С чего это? У нас был один-единственный несчастный случай за все эти годы, и то не связанный со Скачком, — авария, которая могла произойти с любым коммерческим реактивным самолетом по пути в Лос-Анджелес. Страховые компании называют это «обстоятельствами непреодолимой силы». — Он моргнул, затем вернулся к теме разговора. — Нет, отбор проводится с учетом… здешних условий. Жизни здесь. Что тебе сказать? «Изоляция» — вот самое то слово. Огромный риск для каждого сдвинуться по фазе. Не сойти с ума и превратиться в убийцу-психопата с бензопилой, а просто… свихнуться. Так-то… — Он глубоко и снисходительно вздохнул. — Так что гораздо лучше обзавестись командой, каждый член которой понимает, что такое находиться в постоянном… лимбе. Не иметь никаких других планов… или мест, куда можно было бы уехать, и никого в обозримом пространстве, кому на тебя не начхать. Понимаешь, о чем я говорю? Нужны люди, которые от этого не свихнутся.
— Команда отшельников? Звучит как оксюморон.
—
Legion Etrangere
— вот что это такое.
— Что?
Тушка подался вперед и снова продолжил тоном рассказчика:
— Французский Иностранный легион, элитный армейский корпус. Они прошли через многие войны в давние времена. Великая команда. Не обязательно было родиться французом, чтобы служить в нем. Ты мог быть родом откуда угодно. Можно было не сообщать своего настоящего имени, не докладывать о своем прошлом, об уголовщине, вообще ни о чем. Так что можешь себе представить, что многие из тех ребят были занозой с большой буквы «З». Они никуда не вписывались. Даже в регулярные войска. Но это не имело значения. Они были легионерами.
Питер обдумывал сказанное Тушкой несколько секунд.
— Вы хотите сказать, что все вы здесь — тоже заноза с большой буквы «З»?
Тушка расхохотался:
— Да мы просто котятки ласковые! Все как один — честные-благородные граждане.
— Во время моего собеседования в СШИК, — вспомнил Питер, — у меня не сложилось впечатления, что я могу о чем-нибудь солгать. Они провели расследование. Мне пришлось пройти медкомиссию, предоставить сертификаты, свидетельства…
— Конечно-конечно, — сказал Тушка, — мы все тут отобраны. Моя аналогия с легионом не в том, что никто не задает никаких вопросов. Вовсе нет. Я имел в виду то, что мы можем выдержать здесь необходимое время.
Legio patria nostra
— таков девиз легионеров. «Легион — наше отечество».
— И все-таки вы возвращаетесь, — заметил Питер.
— Ну, я же пилот.
— И Би-Джи, и Северин. Они тоже уже пару раз бывали дома.
— Да, но между полетами они провели здесь годы. Годы. Ты видел досье Северина, знаешь, как долго он прожил здесь, каждый день выполняя свою работу, пил зеленую воду, писал оранжевой мочой, спускался в кафешку по вечерам, чтобы съесть адаптированный гриб или еще какую гадость, пролистать старые журнальчики, вроде тех, что валяются в приемной дантиста, ложился в постель ночью и лежал, уставившись в потолок. Вот чем мы тут занимаемся. И мы справляемся с этим. Знаешь, сколько здесь продержались первые работники СШИК? Два первых набора персонала, в самые ранние годы? Три недели в среднем. Это мы говорим об отборных, высоквалифицированных, уравновешенных людях из хороших семей и все такое прочее. Шесть недель максимум. А то и шесть дней. А потом они слетали с катушек, рыдали, умоляли, лезли на стены, и СШИК вынужден был отправить их назад. Домо-о-ой! — протянул Тушка и развел руками, подчеркнув этим высокопарно-саркастическим жестом важность понятия. — Ладно, я знаю, что у СШИК много денег, но не настолько же.
— А Курцберг? — спросил Питер тихо. — А Тартальоне? Они ведь не летали домой?
— Нет, — признал Тушка. — Они прижились, стали местными.
— Но разве это не просто иной способ адаптации?
— Это у тебя надо спросить, — сказал Тушка лукаво. — Ты только что вернулся из Города Уродов, а теперь снова туда уезжаешь. Что за спешка? Ты нас больше не любишь?
— Нет, я вас люблю, — ответил Питер, пытаясь говорить легким, добродушным тоном, одновременно убеждающим, что он и вправду всех здесь любит. — Но меня сюда доставили не для… э-э… СШИК дал мне ясно понять, что я не… — Он запнулся в смятении.
Тон его был ни шутливым, ни доверительным. Он словно оборонялся.
— Мы — не твоя работа, — подытожил Тушка. — Я знаю.
Боковым зрением Питер заметил, что в кафетерий вошла Грейнджер, она была готова везти его в поселок.
