Он закрыл глаза, удрученный тем, что так и не разобрался в собственных мотивах, и тем, какую реакцию вызывал у него собственный сын.
Телефон зазвонил. Он снова снял трубку, опасаясь опять услышать Кайла, но звонил Меллери.
— Дэйв?
— Да.
— В почтовом ящике оказался конверт, на нем напечатаны мои имя и адрес, но нет ни марки, ни почтового штампа. Видимо, его туда бросили просто так. Открыть его?
— На ощупь там есть что-то, кроме бумаги?
— Как, например, что?
— Что угодно, там прощупывается что-нибудь?
— Нет, абсолютно плоский конверт, как будто вовсе пустой. Никаких посторонних предметов не чувствую, если ты об этом. Так мне его вскрыть?
— Давай, но остановись, если увидишь что-то, кроме бумаги.
— Хорошо. Вот, вскрыл. Там только один листок. Текст напечатан на машинке. Простая бумага, без шапки. — Последовало несколько секунд тишины. — Что? Что за чертовщина!
— Что там?
— Это невозможно. Не может такого быть…
— Прочитай вслух.
Меллери удивленно прочитал:
— Оставляю эту записку на случай, если ты пропустишь мой звонок. Если ты еще не понял, кто я, подумай про цифру 19. Она ни о ком тебе не напоминает? И не забывай: мы увидимся в декабре или даже в ноябре.
— Это все?
— Да. Так и написано: подумай про цифру 19. Как он мог угадать? Это же невозможно!
— Но там именно так напечатано?
— Да! Я просто хочу сказать… не знаю, что я хочу сказать… то есть… ну это же невероятно… Господи, Дэйв, что происходит?
— Не знаю пока. Но мы разберемся.
Что-то вдруг встало на место — ответ еще не был очевиден, он еще был далек от разгадки, но что-то в его уме сдвинулось с мертвой точки. Теперь он на сто процентов был готов ответить на вызов. Мадлен, стоявшая в дверях, увидела эту решимость. Увидела резкий блеск в его глазах — огонь его неутомимого ума, — и, как обычно, это наполнило ее восхищением и одиночеством.
|
|
Новая загадка с цифрой и всплеск адреналина, который она вызвала, не давали Гурни заснуть глубоко за полночь, хотя он лежал в кровати с десяти часов. Он беспокойно ворочался с боку на бок, пока его ум искал подходы к задаче, как человек, который во сне потерял ключи от дома и ломится во все запертые окна и двери поочередно.
Потом он вспомнил вкус мускатного ореха, который был в кабачковом супе, и ощущение дурного сна усилилось.
Если ты еще не понял, кто я такой, подумай про цифру 19. И Меллери загадал именно цифру 19, и это было до того, как он открыл конверт. Невероятно. Но все случилось именно так.
Привкус муската продолжал его донимать. Трижды он вставал выпить воды, это не помогало. А потом он вспомнил про масло. Мадлен добавляла в свой кабачковый суп много мускатного ореха и масла. Как-то раз он даже обсуждал это с их психотерапевтом. С их бывшим семейным психотерапевтом. У которого, впрочем, они были всего дважды, когда спорили, стоит ли Гурни уходить в отставку, и полагали (ошибочно, как потом выяснилось), что разговор с посторонним человеком поможет им преодолеть разногласия. Он попытался вспомнить, к чему он тогда упомянул злосчастный суп, в каком контексте, как ему вообще могло прийти в голову заговорить о чем-то настолько пустячном.
