— Вы заметили, что они рассыпали корицу? — спросил Питер.
— Угу.
— Они так мило не делают из этого трагедии. Тот, кто рассыпал тубу, не стал устраивать спектакля с посыпанием головы пеплом. А его приятель не критиковал его, не поднимал шума. Они просто констатировали происшествие, переступили и пошли дальше.
— Да, это действительно вдохновляет. Весь день бы сидела и смотрела, как они валяют нашу еду по земле.
— Хотя должен сказать, — заметил Питер, — что и персонал СШИК кажется мне тоже довольно уравновешенным и расслабленным.
Питер говорил это, а сам подспудно признавал, что Грейнджер — исключение из общего правила.
— Ага, — сказала она. — Драмы — ни-ни!
— Вы имеете в виду, что действительно есть такое правило? Вроде инструкции?
Она рассмеялась:
— Нет. Нам дозволено сохранять наше милое маленькое «я». В определенных рамках.
Воздух снова посвежел, и она обернула конец косынки вокруг шеи.
Оазианцы еще грузили продукты в багажник микроавтобуса. Кули уже закончились, но пластиковые тубы все прибывали, наполненные хитроумными производными белоцвета. В эту еду вложено немыслимое количество труда, и сельскохозяйственного, и кулинарного. Похоже, что весь этот громадный труд променяли на несколько упаковок медикаментов. Ладно, довольно много упаковок, но все же…
— Как так случилось, что у СШИК оказалось столько лишних лекарств? — спросил он.
— Они не лишние, — ответила она. — Это дополнительные поставки, специально для этих целей. На борту каждого корабля доставляется новый груз — часть для нас, часть — для них.
— Целое дело, — сказал он.
— На самом деле нет. Ни расходы, ни доставка — не проблема. Лекарства не занимают много места, весят очень мало. По сравнению с журналами или… э-э… изюмом… или пепси. Ну и с людьми, конечно.
Похоже, последний предмет погрузили в багажник. Питер пригляделся сквозь тонированное стекло, ища глазами Любителя Иисуса-Один. Его не было видно.
— Я изо всех сил стараюсь оправдать стоимость своей перевозки, — сказал он.
— Никто и не жалуется, — сказала Грейнджер. — Эти… люди — оазианцы, как вы их называете, — хотели вас, и они вас получили. Так что все счастливы, да?
Но сама Грейнджер не выглядела счастливой. Она повернула зеркало в нормальное положение, для этого ей пришлось слегка потянуться, рукав ее соскользнул, обнажив руку от запястья до локтя. Питер заметил шрамы на предплечье: старые следы нанесенных самой себе порезов, следы давно зажившие, но неизгладимые. История, записанная на теле. Он знавал многих, ранивших себя. И все они были прекрасны. Глядя на шрамы Грейнджер, он впервые осознал, что и она тоже прекрасна.
Оглядываясь назад, почти определенно вижу, тогда это и случилось
Мотор урчал, возвращая его к тому, что Грейнджер называла цивилизацией. Внутри кабины воздух был прохладен и чист. А пейзаж снаружи внезапно изменился. Сотни часов под ним была земля, неизменное сопровождение его дневных обязанностей, незыблемая скала под медленно раскрывающимися небесами, знакомая до мельчайшей детали. А теперь все стало иллюзорно — образы, мерцающие за тонированным стеклом. Солнце пропало из виду, скрытое крышей машины. Питер прислонил лицо к стеклу и постарался взглянуть назад, чтобы еще раз увидеть поселение. Оно уже исчезло из виду.
Грейнджер вела машину, как всегда, со знанием дела, но казалась озабоченной и раздраженной. Она держала руль ровно и стучала по клавишам на приборной панели, заставляя плясать номера и символы на изумрудно-зеленом экране. Потерев глаза, она с трудом моргнула и, видимо решив, что воздух слишком сильно задувает ей в контактные линзы, перенастроила кондиционер.