— Мне вы не безразличны. — Он подавлял в себе желание напомнить Тушке о похоронах Северина, о том, как он, Питер, за короткое время постарался сделать нечто очень важное. — Если вы… если любой из вас обратится ко мне, я буду в вашем распоряжении.
— Конечно будешь. — Пилот поежился.
Он снова откинулся в кресле и, заметив приближающуюся Грейнджер, небрежно салютовал ей.
— Карета подана, — объявила Грейнджер.
Вместо того чтобы выйти наружу прямо из кафетерия и обойти здание кругом до стоянки, Грейнджер провела Питера через лабиринт внутренних коридоров, оттягивая время, когда им придется выбираться на спертый, душный воздух. Путь их пролегал мимо аптеки — вотчины Грейнджер. Двери аптеки были закрыты, и Питер прошел бы мимо и не заметил бы ее, если бы не ярко-зеленый пластиковый крест, украшавший в общем невзрачную дверь. Он притормозил, чтобы приглядеться, и Грейнджер задержалась тоже.
— Змей Эпидаврский, — пробормотал он, удивленный тем, что кто бы ни сделал этот крест, он не поленился украсить его серебряной металлической каймой и древним символом — змеей, обвивающей чашу.
— Что?
— Он символизирует мудрость. Бессмертие. Исцеление.
— И аптеку, — прибавила она.
Ему было интересно, заперта ли эта дверь.
— А что, если кто-то хватится вас, пока вы будете в отъезде?
— Вряд ли, — усомнилась она.
— СШИК не перегружает вас?
— У меня много работы, помимо лекарств. Я анализирую еду, чтобы мы тут друг друга не отравили. Провожу исследования. Я делаю свое дело.
Он не собирался заставлять ее оправдываться, ему просто было любопытно, заперта ли дверь. В свое время он ограбил довольно много аптек и никак не мог поверить, что лакомое аптечное хранилище не станет искушением хотя бы для одного человека здесь.
— Она заперта?
— Конечно заперта.
— Единственная запертая дверь во всем здании?
Грейнджер обожгла его подозрительным взглядом, будто проникшим прямо ему в сознание, будто она подслушала его виноватые воспоминания о том, как он залез в квартиру Курцберга. И что на него тогда нашло?
— Не то чтобы я боялась, что кто-нибудь может что-то украсть, — сказала она. — Это просто… такая процедура. Ну что, пойдемте?
Они прошли до конца коридора, где Грейнджер сделала глубокий вдох и отворила наружную дверь. Прохладный, нейтральный внутренний воздух позади них тут же всосала внешняя атмосфера, приклеившаяся к их телам, едва они вышли на улицу. Затем поток газообразной влаги окутал их, как всегда с непривычки вызвав легкий шок.
— Я подслушала, как вы сказали Тушке, что любите его, — сказала Грейнджер, когда они подошли к автомобилю.
— Это он подтрунивал надо мной, — объяснил Питер, — ну и я… э-э… ответил ему тем же.
Потоки воздуха ерошили ему волосы, скользнули под одежду, затуманили взор. Он отвлекся и чуть не налетел на Грейнджер, направившись следом за ней к водительскому сиденью, и только потом вспомнил, что нужно садиться на место пассажира.
— Но на более глубоком уровне, — сказал он, пятясь, — да, это правда. Как христианин, я стараюсь любить всех.
Они заняли свои места впереди и захлопнули дверцы, за-герметизировавшись в кондиционированной кабине. За короткое время, проведенное на открытом воздухе, они успели промокнуть насквозь, и теперь оба одновременно задрожали, стуча зубами, и это совпадение заставило их улыбнуться.
— Тушка не очень-то приятный тип, как его полюбишь? — заметила Грейнджер.
— Он добродушный.
— Правда? — поинтересовалась она едко. — Я думаю, с парнями он веселее. — Она промокнула лицо кончиком косынки и причесалась, глядя в зеркало. — Все эти разговоры о сексе… Вы бы его послушали. Как в мужской раздевалке. Столько похвальбы.
— А вам хотелось бы, чтобы это была не просто похвальба?
— Да боже упаси! — фыркнула она. — Я могу понять, почему жена его бросила.
— А вдруг это он ее бросил? — сказал Питер, недоумевая, зачем она втравила его в этот разговор и почему они до сих пор не трогаются с места. — Или это могло быть обоюдное решение?
— Конец брака никогда не бывает обоюдным решением, — сказала она.
Он кивнул, словно доверяясь ее большей мудрости на этот счет. Однако она, похоже, не собиралась включать мотор.
— А есть здесь супружеские пары? — спросил он.
Она покачала головой:
— Нет. У нас здесь куча работы, мы все должны справляться.
— Я лучше справляюсь вместе со своей женой — мы всегда работали вместе. Жалко, что ее здесь нет.
