Некоторое время все трое молчали. Рут хлюпала и вытирала глаза тыльной стороной ладони. Саймон, пыхтя, сжимал стопу. Эндрю слизывал кровь и чувствовал, как разбухает губа.
– Попрут меня с работы, к едрёной матери. – Саймон обшаривал гостиную диким взглядом, словно высматривая, кого бы ещё поколотить. – И так все бздят, как бы под сокращение не попасть. К бабке не ходи… Эх…
Он смахнул настольную лампу, но она не разбилась, а только покатилась по полу. Саймон подхватил её и, выдернув из розетки, запустил в Эндрю; тот увернулся.
– Кто меня сдал? – заорал Саймон, когда подставка лампы разлетелась при ударе о стену. – Какая сволочь язык распустила?
– Да это козёл какой‑нибудь из типографии! – заорал в ответ Эндрю; его губа, вздувшаяся, как долька мандарина, сочилась кровью. – Ты что думаешь, мы… думаешь, мы до сих пор не научились помалкивать в тряпочку?
Эндрю словно пытался читать мысли дикого зверя: у отца на скулах перекатывались желваки, но видно было, что он обдумывает услышанное.
– Когда это прислали? – прорычал он жене. – Посмотри! Какая там дата?
Всхлипывая, она уставилась на экран, но без очков ей пришлось водить носом по строчкам.
– Пятнадцатое, – прошептала она.
– Пятнадцатое… воскресенье, – сказал Саймон. – Это ведь воскресенье было?
Никто ему не ответил. Эндрю не мог поверить их удаче, но сомневался, что на этом всё закончится.
– Воскресенье, – повторил Саймон. – Значит, кто угодно мог… Ах, чёрт, палец! – завопил он, поднявшись с кресла, и старательно захромал в сторону Рут. – Пошла отсюда!
Она отскочила и стала с расстояния наблюдать, как он перечитывает текст. Саймон по‑звериному захрипел, прочищая горло. Эндрю подумал: окажись под рукой кусок проволоки, он бы задушил отца прямо здесь, перед компьютером.
– Как пить дать кто‑то с работы пронюхал, – сказал Саймон, будто его только что осенило. Положив руки на клавиатуру, он обернулся к Эндрю. – Как это похерить?
– Что?
– Ты ж на информатику ходишь, дебил! Как это удалить?
– Никак… самому не удалить, – сказал Эндрю. – Только администратор может.
– Вот и стань администратором, – распорядился Саймон, вскакивая и указывая Эндрю на вращающееся кресло.
– Я не могу стать администратором. – Эндрю боялся, что Саймон снова набросится на него с кулаками. – Нужно знать имя пользователя и пароль.
– Тупица, пустое место!
Прохромав мимо, он пнул сына в грудь так, что тот отлетел к камину.
– Дай сюда телефон, – рявкнул Саймон жене, усаживаясь в кресло.
Рут взяла телефон и поднесла его мужу, хотя тот мог легко дотянуться сам. Он выхватил аппарат у неё из рук и набрал номер.
Эндрю и Рут молча ждали, пока Саймон звонил сначала Джиму, потом Томми, с которыми проворачивал свои дела. На его дружков обрушились злобствования и обвинения, выраженные обрывками фраз и бранью.
Пол так и не вернулся. Возможно, он пытался остановить кровотечение или – что более вероятно – обмирал от страха. Эндрю подумал, что брат делает себе только хуже. Уходить без разрешения Саймона было опасно.
Завершив переговоры, Саймон молча протянул телефон Рут, которая поспешила вернуть его на место.
Саймон, весь потный от каминного жара, охваченный бессильной яростью, предавался своим мыслям. В сломанном пальце пульсировала боль, а побои, нанесённые жене и сыну, его не волновали – не велика важность; он влип в историю и сорвался на тех, кто попал под горячую руку; это жизнь. А кроме всего прочего, Рут – вот ведь овца тупая – сама призналась, что выболтала Ширли…
У него в мозгу выстраивалась логическая цепочка. Какой‑то пидор (не тот ли сопляк – водитель погрузчика? уж больно он окрысился, когда Саймон бросил его в Полях) настучал Моллисонам (отчего‑то признание Рут, что она сболтнула Ширли про компьютер, делало эту версию ещё более правдоподобной), и они (Моллисоны, власть имущие, льстивые и высокомерные, охраняющие подступы к власти) отправили сообщение на сайт (сайтом управляла старая корова Ширли, что окончательно подтверждало его теорию).