Как непривычно было снова находиться в машине! Всю жизнь, сознательную и бессознательную, он провел внутри машин. Современные дома были машинами. Универмаги были машинами. Школы. Автомобили. Города. Все они представляли собой высокотехнологичные конструкции, связанные проводами с лампочками и моторами. Вы их включаете и не думаете о них, пока они балуют вас прихотливыми услугами.
— Похоже, вы стали королем Города Уродов, — беззаботно заметила Грейнджер. А потом, не успел он упрекнуть ее в хамстве и неуважении, прибавила: — Как, без сомнения, сказали бы иные из моих сшиковских коллег.
— Мы работаем вместе, — сказал Питер. — Оазианцы и я.
— Звучит уклончиво. И они делают именно то, чего вы от них хотите?
Он посмотрел на нее. Глаза ее фокусировались на местности впереди. Только жвачки во рту недоставало. Это соответствовало бы интонации.
— Они хотят больше узнать о Боге, — сказал он. — Вот мы и строим церковь. Конечно, молиться Богу можно где угодно. Но церковь помогает сосредоточиться.
— Намекает, что дело-то серьезное, ага?
Снова он посмотрел ей в лицо, на этот раз пристально, пока она не откликнулась косым взглядом.
— Грейнджер, — спросил он, — почему у меня возникает чувство, что мы поменялись ролями? В этом диалоге, я имею в виду? Это вы — служащая огромной корпорации, основавшей здесь колонию, а я — пастор-левак, который должен быть озабочен тем, чтобы этих человечков не эксплуатировали.
— Ладно, я постараюсь быть более стереотипной, — легко согласилась она. — Может, кофе пособит.
Грейнджер подхватила термос с пола и попробовала устроить его на бедре. Держа руль левой рукой, правой она попыталась отвинтить плотно закрученную крышку. Рука дрожала.
— Позвольте вам помочь.
Она протянула ему термос. Он отвинтил крышку и налил ей кофе. Масляно-бурая жидкость уже остыла, и пар не шел.
— Вот.
— Спасибо, — сказала она и глотнула. — Ну и бурда.
Он засмеялся. Лицо Грейнджер выглядело необычно, когда оказалось так близко. Красивое, но нереальное, словно отлитое по шаблону личико целлулоидной куклы. Губы слишком совершенны, кожа слишком бледна. Но может, это было связано с золотым солнечным восходом или с тем, что за последние триста шестьдесят восемь часов он привык к лицам оазианцев и начал воспринимать их как норму. А Грейнджер в норму не вписывалась.
— Я вот тут подумал кое о чем, — сказал он. — Лекарства, которые вы им возите, предназначены именно им, правильно?
— Правильно.
— Но из того, что вы там говорили Любителю Иисуса-Один…
— Иисуса — что?
— Любитель Иисуса-Один. Его имя.
— Это вы его так назвали?
— Нет, он сам себя так называет.
— А, ну ладно.
Ее лицо было безучастно, возможно с намеком на ухмылку. Он не мог сказать, то ли она совершенно не согласна с ним, то ли полагала, что вся затея — безумие.
— Так или иначе, — настаивал он, — судя по вашей беседе о диабете, оазианцы понятия не имеют, что такое диабет. Тогда зачем им инсулин?
Грейнджер покончила с кофе и закрутила крышку на термосе.
— Наверно, я не хотела, чтобы он пропал зря, — сказала она. — Инсулин предназначался не им, это были наши запасы. Но нам они больше не нужны. — Она помолчала. — Северин умер.
— Северин? Парень, с которым я летел?
— Угу.
— У него был диабет?
— Был.
Питер старался восстановить в памяти совместное с Северином путешествие. Такое ощущение, будто это произошло в другой жизни, когда-то давно, а не несколько недель назад.
— Когда он умер?
— Прошлой ночью. Эта фраза мало что значит здесь, я знаю. Ближе к концу ночи. — Она покосилась на часы. — Около восемнадцати часов назад. — Она чуть помолчала. — Вам вести похоронную церемонию. Если согласитесь.