— А вы думаете, ей бы здесь понравилось?
Он чуть не сказал: «Какая разница, ведь она была бы со мной», но потом понял, до чего высокомерно это прозвучало бы.
— Я надеюсь, что да.
— А я думаю, она была бы здесь не очень счастлива, — сказала Грейнджер. — Настоящей женщине здесь не место.
«Вы — настоящая женщина», — хотелось ему сказать, но профессиональное чутье предостерегло его от таких слов.
— Ну, здесь работает много женщин, — сказал он, — и мне они кажутся вполне настоящими.
— Неужели? Может быть, вам стоит приглядеться к ним поближе.
Он пригляделся к ней поближе. На виске у нее выскочил прыщик, на нежной глади кожи, как раз над правой бровью. Прыщик выглядел воспаленным. Питер подумал, что, наверное, у нее скоро менструация. У Би начинались вспышки акне в определенные дни месяца, тогда она заводила чудные речи, полные нелогичных выводов, раздражения на коллег и мыслей о сексе.
— Когда я только начала здесь работать, — продолжила Грейнджер, — я даже не замечала, что никто ни с кем не связан никакими узами. Я думала, что всё, наверное, происходит незаметно для меня. Эта болтовня Би-Джи и Тушки… А потом время шло, шли годы, и знаете что? — ничего не происходило! Никто не держался за руки. Никто не целовался. Никто не ускользал на часок с работы и не возвращался с растрепанной прической и юбкой, заправленной в трусы.
— А вы хотели бы, чтобы так было?
Благочестивое умалчивание оазианцев сделало его менее впечатлительным, чем обычно, когда дело касалось человеческого безрассудства.
Она выдохнула рассерженно:
— Я только хотела бы хоть иногда видеть какие-то признаки жизни!
Он вовремя сдержался и не сказал ей, что она слишком сурова. Он сказал только:
— Чтобы быть живым, человеку не обязательно быть сексуально активным.
Она искоса глянула на него:
— Эй, а вы не… э-э… Забыла слово… когда священники принимают этот, как его, обет?..
— Целибат? — улыбнулся он. — Нет. Нет, конечно нет. Вы же знаете, я женат.
— Да, но я же не знаю, как принято. Я имею в виду, есть же всякие договоренности между мужчиной и женщиной.
Питер закрыл глаза, пытаясь перенестись в постель с желтым одеялом, где лежит его обнаженная жена и ждет его. Он не смог ее представить. Не смог представить даже желтое одеяло, не вспомнил, какого оно оттенка. Вместо этого перед его глазами предстала желтая ряса Любительницы Иисуса-Пять, канареечно-желтый цвет, который он приучил себя отличать от желтых балахонов других Любителей Иисуса, потому она была его любимицей.
— У нас… все как у всех, — сказал он Грейнджер.
— Это хорошо, — сказала она. — Я рада за вас.
После этого двигатель ожил под ее рукой.
Потонул в могучем унисоне
Тело его дернулось.
— Простите, я не хотел заснуть при вас, — сказал он.
— Ничего, все в порядке, — ответила она.
— И долго я отсутствовал?
Она сверилась с приборной панелью:
— Минут двадцать, наверное. Вздремнули. Я сначала решила, что вы погрузились в раздумья.
Он посмотрел на пейзаж за окном, сначала сбоку, потом впереди. Ландшафт выглядел точно так же, как перед тем, как он задремал.
— Смотреть особенно не на что, — сказала Грейнджер.
— Красиво, — ответил он. — Просто я не выспался.
— Всегда рада помочь, можете продолжать.
Он изучал ее лицо, пытаясь определить, не рассержена ли она на него, но Грейнджер надела темные очки в какой-то момент, а вся ее голова была в огненном нимбе солнечного света.
— У вас пересохшие губы, — заметила она. — Вы пьете недостаточно.
Держа руль одной рукой, Грейнджер засунула другую между ног под сиденье и вытащила оттуда бутылку воды. Она протянула бутылку ему, всего на миг оторвав взгляд от дороги, потом достала другую бутылку — для себя. Ее бутылка была уже откупорена, его — запаяна.
— Не забывайте пить. Дегидрация убивает. И берегитесь солнца. Не обгорайте больше, как в прошлый раз.
— Вы говорите как моя жена, — сказал он.
— Ну, может, вдвоем мы сумеем сохранить вам жизнь.
Он откупорил бутылку и сделал большой глоток. Бесцветная жидкость была холодной и жесткой на вкус. Такой жесткой, что он чуть не закашлялся. Как можно незаметнее он посмотрел на этикетку, на которой было написано просто: «Вода 300 мл. ц. 50 долл.». Она сделала ему дорогой импортный подарок.