Это была сессия, когда Мадлен говорила о нем так, словно он не присутствовал в той же комнате. Сначала она рассказывала о том, как он спит — если уж заснул, то, как правило, до самого утра не проснется. Тогда-то он и заметил, что исключением были ночи после того, как она готовила суп из кабачков, когда он не мог отделаться от привкуса мускатного ореха и масла. Но она продолжила говорить, игнорируя его дурацкое замечание, обращаясь к психотерапевту, как будто они были двумя взрослыми, обсуждающими ребенка.
|
|
Она сказала, что нет ничего удивительного в том, что он не просыпается до самого утра, поскольку работа его так изматывает. В его жизни так мало спокойствия и возможностей расслабиться. Он такой хороший человек, такой порядочный, но постоянно испытывает чувство вины за то, каков он есть, мучимый своими ошибками и недостатками. Столько блестящих профессиональных достижений — но в его сознании все затмевает горстка неудач. Он безостановочно думает, решает какие-то задачи, одну за другой, словно Сизиф, который вечно катит камень в гору, — снова, и снова, и снова. Цепляется за жизнь, как за головоломку, которую необходимо решить. Но ведь не вся жизнь — головоломка, говорила Мадлен, обращаясь наконец-то к нему, а не к терапевту. К жизни можно подходить по-другому. Тайны, а не загадки. То, что можно любить, а не разгадывать.
Воспоминание о ее словах странно подействовало на него. Оно захватило его целиком, растревожило и измотало, а потом постепенно отпустило, заодно с привкусом масла и мускатного ореха, и он погрузился в тяжелый сон.
Под утро он ненадолго проснулся от того, что Мадлен выбиралась из постели. Она негромко высморкалась. Долю секунды он размышлял, отчего она плакала, но тут же подумал, что, скорее всего, причина насморка — какая-нибудь сезонная аллергия. Сквозь сонный прищур он наблюдал, как она открывает шкаф и надевает махровый халат. Чуть позже он услышал — или домыслил во сне, наверняка он не знал, — как она спускается в подвал, а после еле слышно проходит мимо спальни. Когда первый утренний свет залил спальню и просочился в коридор, она вернулась, похожая на призрак, с чем-то в руках — с какой-то коробкой.
|
|
Его веки сомкнулись от усталости, и он заснул еще на час.
Глава 15 Дихотомии
Он встал не потому, что выспался или хорошо отдохнул, а потому, что встать оказалось предпочтительнее, чем погрузиться обратно в сон, от которого в памяти не осталось ничего, кроме отчетливого ощущения клаустрофобии. Было похоже на похмелье времен колледжа.
Он заставил себя принять душ, и это слегка улучшило его настроение. Затем он оделся и вышел на кухню, где с удовольствием обнаружил, что Мадлен сварила достаточно кофе для двоих. Она сидела за столом, задумчиво смотрела на террасу и держала обеими руками горячую чашку, как будто пытаясь согреться. Он налил себе кофе и сел напротив нее.
— Доброе утро, — сказал он.
Она загадочно улыбнулась в ответ.
Он проследил за ее взглядом. Сердитый ветер срывал последние листья с деревьев у подножия холмов. От сильного ветра Мадлен обычно нервничала — с тех пор, как перед ее машиной на дорогу упал огромный дуб как раз в тот день, когда они переезжали в Уолнат-Кроссинг. Но сегодня утром она была слишком погружена в свои мысли, чтобы нервничать.
Спустя пару минут она повернулась к нему, и на ее лице появилось резкое недовольство, как будто что-то в его манере или внешнем виде ее неприятно поразило.
— Куда ты собрался? — спросила она.
Он помолчал.
— В Пион. В институт.
— Зачем?
— Зачем?.. — переспросил он, едва скрывая раздражение. — Потому что Меллери до сих пор отказывается обратиться в полицию, и я хочу подтолкнуть его посильнее в этом направлении.
— Этого нельзя сделать по телефону?
— Живьем получится убедительнее. К тому же я хочу сделать копии всех записок и записи вчерашнего звонка.
— Для этого давно изобрели курьерскую почту.
Он посмотрел на нее:
— Почему ты против того, чтобы я ехал в институт?
— Проблема не в том, куда ты едешь, а в том зачем.