И снова Питер попытался вернуться мыслями ко времени, которое он делил с Северином. Он припомнил, как Би-Джи спросил Северина, какой тот веры, и Северин ответил: «Абсолютно никакой. Всегда был и всегда буду».
— Может, Северин не хотел бы никакой церемонии? Он был неверующий.
— Множество людей не верят в Бога. Проблема же в том, что мы не можем выбросить мертвеца в мусоросжигатель, не устроив ему хоть какую-то панихиду.
Питер взвесил это на мгновение.
— Нельзя ли… э-э… хотя бы примерно намекнуть, какого рода панихиды ожидает большинство персонала?
— Это вам решать. У нас есть сколько-то католиков, есть баптисты, есть и буддисты… Любую конфессию назовите — кто-нибудь да найдется. Я бы не слишком напрягалась по этому поводу. Вас выбрали, потому что… Ладно, давайте скажем: если бы вы были ревностный пятидесятник или ревностный
кто угодно,
вас бы тут не было. Кто-то изучил ваше резюме и решил, что вы справитесь.
— Справлюсь с похоронами?
— Справитесь… с чем угодно. — Она стиснула руль и глубоко вздохнула. — Со всем.
Какое-то время Питер сидел и молчал. За окном все так же мелькал пейзаж. Густой аромат белоцвета в разных ипостасях начал проникать в кабину, вползая со стороны багажника.
Дорогой Питер, —
писала Би
, — у нас большие неприятности.
Он сидел в своей квартире, еще не мытый, голый. Мурашки бежали по телу — «большие неприятности».
Слова жены были посланы две недели назад, или, если точно, двенадцать дней тому. Она молчала первые сорок восемь часов его проживания у оазианцев, явно понимая, что все написанное ею не будет прочитано до его возвращения. Но через два дня она все равно написала, невзирая ни на что. И писала на следующий день и на следующий. Она написала еще одиннадцать сообщений, и все они теперь хранились в светящихся капсулах внизу экрана. На каждой капсуле стояли цифры — дата передачи сообщения. Для его жены эти письма уже были Историей. Для него они являлись замороженным Настоящим, которое придется прожить. Голова гудела от необходимости открыть их все, раздавить эти капсулы одиннадцатью скорострельными ударами пальцев, и еще она гудела от осознания, что это можно сделать только по очереди.
Он мог начать читать их часом раньше, еще в машине, возвращаясь из поселения. Но дурное настроение Грейнджер отбило охоту просить, чтобы она предупредила его, когда они окажутся достаточно близко к базе СШИК и Луч сможет работать. Хотя Питер обычно не был скрытен или стыдлив, ему было бы неловко читать глубоко личное письмо от жены, сидя рядом с Грейнджер. А вдруг Би, чувствуя себя в безопасности, скажет что-то очень интимное? Сделает какой-то намек, выдающий сексуальное влечение? Нет, уж лучше смирить нетерпение и подождать, когда он останется один.
Войдя в свою квартиру, он сбросил одежду с единственным желанием — добраться до душа прежде всего остального. Последние несколько недель, работая с оазианцами и засыпая под открытым небом, он свыкся с потом и пылью, но поездка на базу в машине с кондиционером пробудила в нем отвращение к грязи, облепившей тело. Он хорошо помнил это чувство еще со времен своего бездомного существования, когда его приглашали в какой-нибудь идеально чистый дом и он сидел на краешке велюрового дивана пастельных тонов, опасаясь испоганить его своей чумазой задницей. Так что, едва проскользнув в квартиру, он решил принять быстрый душ, пока Луч разогревается и проводит рутинную проверку своих электронных внутренностей. Но, как ни странно, сообщения Би загрузились мгновенно. И как магнитом притянули его к экрану, заставив сесть грязным.