— Спасибо вам, — поблагодарил он, стараясь казаться довольным, а сам думал, как странно, что человек, проживший на Оазисе гораздо дольше, чем он, не смог оценить превосходство местной воды. Когда миссия завершится и он вернется домой, то обязательно будет скучать по привкусу медвяной росы.
Ближе к концу долгой поездки Питер решил, что оазианское поселение достойно лучшего названия, чем Си-два или Город Уродов. Он пробовал выяснить у оазианцев, как они сами называют свой поселок, чтобы и он смог так его называть, но они, похоже, не понимали вопросов и продолжали называть свое поселение английским словом «здесь». Сначала он думал, это из-за того, что настоящее название непроизносимо, но нет, настоящего имени просто не было. Какое дивное смирение! Человеческой расе не пришлось бы пережить столько горя и пролить столько крови, не будь она так сильно привязана к названиям вроде Сталинграда, Эль-Фалуджи или Рима и просто удовольствовалась тем, чтобы жить «здесь», где бы это «здесь» ни находилось.
И все-таки Город Уродов был проблемой, которая требовала решения.
— Скажите, — поинтересовался он, когда поселение замаячило впереди, — если бы пришлось дать этому поселку новое имя, как бы вы его назвали?
Она повернулась к нему, все еще не снимая темных очков:
— А чем плохо Си-два?
— Звучит как надпись на канистре с отравой.
— Как по мне — вполне нейтральное название.
— Ну, может быть, что-то менее нейтральное было бы лучше?
— Вроде… дайте-ка угадаю… Нового Иерусалима?
— Это было бы неуважением к тем, кто не являются христианами, — ответил он. — И в любом случае им очень трудно произносить звук «с».
Грейнджер задумалась на минуту.
— Может, стоит поручить это Коретте. Знаете, той девочке из Оскалузы…
— Я помню ее. Она в моих молитвах.
Предупреждая затруднения, которые могли возникнуть у Грейнджер в связи с этим, он заговорил более непринужденно:
— Хотя, наверное, это не дело для Коретты. Посмотрите на слово «Оазис» — там есть звук «с», наверное, ей он очень нравится, вдруг она предложит название Оскалуза?
Грейнджер не поняла шутки и молчала. Зря он, наверное, упомянул о молитвах.
Неожиданно пустыня кончилась, и они въехали в поселок. Грейнджер направила машину к тому же зданию, что и всегда. Слова «ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ», написанные буквами в человеческий рост, обновили, однако на этот раз прибавили еще одно слово, для пущей выразительности: «ДОБРО ДОБРО ПО ЖАЛОВАТЬ».
— Поехали прямо к церкви, — попросил Питер.
— К церкви?
Он сомневался, что она не заметила стройплощадку, когда увозила его в последний раз; ну ладно, если ей нужно поиграть в эту игру, он, так и быть, пойдет ей навстречу. Он указал в сторону горизонта, где массивная, слегка готическая конструкция, все еще без крыши и шпиля, возвышалась на фоне предвечернего неба:
— Вон то здание. Оно еще не достроено, но я базируюсь там.
— О’кей, — сказала она. — Но я снова должна доставить лекарства. — Она кивнула в сторону помеченного краской дома, оставшегося позади.
Обернувшись, он заметил, что посреди пустого багажника стоит коробка с медикаментами.
— Извините, я забыл. Вам нужна моя моральная поддержка?
— Нет, спасибо.
— Я и правда не против побыть с вами, пока это не закончится. Я не должен был забывать.
— Вы не обязаны.
Она уже направила машину через кустарник в сторону церкви. И не было смысла переубеждать ее вернуться и сначала заняться выдачей медикаментов, несмотря на его уверенность в том, что ей было бы спокойнее в его компании и она бы меньше нервничала, если бы кто-то похожий на нее стоял рядом. Но он не мог настаивать. Грейнджер была мнительна и становилась все мнительнее, чем больше он ее узнавал.
Они притормозили в тупике возле западной стены церкви. Даже без крыши здание было достаточно высоким, чтобы отбрасывать длинную тень.
— Ну все, значит, — сказала Грейнджер, снимая темные очки. — Хорошо вам провести время.
— Уверен, что проведу его интересно, — сказал он. — Еще раз спасибо, что подбросили.
— По дороге в… Питервилль, — пошутила она, когда он открывал герметичную дверцу салона.
— Невозможно! — рассмеялся он. — Со звуком «т» у них тоже большие трудности.
Влажная атмосфера, так долго не допускаемая внутрь, радостно ворвалась в кабину, облизывая лица, затуманивая окна, ныряя в рукава, теребя пряди волос. Лицо Грейнджер, маленькое и бледное под сенью шарфа, в две секунды залоснилось от влаги. Она раздраженно нахмурилась, и капельки пота засверкали в ее соболиных бровях, почти сошедшихся над переносицей.