— Чтобы убедить его обратиться в полицию! И сделать копии записок!
— Ты искренне считаешь, что ты ради этого собираешься в Пион?
— Если нет, то почему?
Она посмотрела на него странно, как будто даже с жалостью, а потом ответила:
— Ты едешь, потому что ты вцепился в это дело и не можешь его отпустить. Ты едешь, потому что не можешь остаться в стороне. — Она закрыла глаза, и это было как затемнение в конце фильма.
Он не нашелся что ответить. Мадлен часто заканчивала споры вот так — говорила или делала что-то такое, отчего поток его мыслей прерывался и он был вынужден замолчать. На этот раз ему показалось, что он понимает, почему это произвело на него такой эффект, хотя бы отчасти. В ее голосе ему померещился отголосок той речи у психотерапевта, которую он так ясно вспоминал несколько часов назад. Совпадение показалось ему обескураживающим, как будто Мадлен из прошлого и нынешняя Мадлен вместе ополчились против него.
Он долго молчал.
Она отнесла чашки из-под кофе в раковину и помыла их. Затем, вместо того чтобы поставить их в сушку, как обычно, она вытерла чашки и убрала в шкаф.
Продолжая смотреть в этот шкаф, словно она забыла, зачем открыла его, она спросила:
— Во сколько ты едешь?
Он пожал плечами и огляделся, как будто правильный ответ мог оказаться написанным на одной из стен. Его взгляд привлек какой-то предмет на журнальном столике перед камином. Картонная коробка из-под винных бутылок, перевязанная белой лентой, собранной сверху в бант. Он впился взглядом в этот бант.
Господи. Вот зачем она спускалась в подвал.
Коробка оказалась меньше, чем ему помнилось, и картон оказался темнее, но это был тот самый, безошибочно узнаваемый белый бант. Индуисты были тысячу раз правы: именно белый, а не черный, естественный цвет скорби.
Он почувствовал пустоту в легких, как будто сила земного притяжения отнимала у него дыхание и тащила самую его душу вниз, в землю. Дэнни. Рисунки Дэнни. Мой маленький мальчик. Он сглотнул и отвернулся, не в силах встречаться взглядом с такой необъятной потерей. Его охватила такая слабость, что он не мог пошевелиться. Он выглянул на террасу, прокашлялся, прочистил горло и попытался заменить нахлынувшие воспоминания ощущениями из настоящего, переключиться, сказать что-то, услышать собственный голос, прервать ужасное молчание.
— Я вряд ли надолго, — сказал он и поднялся из кресла. Это отняло последние его силы. — К ужину вернусь.
Он едва сознавал, что говорит. Мадлен наблюдала за ним с болезненным подобием улыбки на лице и молчала.
— Мне пора, — сказал он. — Нехорошо будет, если я опоздаю.
Ничего не видя перед собой, спотыкаясь, он поцеловал ее в щеку и вышел к машине, забыв дома куртку.
Виды за окном тем утром были совсем иными, зимними, краски осени как будто стекли с деревьев. Он едва замечал это. Он ехал на автопилоте, ничего не видя, поглощенный образом коробки с белым бантом, памятью о ее содержимом, попыткой понять, что означало ее появление на столе.
Почему? Почему именно сейчас, после стольких лет? Зачем? О чем она думала? Он проехал через Диллвид и мимо Абеляров, даже не заметив. У него засосало под ложечкой. Надо было отвлечься, как-то собраться.
Думай о том, куда едешь и зачем ты туда едешь. Он постарался заставить себя думать о записках, о стихах, о цифре 19. О том, почему Меллери выбрал цифру 19. О том, как он нашел эту цифру в конверте. Как это можно было подстроить? Это второй случай, когда Арибда, Харибда или как его на самом деле звали, провернул этот невероятный трюк. Между первым и вторым случаем была определенная разница, но второй случай был таким же удивительным, как и первый.