– Это всё подружка твоя грёбаная, – бросил Саймон жене, которая сидела с трясущимися губами и глотала слёзы. – Ширли. Это всё она. Накопала на меня грязи, чтоб сыночку дорогу дать. Она, кто ж ещё.
– Но, Сай…
«Заткнись, заткнись же, дура», – твердил про себя Эндрю.
– Опять её защищаешь? – проревел Саймон, поднимаясь.
– Нет! – взвизгнула Рут, и он снова погрузился в кресло, щадя больную ногу.
«Задолбает меня начальство за эти сверхурочные, – размышлял Саймон. – Да ещё, не ровен час, полиция нагрянет за компьютером поганым». Его охватила жажда немедленных действий.
– Ты, – он ткнул пальцем в Эндрю, – выдерни компьютер из розетки. Кабели там и всё прочее. Со мной поедешь.
VI
Отрицать, помалкивать, прятать, маскировать.
Мутные воды реки Орр сомкнулись над обломками краденого компьютера, сброшенного в полночь со старого каменного моста. Саймон, хромая, приплёлся на работу и объявил, что поскользнулся на садовой дорожке. Рут приложила к своим синякам лёд и неумело замазала их полузасохшим тональным кремом; губа Эндрю покрылась коркой, как у Дейна Талли, а у Пола в школьном автобусе снова пошла носом кровь, и вместо первого урока ему пришлось бежать в медицинский кабинет.
Ширли Моллисон ездила за покупками в Ярвил – напрасно Рут снова и снова набирала её номер; ближе к вечеру, когда Ширли взяла наконец трубку, сыновья Рут уже вернулись из школы. Эндрю с лестницы подслушивал односторонние реплики. Он не сомневался, что Рут постарается уладить проблему до прихода отца – тому ничего не стоило выхватить трубку и осыпать бранью её приятельницу.
– …Просто глупые выдумки, – угодничала мать, – но мы будем очень благодарны, Ширли, если вы их удалите.
Он хмурился; опухшая разбитая губа вот‑вот могла начать кровить. Его мутило от униженных просьб матери. Теперь он и сам злился, что пост не удалили сразу же. А потом вспомнил, что сочинил его сам и может винить только себя – за кровоподтёки на лице матери, за свою разбитую губу и за ужас, окутавший их дом в преддверии возвращения Саймона.
– Я понимаю, у вас масса дел, – егозила Рут, – но, если люди поверят, у Саймона могут быть большие…
А ведь именно так, думал Эндрю, Рут разговаривает с Саймоном в тех редких случаях, когда хочет от него чего‑то добиться: угодливо, осторожно, виновато. Почему она не требует, чтобы эта женщина немедленно удалила сообщение? Почему вечно прогибается, вечно оправдывается? Почему она не ушла от отца?
Раньше он всегда рассматривал Рут отдельно от Саймона, считая её хорошей и правильной. С детства родители казались ему полными противоположностями, как белое и чёрное, как добро и зло. Но с возрастом в нём назревала неприязнь к намеренной слепоте Рут, к её постоянному заискиванию перед Саймоном, к преклонению перед этим ложным идолом.
Услышав, что мать положила трубку, он стал шумно спускаться по лестнице и столкнулся с Рут, когда та выходила из гостиной.
– Звонила модераторше того сайта?
– Да, – устало ответила Рут. – Она удалит, что там понаписали о папе, и тогда, надеюсь, эта история закончится.
Эндрю знал, что его мать – женщина неглупая и куда более приспособленная, чем бестолочь‑папаша. Могла бы сама зарабатывать на жизнь.
– А почему она сразу не удалила, вы ведь с ней в хороших отношениях? – допытывался он, следуя за матерью на кухню.
Впервые в жизни жалость к Рут смешивалась у него с растерянностью, близкой к злости.