У нас большие неприятности, —
писала Би
. — Я не хочу, чтобы ты переживал, находясь так далеко, не в состоянии ничего изменить. Но все стремительно катится в тартарары. Не пугайся, милый, это я не про нас с тобой. Я имею в виду вообще, вся страна (по всей видимости). В нашем местном универсаме на большинстве полок вместо ценников висят объявления с извинениями, повсюду пустые полки. Вчера не было свежего молока и свежего хлеба. Сегодня только порошковое молоко, молоко с добавками, сгущенка, даже кофе исчез и еще маффины, бублики, булочки, чапати и пр. Я подслушала, как два человека в очереди ругались о том, сколько упаковок заварного крема должно отпускаться в одни руки. Упоминали «моральную ответственность».
В новостях утверждают, что проблемы со снабжением вызваны хаосом на дорогах после недавнего землетрясения в Бедворте. Что похоже на правду, судя по заголовкам. (Видел, как взрывается верхушка пирога, когда он слишком быстро поднимается в духовке? Так вот, длинный разлом на М6 выглядит именно так.) Конечно, другие дороги теперь полностью забиты машинами, направленными в объезд.
С другой стороны, если подумать, то к югу от зоны землетрясения должно быть полно кондитерских и булочных. Я хочу сказать, что мы точно не зависим от грузовиков, идущих по М6 от самого Бирмингема, только чтобы доставить нам кусок хлеба! Я подозреваю, что все это свидетельство невероятного неумения универсамов вести дела. Могу поспорить, что у них просто нет сноровки, чтобы работать с разными поставщиками. Если бы рынку позволили реагировать более органично (не ищи каламбура) в подобных случаях, я уверена что и кондитерские, и булочные в Саутгемптоне или где-то еще были бы счастливы навести мосты.
Тем не менее землетрясение в Бедворте — еще не вся история, что бы там ни сообщали в новостях. Проблема с поставками еды существует давно. И погода становится все ужасней и ужасней. У нас-то солнечно и вполне сносно (ковры наконец высохли, слава Господу), но случались аномальные бури с градом в других местах, такие сильные, что погибли люди. Убитые градом!
Для новостей это были удачные недели, скажу я тебе. Материалы про землетрясение, ураганы с градом и — внимание, народ! — живописный бунт в центральном Лондоне. Началось как мирный протест против военных действий в Китае, а закончилось перевернутыми машинами, драками, полицейскими дубинками и все в том же роде. Даже очистка улиц потом дала повод для фотографий, фальшивая кровь (красная краска), стекающая с каменных львов на Трафальгарской площади и настоящая кровь брызгами на асфальте. Наверно, операторы кипятком писали от удовольствия. Извини, может, я и циник, но СМИ сильно заводится от таких сцен. Кажется, никого это не печалит, никаких моральных критериев, для них это просто рядовое событие. И пока эти фотогеничные беспорядки уходят в прошлое, простые люди продолжают жить, стараясь сделать все, что могут, смиряясь с ежедневными невзгодами.
Ладно, мне не следует так сильно стараться понять всю картину. Только Бог видит все сразу, на то Он и Начальник. А мне надо жить моей жизнью и ходить на работу. У нас прекрасное утро, светлое, прохладное, и Джошуа наверху шкафа с папками похрапывает в солнечном луче.
Моя смена начнется только в полтретьего, так что я займусь неотложными делами и приготовлю обед, а когда вернусь вечером, просто уплету все вместо тоста с ореховым маслом, как обычно. А сейчас хорошо бы позавтракать, чтобы чуть набраться сил, но в доме нет ничего, что мне по вкусу. У меня началась ломка без кукурузных хлопьев! Я потягиваю выдохшийся жасминовый чай (оставшийся после отъезда Людмилы), потому что обычный чай без молока я пить не могу. Слишком много уступок с моей стороны!