Мысль о коробке на журнальном столике не давала ни на что отвлечься. Коробка и ее содержимое — он так явственно помнил, как ее упаковывали много лет назад. Карандашные рисунки Дэнни. Господи. Листок с оранжевыми каракулями, которые Мадлен считала бархатцами. И эта смешная картинка, изображавшая то ли зеленый шарик, то ли дерево, то ли леденец. Боже ты мой.
Гурни не помнил, как доехал до аккуратной парковки института — он почти не смотрел на дорогу. Оглядевшись, он сделал очередную попытку вернуться в реальность, вызвать свой рассудок туда, где находилось тело.
Наконец его постепенно отпустило и даже стало клонить в сон — это было легкое онемение, которое так часто наступает после сильных переживаний. Он посмотрел на часы — умудрился приехать как раз вовремя. Видимо, эта его способность не зависела от сознательной вовлеченности в действительность и функционировала как автономная нервная система. Меллери, как и в предыдущий раз, открыл дверь раньше, чем он успел постучать.
Гурни вошел с ветреного двора в дом.
— Есть новости?
Меллери покачал головой и закрыл тяжелую антикварную дверь, но несколько сухих листьев успело проскользнуть за порог.
— Пройдем в кабинет, — предложил он. — Кофе, сок?
— Кофе, пожалуйста, — сказал Гурни.
Они снова сели в кресла перед камином. На столике между ними лежал большой желтый конверт. Меллери указал на него со словами:
— Копии всех записок и запись звонка, приготовил для тебя.
Гурни взял конверт и положил его к себе на колени.
Меллери нетерпеливо смотрел на него.
— Тебе надо обратиться в полицию, — сказал Гурни.
— Мы это уже проходили.
— Значит, надо пройти еще раз.
Меллери закрыл глаза и потер виски, как будто у него болела голова. Когда он вновь открыл глаза, было видно, что он на что-то решился.
— Приходи сегодня утром на мою лекцию. Тогда тебе все станет понятно. — Он говорил быстро, словно чтобы опередить возражения. — То, что здесь происходит, очень хрупко. Мы объясняем нашим гостям про сознание, про умиротворение, про ясность ума. Их доверие — это самое главное. Мы же сталкиваем их с чем-то, что способно изменить их жизни. Но это как след от самолета в небе. Когда ясно и безветренно — читается. Но хоть один порыв ветра — и все смазывается. Понимаешь, о чем я?
— Не уверен.
— Просто приходи на лекцию, — умоляюще повторил Меллери.
Ровно в десять утра Гурни вошел следом за ним в большое помещение на первом этаже главного особняка. Оно напоминало гостиную дорогого загородного отеля. Дюжина кресел и несколько диванов полукругом расположились перед огромным камином. Гостей было человек двадцать, и большинство уже сидело, но кое-кто стоял у столика с серебряным кофейником и вазой с круассанами.
Меллери спокойно вышел к камину и встал лицом к зрителям. Те, кто стоял у столика, поспешили занять свои места, и все замолчали. Меллери жестом пригласил Гурни занять кресло у камина.
— Это Дэвид, — сказал Меллери, улыбнувшись Гурни. — Он хочет побольше узнать про то, чем мы с вами занимаемся, поэтому я пригласил его присутствовать на нашем утреннем собрании.
Несколько человек высказали что-то ободряющее, и все заулыбались, как показалось Гурни, довольно искренне. Он столкнулся взглядом с женщиной, которая обругала его накануне. Она выглядела застенчивой и даже слегка покраснела.
— Роли, оказывающие важнейшее влияние на нашу жизнь, — Меллери заговорил без вступления, — это те роли, которых мы обычно не осознаем. Точно так же мы менее всего отдаем себе отчет в тех потребностях, которые в первую очередь движут нами. Чтобы стать счастливыми и свободными, нам надо понять, какие роли мы играем, и выявить наши истинные потребности.