– Не успела, – отрезала Рут.
От побоев один глаз у неё налился кровью.
– Ты не сказала, что ей как модератору грозят крупные неприятности за распространение клеветы? Нам рассказывали на информа…
– Ещё раз повторяю, – рассердилась Рут, – она удалит.
Перед сыновьями она не стеснялась показывать характер.
Неужели это потому, что они её не бьют? Эндрю знал, что лицо у неё болит не меньше, чем у него.
– Как ты думаешь, кто мог такое написать про папу? – невинно спросил он.
Мать в сердцах развернулась к нему.
– Понятия не имею, – бросила она, – но это подлый, трусливый поступок. Каждому человеку есть что скрывать. А если бы папа выложил в интернете всё, что знает о других? Он же до этого не опускается.
– Это противоречит его нравственным принципам, да? – спросил Эндрю.
– Напрасно ты думаешь, что так хорошо знаешь отца! – вскричала сквозь слёзы Рут. – Уйди… делай уроки… иди куда хочешь… с глаз моих…
Эндрю поднялся к себе в комнату; на кухню он шёл в надежде перекусить, но теперь, голодный, лежал на кровати и размышлял, не была ли его затея роковой ошибкой и какие ещё увечья должен нанести им Саймон, чтобы мать удостоверилась в отсутствии у него каких бы то ни было нравственных принципов.
Между тем в миле от Хиллтоп‑Хауса, в кабинете своего коттеджа, Ширли Моллисон пыталась вспомнить, как удаляются сообщения с форума. Обычно сообщений приходило так мало, что они висели там по три года. В конце концов Ширли порылась в конторском шкафу и нашла задвинутое в дальний угол краткое руководство для администратора сайта, которое сама составила себе в помощь, и сумела, хотя и не с первой попытки, удалить обвинения в адрес Саймона Прайса. Сделала она это только ради Рут, которой симпатизировала; никаких личных обязательств у неё не было.
Однако удаление поста не могло стереть его из памяти тех, кто был кровно заинтересован в предстоящей гонке за место Барри. Парминдер Джаванда скопировала текст на свой компьютер, а потом не раз к нему возвращалась, изучая каждое предложение, как судебно‑медицинский эксперт изучает ворсинки на трупе, и отыскивая следы писательской ДНК Говарда Моллисона. Он мог маскироваться как угодно, но она не сомневалась, что узнает типичные для него обороты речи: «Мистер Прайс, безусловно, знает толк в рациональном использовании финансов» и «обладая солидными связями».
– Минда, ты не знаешь Саймона Прайса, – говорила Тесса Уолл; они с Колином были приглашены на ужин в Олд‑Викеридж, и Парминдер, не дав им переступить через порог, завела разговор об этом сообщении. – Он крайне неприятный тип и вполне мог насолить большому числу людей. Честное слово, не думаю, что этот текст написал Говард Моллисон. Для него это слишком демонстративно.
– Не заблуждайся, Тесса, – отвечала Парминдер. – Говард пойдёт на всё, чтобы протащить Майлза в совет. Помяни моё слово. Следующим будет Колин.
Тесса заметила, как побелели суставы пальцев Колина, сжимающих вилку, и возмутилась, что Парминдер сначала говорит, а потом думает. Ей ли не знать, в каком состоянии сейчас Колин, – сама назначала ему прозак.
Викрам молча сидел во главе стола. На его точёном лице привычно играла сардоническая улыбка. Тесса перед ним немного робела, как и перед всеми эффектными мужчинами. Будучи близкой подругой Парминдер, она тем не менее почти не знала Викрама, который сутками пропадал в больнице и, в отличие от жены, мало интересовался городскими делами.
– Я тебе рассказывала, что у нас на повестке дня? – не унималась Парминдер. – Моллисон собирается поставить на голосование, во‑первых, вопрос о Филдсе, то есть чтобы мы передали областному совету Ярвила право на пересмотр границ административного деления, а во‑вторых, о выселении наркологической клиники из нынешнего здания. Старается протолк нуть эти решения как можно скорее, пока на место Барри не пришёл новый человек.