Ладно, вернемся к нашим баранам. (Только что сходила к двери за почтой.) Милая открытка от каких-то людей из Гастингса, благодарящих нас за доброту, — не могу вспомнить, о чем они, но приглашают нас приехать в гости. Тебе это будет трудновато сейчас! Еще письмо от Шейлы Фрейм. Помнишь ее? Она мать Рейчел и Билли — детишек, которые сделали тот Ноев ковчег, который висит у нас на стене. Рейчел уже двенадцать, и она «о'кей», пишет ее мама (что бы это ни значило), а Билли четырнадцать, и у него сильная депрессия. Поэтому Шейла и пишет нам. Из письма понять что-либо трудно, наверно, она писала его сама не своя. Все время упоминает «снежного барса», полагая, что я знаю все о «снежном барсе». Я пыталась ей дозвониться, но она на работе, а ко времени, когда я доберусь домой вечером, будет уже полдвенадцатого. В лучшем случае. Попробую позвонить из палаты на перерыве.
Но хватит о моей обыденной однообразной жизни без моего дорогого мужа. Пожалуйста, расскажи, что у тебя происходит. Так хочется увидеть твое лицо. Не понимаю, почему техника, позволяющая нам общаться, как мы общаемся сейчас, не может ухитриться посылать и фото! Но это от жадности. Уже чудо, что мы можем читать слова друг друга на таком умопомрачительном расстоянии. Предполагая, что ты все еще можешь читать мои, естественно… Пожалуйста, напиши как можно быстрее, что у тебя все в порядке. Я чувствую, что должна бы забросать тебя вопросами и комментариями по поводу твоей миссии, но, если честно, ты не так уж много мне рассказал обо всем. Ты больше оратор, чем писатель, я знаю. Были же времена, когда я сидела среди прихожан во время твоих проповедей и смотрела, как ты поглядывал в заметки, те самые, которые шкрябал накануне, и знала, что на этом клочке бумаги всего лишь несколько разрозненных фраз, и все же из уст твоих лилась замечательная, красноречивая, связная речь, прекрасно сложенная история, очаровывающая всех на час. Как бы я желала услышать, что ты говоришь новой пастве! Полагаю, что потом ты не записываешь эти проповеди? Я чувствую, что ни капельки НЕ ЗНАЮ этих людей, и это огорчает. Ты учишь новый язык? Полагаю, что надо бы.
Люблю,
Би.
Питер потер лицо, и вся потная, маслянистая грязь собралась на ладони темными крупицами. Читая письмо жены, он тревожился и недоумевал. Такого еще не случалось. Все это время, проведенное с оазианцами, он, занятый только работой, был спокоен и вообще эмоционально стабилен. Недоразумения если и случались, то приятные. А сейчас он чувствовал, как почва уходит из-под ног. И что-то стискивает грудь.
Он передвинул курсор на экране Луча к следующей по порядку капсуле и открыл сообщение Беатрис, которое она послала часов через двенадцать после предыдущего. Наверно, уже в свою полночь.
Я скучаю по тебе, —
писала она
. — Как же я скучаю по тебе! Даже не знала, что такое чувство возможно. Я-то думала, что время пролетит быстро и ты вернешься. Если бы я могла обнять тебя хоть раз, крепко-крепко, хоть на несколько минут. И тогда я стерплю твое отсутствие снова. Даже десять секунд помогли бы. Десять секунд, чтобы мои руки обвились вокруг твоего тела. И тогда я смогу спать.
И на следующий день.
В новостях кошмарные, страшные сообщения. Я даже не могу читать, даже смотреть не могу. Чуть не попросила отпуск на день. На перерыве сидела в туалете и плакала. Ты так далеко, так невозможно далеко, никогда такое расстояние не разделяло мужчину и женщину, от этой огромности меня тошнит. Не знаю, что со мной. Прости, что все это вываливаю на тебя. Я знаю, это не поможет тебе делать свое дело. О, как бы я хотела, чтобы ты был рядом. Касался меня. Обнимал меня. Целовал меня.