Он говорил спокойно и прямолинейно, и публика охотно его слушала.
— Первым препятствием на этом пути будет наша уверенность, что мы уже все про себя понимаем, что нам известны мотивы собственных действий, что мы знаем, почему мы испытываем те или иные чувства по отношению к себе и окружающим людям. Для того чтобы продвинуться на нашем пути, необходимо подойти к этому по-новому. Чтобы узнать правду о себе, я должен перестать настаивать на том, что я ее уже знаю. Я никогда не сдвину с дороги камень, если не пойму, чем он на самом деле является.
Гурни подумал, что эта последняя метафора звучит особенно сомнительно и нагоняет мистического тумана, но тут Меллери резко повысил голос.
— Знаете, что это за камень? Это наше устоявшееся представление о себе. Тот, кем вы себя считаете, удерживает того, кем вы на самом деле являетесь, в темнице, вдали от света, пищи и близких. Тот, кем вы себя считаете, пытается убить того, кто вы есть на самом деле, покуда вы оба живы.
Меллери сделал паузу, как бы приходя в себя после нахлынувших чувств. Он посмотрел на своих зрителей. Те слушали его, едва дыша. Когда он снова заговорил, его голос стал тише, но оставался взволнованным.
— Тот, кем я себя считаю, боится того, кем я являюсь. Боится того, что другие могут про него подумать. Что бы они сделали со мной, если бы узнали, кто я такой в действительности? Лучше перестраховаться!
Лучше спрятать настоящего человека, заморить его голодом, похоронить его!
Он снова сделал паузу, умеряя пыл.
— С чего же все начинается? В какой момент мы раздваиваемся на себя мнимого, занимающего наш ум, и себя настоящего, запертого в темнице, умирающего? Я считаю, что это случается достаточно рано. В моем случае близнецы обосновались во мне прочно к девяти годам. Сейчас я расскажу вам историю. Заранее извиняюсь перед теми, кто ее уже слышал.
Гурни оглядел гостей, несколько человек понимающе улыбались. Казалось, перспектива услышать какую-то из историй Меллери во второй или в третий раз их только воодушевляла, как ребенка воодушевляет обещание пересказать любимую сказку.
— Однажды я собирался в школу, и моя мама дала мне двадцать долларов, чтобы я по дороге домой купил молока и хлеба. Когда я вышел из школы в три часа, я остановился в кафетерии возле школы, чтобы купить себе колы перед походом в магазин. После уроков там болталось много учеников. Я положил на прилавок двадцатидолларовую купюру, чтобы расплатиться за колу, но не успел продавец ее взять, как кто-то из учеников подошел и увидел ее. «Слышь, Меллери, — сказал он. — Откуда у тебя двадцать баксов?» Это был самый отъявленный забияка в нашем классе. Мне было девять, ему одиннадцать — он дважды оставался на второй год, и он был настоящим хулиганом. Мне не то что дружить, даже разговаривать с ним не полагалось. Он часто ввязывался в драки, иногда залезал в чужие дома и что-нибудь крал. Когда он спросил, откуда у меня деньги, я собирался ответить, что мне их дала мама, чтобы купить молоко и хлеб, но я боялся, что он начнет меня обзывать маменькиным сынком, а хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы он впечатлился. И я сказал, что украл их. Он посмотрел на меня с любопытством, и мне это понравилось. Тогда он спросил, у кого я их украл, и я сказал первое, что мне пришло на ум, — у мамы. Он кивнул и отстал от меня. Я испытал некоторое облегчение, хотя в то же время мне было как-то не по себе. Наутро я уже забыл об этом случае. Но неделю спустя он подошел ко мне в школьном дворе и спросил: «Слышь, Меллери, ну что, сколько еще денег у матери украл?» Я ответил, что нисколько. А он спросил: «А чего не стыришь еще двадцатку?» Я не знал, что ответить, просто молча уставился на него. А он нехорошо так улыбнулся и сказал: «Стыришь у нее еще двадцатку и отдашь мне, иначе я расскажу про двадцатку, которую ты украл на той неделе». Я почувствовал, как земля уходит у меня из-под ног.
— Господи, — воскликнула женщина с лошадиным лицом, сидевшая в бордовом кресле у дальнего края камина. По комнате пронесся сочувственный гул.
— Каков засранец, — проворчал полный мужчина с мрачным взглядом.
— У меня началась паника. Я представил себе, как он идет к моей матери и рассказывает, что я украл у нее двадцать долларов. То, что эта ситуация крайне маловероятна — чтобы этот бандюган вообще заговорил с моей мамой, — мне тогда не пришло на ум. Я был охвачен страхом, что он ей расскажет, а она ему поверит. Я даже не рассматривал вариант, что ей надо рассказать правду. И в этом состоянии паники я принял худшее из возможных решений. Я тем же вечером вытащил из кошелька матери двадцатку и отдал ему на следующий день. Разумеется, через неделю он потребовал повторения. И еще через неделю. И так далее, шесть недель, пока отец не поймал меня с поличным, когда я задвигал ящик маминой конторки, сжимая в руке двадцать долларов. Я рассказал родителям всю постыдную историю как есть, от начала до конца. Все стало еще хуже. Они позвонили нашему пастору, монсеньору Реардону, и повели меня к нему, чтобы я пересказал историю ему. На следующий вечер монсеньор снова позвал нас, и снова, уже в компании мальчишки-вымогателя и его родителей, мне пришлось пересказать всю историю. Но даже этим дело не закончилось. Родители на год лишили меня карманных денег, чтобы возместить украденное. Они стали по-другому ко мне относиться. Вымогатель придумал такую версию истории, в которой он получался эдаким героическим робингудом, а я — крысятником-стукачом. И время от времени он бросал на меня такой хитрый, злобный взгляд, намекавший, что при любом удобном случае он сбросит меня с крыши.
Меллери сделал паузу и помассировал лицо, как будто мышцы свело от воспоминаний.
Полный мужчина угрюмо покачал головой и повторил:
— Вот засранец!
— Я тоже так думал, — ответил Меллери. — Каков изворотливый засранец. Когда бы я ни вспоминал об этой истории, я сразу думал: засранец! Это было моей первой мыслью.
— Да потому что так и есть, — сказал толстяк тоном, не тепрящим возражений. — Он и был засранцем.
— Конечно был, — с энтузиазмом согласился Меллери. — Конечно. Но я был так увлечен тем, кем являлся он, что совершенно забыл спросить себя, кто же я. Кем же был этот девятилетний мальчишка и почему он поступил как поступил? Мало сказать, что он был напуган. Чего он боялся? И за кого он в тот момент себя принимал?
Гурни с удивлением заметил, что рассказ его захватил. Меллери завладел его вниманием, как и всех присутствовавших в комнате. Из наблюдателя он превратился в участника в этом поиске значения, мотива, собственного «я». Меллери принялся прохаживаться взад-вперед перед камином, продолжая говорить, как будто память о прошлом не давала ему стоять на месте.
— Сколько бы я ни вспоминал того мальчишку — себя девятилетнего, — я воспринимал его как жертву. Жертву шантажа, жертву собственного невинного желания нравиться, быть любимым, быть принятым. Ведь ему всего лишь хотелось нравиться этому парню постарше. Он был жертвой жестокости этого мира. Бедный малыш, бедный агнец в зубах у волка.
Тут Меллери остановился лицом к зрителям. Теперь голос его стал мягче.
— Но этот мальчик был кое-кем еще. Он был лгуном и вором.
Публика разделилась на тех, кто хотел с этим поспорить, и тех, кто согласно кивал.