Слова эти его сильно задели. Именно их он хотел от нее услышать, но когда они дошли до него, то расстроили. Две недели назад он скучал по ней, причем ее не хватало ему в самом плотском смысле, и он жаждал подтверждения, что она чувствует то же самое. Да, тогда она подтвердила, что скучает по нему, что хочет обнять, все верно, но общий тон письма явил благоразумие, озабоченность тем, что его присутствие рядом с ней скорее роскошь, чем необходимость. Она казалась такой самодостаточной, и он думал, интересно, это он просто распустился от жалости к себе, подогреваемой тестостероном, или все именно так, как она это видит?
С тех пор как он поселился у оазианцев, страх его испарился. У него не было времени бояться. И, понадеявшись на легкодостижимую взаимность, которой он и Би всегда наслаждались, Питер предположил, что в целом он и Би находятся в одном душевном состоянии, что она просто продолжает жить, как жила, что ее любовь к нему подобна цвету ее глаз — никуда не исчезает и ни в малейшей мере не является помехой для обыденной жизни.
А вместо этого, пока он укладывал камни в основание церкви и счастливо сопел в гамаке, ей было больно.
Его пальцы зависли над клавиатурой, колеблясь перед ответом. Но что он может сказать, если она написала еще девять писем за эти часы и дни, для нее уже прошедшие, — писем, о которых он ничего не знал.
Он открыл еще одну капсулу.
Дорогой Питер!
Пожалуйста, не беспокойся обо мне, я уже собралась. Даже не знаю, чего я слетела с катушек. Мало спала? Или сказалось атмосферное давление последних недель. Да, я сказала, что погода была отличная, и это правда, в том смысле, что теплая и солнечная. Но по ночам было душно и тяжело дышать.
Большой кусок Северной Кореи несколько дней назад снесло с лица земли. Не ядерной бомбой и не аварией на атомной станции, но циклоном «Торайи». Он пришел с Японского моря и пронзил страну, как «церемониальный меч» (конечно, не я придумала это сравнение). Десятки тысяч мертвы, вероятно, больше миллиона без крова. Тамошнее правительство сначала отрицало масштабы разрушений, так что у нас были только снимки со спутников. Сюрреалистическая картина: женщина в желтом наряде, сшитом у хорошего портного, с безукоризненной прической и маникюром, стоящая перед этой гигантской картиной, указывает на различные пятна и пятнышки и объясняет, что они означают. Вам сообщают, что это и есть множество разрушенных домов с трупами в них, но вы видите только эти прелестные ухоженные руки, порхающие над чем-то вроде полотна какого-нибудь абстракциониста. Потом правительство позволило южным корейцам и китайцам прислать на помощь людей, и стали поступать правдивые видео. Питер, я видела то, что не хотела бы видеть. Может, поэтому я так сильно заскучала по тебе. Конечно, я люблю тебя и скучаю и ты мне нужен. Но мне надо было видеть ЭТО вместе с тобой или не видеть вообще.
Я видела громадное здание, подобное гигантскому свинарнику, или как там называют помещения на фермах, где содержат свиней, крыша похожа на громадное озеро с илистой водой. Группа людей рубит крышу топорами, но не очень успешно. Потом они проделывают дыру взрывчаткой. Какая-то противная смесь мыльной жижей булькает из дыры. И это люди. Люди и вода. Перемешанные, как… не хочу подробностей. Но никогда не забуду. Зачем они это показывают? Зачем, если мы не можем помочь? Потом я видела крестьян, использующих трупы вместо мешков с песком. Спасатели со свечами на голове, воск стекает по щекам. Как такое возможно в двадцать первом веке? Я смотрела видео с большим разрешением, снятое на микрокамеру, спрятанную в чьей-то шляпе или еще где, а техника спасения жизни будто из каменного века!
Хотела бы написать больше, несмотря на то что не хочу помнить. Хотела бы послать тебе изображения, но лучше бы они стерлись из памяти. Не слишком ли эгоистично хотеть, чтобы кто-то разделил с тобой такое бремя? Но какое же это МОЕ бремя, если я сижу на диване в Англии, жуя лакричное ассорти и глядя на трупы чужеземцев, вращающиеся в грязных водоворотах, на чужеземных детей в очередях за куском брезента?