— Он солгал, когда его спросили, откуда у него деньги. Он притворился вором, чтобы понравиться тому, кого сам считал вором. А затем, боясь, что мать узнает о его воровстве, решил: лучше и в самом деле стать вором, чем предстать таковым в ее глазах. Больше всего его заботило, как его воспринимают другие люди. В свете этого восприятия ему было безразлично, являлся ли он на самом деле лгуном или вором, и он не думал, какие последствия будут у его лжи и кражи для тех, кому он лгал и кого обкрадывал. Это беспокоило его не настолько, чтобы перестать врать и красть. Но беспокоило достаточно, чтобы после каждой новой кражи мучиться угрызениями совести. Достаточно, чтобы ненавидеть себя и мечтать о смерти.
Меллери замолчал на несколько секунд, чтобы его пояснения улеглись в головах слушателей, и затем продолжил:
— Вот что я хочу попросить вас сделать. Составьте список людей, которых вы терпеть не можете, людей, на которых вы злитесь, людей, которые чем-то вас обидели, — и спросите себя: как я попал в эту ситуацию? Как я оказался с ним в таких отношениях? Каковы были мои мотивы? Как бы мои действия в той ситуации выглядели со стороны в глазах объективного наблюдателя? Не концентрируйтесь на обидах, которые вам причинили, — мы не ищем виноватых. Мы всю жизнь искали виноватых, и это ни к чему не привело. У нас образовался длинный список людей, ответственных за все, что в жизни пошло не так. Длинный, бессмысленный список. Главный вопрос в этой истории — это где во всем этом был я? Как я открыл дверь и оказался в этой комнате? Когда мне было девять лет, я открыл эту дверь, солгав, чтобы завоевать симпатию. А вы — как вы ее открыли?
Маленькая женщина, которая обругала Гурни накануне, беспокойно заерзала на месте. Она подняла руку и спросила:
— Разве не случается, что злой человек совершает что-то ужасное по отношению к невинному, например, вламывается в его дом и грабит его? Ведь тот, кого ограбили, не виноват?
Меллери улыбнулся.
— Ужасные вещи происходят с хорошими людьми, такое бывает. Но эти хорошие люди не тратят затем всю свою жизнь на то, чтобы вновь и вновь прокручивать в своей голове несправедливость. Истории, что расстраивают нас сильнее всего и никак не идут из головы, — те, где мы играли роль, в которой не в силах себе признаться. Вот почему длится эта боль: мы отказываемся посмотреть в ее корень. Мы не можем освободиться от нее, потому что не видим той точки, где она сцеплена с нами.
Меллери закрыл глаза, как будто собираясь с силами, чтобы продолжить.
— Худшие страдания в жизни причиняют ошибки, в которых мы отказываемся признаться, — наши поступки, настолько не соответствующие нашей истинной сущности, что мы не в силах подумать о них. И мы раздваиваемся, превращаемся в двух человек в одной шкуре, и эти двое друг друга ненавидят. Один — лгун, другой — тот, кто ненавидит лгунов. Один — вор, другой — тот, кто ненавидит воров. И ничто не сравнится с болью, какую причиняет эта бесконечная битва в нашем подсознании. Мы можем от нее убегать, но она бежит вместе с нами. Куда бы мы ни шли, эта битва будет всегда внутри нас.
Меллери вновь заходил взад-вперед перед камином.
— Сделайте, как я говорю. Составьте список людей, которых вы вините в различных невзгодах вашей жизни. Чем сильнее вас кто-нибудь злит, тем лучше. Запишите их имена. Чем глубже вы убеждены в собственной невиновности, тем лучше. Запишите, что они сделали и как вам было больно. А затем спросите у себя: как вы открыли дверь? Если ваша первая мысль — что это упражнение бессмысленно, спросите себя, почему вы так торопитесь отказаться от него. Запомните: задача не в том, чтобы снять вину с тех, кто перед вами действительно виноват. Снять с кого-либо вину не в наших силах, это Господня работа. Ваша задача — ответить на один-единственный вопрос: как я открыл эту дверь?
Он огляделся, стараясь встретиться взглядом с как можно большим количеством гостей.
— Как я открыл эту дверь? Счастье всей вашей жизни зависит от того, насколько честно вы ответите на этот вопрос.
Он остановился, как будто в изнеможении, и объявил перерыв на «чай, кофе, глоток свежего воздуха и так далее». Люди принялись вставать со своих мест и разбредаться, а Меллери вопросительно посмотрел на Гурни, который остался сидеть.
— Это что-нибудь прояснило? — спросил он.
— Это было впечатляюще.
— В каком смысле?
— Ты чертовски хороший оратор.
Меллери кивнул — в этом кивке не было ни скромности, ни тщеславия.
— Ты заметил, насколько все это хрупко?
— Ты имеешь в виду контакт, который ты устанавливаешь с клиентами?
— Наверное, «контакт» — подходящее слово, если оно подразумевает одновременно доверие, единение, открытость, надежду и любовь — и если ты понимаешь, насколько это нежные цветы, особенно когда они только начинают распускаться.
Гурни не мог понять, как относиться к Марку Меллери. Если он и был шарлатаном, то определенно лучшим из всех, что ему встречались.
Меллери поднял руку и обратился к девушке, стоявшей у столика с кофе:
— Кайра, сделай мне одолжение, позови сюда Джастина!
— Легко! — ответила она и тут же вышла.
— Кто такой Джастин?
— Молодой человек, без помощи которого мне все труднее справляться. Впервые он приехал сюда как гость, когда ему был всего двадцать один год, посетителей младше у нас не бывает. Он возвращался трижды, и на третий раз так и не уехал.
— И чем он здесь занимается?
— Можно сказать, тем же, чем и я.
Гурни непонимающе посмотрел на Меллери.
— Джастин с самого первого визита был на одной волне со мной — всегда понимал, что я говорю, улавливал все нюансы и все такое. Очень сообразительный молодой человек, незаменимый участник всех наших действий. Институт был создан для таких, как он, а такие, как он, созданы для нашего дела. У него здесь есть будущее, если он пожелает.
— Марк младший, — пробормотал Гурни, скорее сам для себя.
— Что, прости?
— По рассказу выходит идеальный сын. Воспринимает и одобряет все, что ты можешь ему предложить.
Ухоженный, интеллигентного вида молодой человек зашел в комнату и подошел к ним.
— Джастин, познакомься, это мой старый друг Дэйв Гурни.
Молодой человек протянул руку, и жест был одновременно дружелюбный и смущенный.
Они обменялись рукопожатием, затем Меллери отвел его в сторону и заговорил с ним негромким голосом:
— Я хочу, чтобы ты провел следующие полчаса лекции, приведи несколько примеров внутренней дихотомии.
— С удовольствием, — сказал молодой человек.
Гурни дождался, когда Джастин отойдет за кофе, затем сказал Меллери:
— Если у тебя есть время, я бы хотел, чтобы ты сделал один звонок, пока я здесь.
— Мы сейчас вернемся в дом. — Было очевидно, что Меллери хотел соблюсти максимально возможную дистанцию между своими гостями и текущими трудностями.
По дороге к дому Гурни объяснил ему, что надо позвонить Грегори Дермотту и расспросить поподробнее о его абонентском ящике и обо всем, что он может помнить в связи с получением чека на имя Арибды, который он затем вернул Меллери. Есть ли в компании кто-то с доступом к ящику? Хранится ли ключ от ящика у самого Дермотта? Существует ли запасной ключ? Как давно он арендует этот ящик? Получал ли он на этот адрес другие письма по ошибке? Получал ли когда-нибудь непонятные чеки? Говорят ли ему что-нибудь имена Х. Арибда, Харибда или Марк Меллери? Слышал ли он что-нибудь про Институт духовного обновления?