Некто с работы сказал мне сегодня: «Куда же смотрит Бог?» Я не проглотила наживку. Никогда не понимала, почему люди задают этот вопрос. Правильный вопрос для тех, кто наблюдает трагедию: «Где наше место во всем этом?» И я всегда старалась найти ответ на этот вызов. Но сейчас не могу.
Помолись за меня.
Люблю,
Би.
Питер сжал руки. Ладони слипались от грязи, свежего и старого пота. Он встал и пошел в душевую кабинку. Эрекция забавно кивала при каждом шаге. Он встал под металлический жиклер и повернул кран, подняв голову к струе. Кожа на черепе горела, когда вода проникала под спутанные волосы, находя царапинки и ссадины, о которых он и не догадывался. Сначала ледяная, вода вскоре нагрелась и растворила грязь, окутывая Питера, будто облаком. Он зажмурил глаза, предоставив воде мыть лицо, уже почти обваренное под давлением струи. Потом он обхватил ладонью яички и крепко прижимал член к животу до тех пор, пока не брызнуло семя. После этого он намылился от макушки до пят и тщательно вымылся. Водоворот в сливном отверстии держался серым дольше, чем он ожидал.
Уже отмывшись, он все стоял под горячими струями воды, и так продолжалось с полчаса или больше, пока вода неожиданно не потекла слабой струйкой. На дисплее в кабинке вспыхнули цифры: 0:00. До сих пор Питер не принимал во внимание значимость приборчика. Конечно! Вполне разумно, что расход воды должен быть ограничен каким-то часовым механизмом. СШИК — это американская корпорация, а сама мысль об экономной, бережливой американской корпорации казалась совершенно невероятной.
Как только сток перестал булькать, он услышал звук, уже привлекший его внимание, но который он принимал за гудение труб. На самом деле барабанили в дверь.
— Привет, — сказала Грейнджер, когда он открыл дверь.
Глаза ее слегка замерцали, когда она увидела его мокрым, завернутым только в полотенце, заправленное на талии. К груди она прижимала папку.
— Извините, я не слышал вас, — сказал он.
— Я стучала очень громко, — заметила она.
— Наверно, я рассчитывал, что тут есть колокольчик, или звонок, или интерком, да что угодно.
— СШИК не больно раскошеливается на ненужные приспособления.
— Да, я заметил. Одно из симпатичных качеств вашей корпорации, кто бы мог подумать.
— Гы-гы, спасибо, — засмеялась Грейнджер. — Вы говорите такие приятные слова.
За его спиной Луч издал тихий звук, электронный вздох — так он делал всегда, когда экран гас, чтобы сэкономить энергию. Питер вспомнил про Северную Корею.
— Вы слышали про Северную Корею? — спросил он.
— Это страна в… э-э… в Азии, — сказала она.
— Там был ужасный циклон. Десятки тысяч людей погибли.
Грейнджер часто заморгала, почти дрожа. Но через минуту овладела своей мимикой.
— Это трагедия, — сказала она. — И ничего не поделаешь. — Она протянула ему досье. — Здесь все, что вы хотели знать о Северине, но боялись спросить.
Он взял папку:
— Спасибо.
— Похороны через три часа.
— Ясно. А сколько это по… ну… — Он слабо махнул рукой, надеясь этим жестом изобразить разницу между тем временем, к которому он привык, и временем здесь.
Она засмеялась, демонстрируя терпение к его глупости.
— Три часа, — повторила она и подняла руку, чтобы были видны часы. — Три часа и есть три часа.
— Я не ожидал, что у меня так мало времени, — сказал он.
— Расслабьтесь. Никто не ждет пятидесятистраничной рифмованной поэмы в его честь. Просто несколько слов. Все понимают, что вы не были с ним накоротке. Просто помогите.
— То есть ничего личного?
— Но разве не это предлагают великие религии? — Она снова подняла руку с часами. — Я вернусь и заберу вас в тринадцать тридцать.
И ушла без лишних слов, захлопнув за собой дверь как раз в ту минуту, когда его полотенце свалилось на пол.
— Мы собрались здесь, — обратился Питер к притихшему и торжественному собранию, — почтить память человека, который еще рассвет тому жил и дышал, как и мы.
Он бросил взгляд на гроб, стоящий на металлической конструкции с колесами перед дезинтегратором. Инстинктивно и все в комнате тоже посмотрели на гроб. Гроб был изготовлен из картона, вторичного сырья, и отличался глянцевым блеском яблочной глазури, что и создавало эффект прочной древесины. А стойка под ним походила на ту, которые бывают в аэропортах, где просвечивают рентгеном.
— Человек, который дышал легкими, — продолжал Питер, — и легкие, возможно, были не идеально новыми, но они исправно трудились, насыщая кислородом кровь, ту же самую кровь, которая течет в жилах у нас, стоящих здесь.
Голос его был громок и чист, без напряжения, но не хватало эха, как в церквях и залах собраний. Комната для прощания, хоть и огромная, с точки зрения акустики была тесной, а печь внутри дезинтегратора издавала звук, похожий на гул далекого самолета.
— Прислушайтесь к биению сердца, — продолжал Питер. — Почувствуйте вечное трепыхание в груди, когда ваша плоть чудесным образом еще функционирует. И дрожь эта так же слаба, как тихий звук, настолько слабый, что мы не понимаем, как много он значит. Мы, может, не всегда о том задумывались, день за днем не обращая на него внимания, но мы все делили мир с Артом Северином, и он разделял его с нами. Теперь солнце ознаменовало новый день, и Арт Северин изменился. Мы собрались, чтобы встретить эту перемену.
Пришедших проститься насчиталось пятьдесят два. Питер не знал, какой процент составляет это число от всего персонала СШИК. Среди присутствующих он насчитал только шесть женщин, включая Грейнджер, остальные — мужчины, и пропорция эта означала либо то, что Северин не заслужил уважения среди коллег женского пола, либо такова была статистика соотношения полов на базе. На всех была обычная рабочая одежда. Траура никто не соблюдал.
Би-Джи и Тушка стояли впереди всех. Тушка, убранный в свободную зеленую рубаху, камуфляжные штаны и в своих фирменных теннисных туфлях, был почти неузнаваем без бороды. Би-Джи не узнать было невозможно, самое большое тело в комнате, волосы на лице подстрижены как под линеечку. Белая футболка липла к мускулатуре, точно краска. Мятые белые афгани свисали с бедер, манжеты наползали на не сочетающиеся с ними начищенные до блеска туфли. Руки он сложил на груди, лицо было сосредоточенное и величественно-отрешенное. Несколько человек позади него выглядели более недоуменными, чуть выведенные из равновесия вступительной частью заупокойной речи.
— Артур Лоуренс Северин умер молодым, — продолжал Питер, — но он прожил много жизней. Он родился в Бенде, штат Орегон, сорок восемь лет назад и никогда не знал своих родителей, будучи усыновлен Джимом и Пегги Северин. Они подарили ему счастливое и деятельное детство, и провел он его в основном на открытом воздухе. Джим занимался тем, что разбивал и поддерживал туристические стоянки, обихаживал охотничьи домики и военные заставы. Арт научился управлять трактором, когда ему еще не исполнилось десяти, научился обращаться с бензопилой, охотиться на оленей, все это недетские занятия. Его готовили унаследовать семейное дело. Потом его приемные родители развелись, и у Арта начались неприятности. Отрочество он провел в исправительных учреждениях для малолетних преступников, изредка выходя на свободу, чтобы быть определенным на программы по перевоспитанию. К возрасту, когда его уже можно было посадить в тюрьму, он успел обзавестись длинным полицейским списком, уличавшим его в наркомании и в том, что находился за рулем в состоянии опьянения.