Она то и дело вскакивала, чтобы подать к столу что‑то ещё, и рассеянно открывала какие‑то ненужные дверцы. Пару раз она даже не смогла вспомнить, за чем пошла, и вернулась с пустыми руками. Викрам из‑под густых ресниц внимательно следил за её передвижениями.
– Вчера звоню я Говарду, – продолжала Парминдер, – и говорю, что для таких важных решений необходим полный кворум. А он только смеётся: мы, говорит, не можем ждать. Ярвил, говорит, требует от нас немедленного решения в связи с грядущим пересмотром границ. На самом деле он просто боится, что вакансию займёт Колин, – тогда ему будет нелегко нами манипулировать. Я написала всем нашим потенциальным сторонникам, чтобы они надавили на него и заставили отложить голосование – перенести буквально на одно заседание вперёд… «Призрак Барри Фейрбразера», – добавила Парминдер; у неё перехватило дыхание. – Вот негодяи. Пользуются смертью Барри, чтобы загубить его дело. Я этого не допущу.
Тессе показалось, что у Викрама дрогнули губы. Старый Пэгфорд, возглавляемый Говардом Моллисоном, обычно прощал Викраму те преступления, которые не прощались его жене: смуглость, ум и достаток (нос Ширли Моллисон улавливал в этих свойствах предосудительный душок). Тессе виделась в этом вопиющая несправедливость: Парминдер участвовала во всех городских мероприятиях, будь то школьный праздник, конкурс пирогов, безвозмездные консультации или работа в местном совете, но встречала лишь глухую неприязнь старой гвардии Пэгфорда; Викрам, в свою очередь, никогда и ни в чём не участвовал, но встречал заискивания и комплименты, пользуясь всеобщим покровительственным одобрением.
– У Моллисона мания величия, – говорила Парминдер, нервно гоняя по тарелке салат. – Нехватка воспитания и мания величия.
Тут Викрам, положив нож и вилку, откинулся на спинку стула.
– Тогда почему, – спросил он, – Моллисон остановился на уровне местного совета? Почему не пошёл выше?
– Да потому, что для него Пэгфорд – это центр вселенной, – фыркнула Парминдер. – Пойми: он не променяет своё кресло на должность премьер‑министра. Ярвил ему сто лет не нужен: у него там есть Обри Фоли, через него он свои планы и проталкивает. Пересмотр границ – это лишь вопрос времени. У них всё схвачено.
За столом отсутствие Барри призраком маячило перед Парминдер. Он бы лучше смог растолковать это Викраму, да ещё с юмором: Барри бесподобно имитировал речь Говарда, его переваливающуюся походку и внезапные извержения газов через рот.
– Я всё время ей говорю: не нужно так переживать, – обратился Викрам к Тессе, которая под его взглядом немного порозовела. – Вы слышали про эту нелепую жалобу… относительно старушки с эмфиземой?
– Да, Тесса слышала. Все уже слышали. Нам обязательно муссировать это за столом? – ощетинилась Парминдер.
Тесса порывалась ей помочь, но Парминдер резко попросила её не вставать. Викрам понимающе улыбнулся, отчего у Тессы ёкнуло сердце. Пока Парминдер хлопотала у стола, Тессе вспомнилось, что брак этой четы был устроен родителями.
(«Через родителей происходит только знакомство, – объяснила ей Парминдер на заре их дружбы, когда заметила на лице у Тессы нечто такое, что её задело и обидело. – Никакого принуждения нет».
Впрочем, в других случаях она упоминала, что мать чуть ли не силой заставила её выйти замуж. «У сикхов навязчивая идея: устроить судьбу своих детей», – с неудовольствием обмолвилась как‑то Парминдер.)
Колин ничуть не огорчился, когда у него выхватили тарелку. Его мучила дурнота, которая только усилилась после прихода в гости. Застольная беседа обтекала его стороной, как будто он сидел под стеклянным колпаком, отгородившись от других. Это ощущение было ему до боли знакомо: вокруг него сомкнулась огромная сфера тревоги, а он бессильно смотрел, как снаружи в неё бьются его собственные страхи, заслоняя весь мир.
От Тессы никакой поддержки не было: она нарочно вела себя холодно и равнодушно во всём, что касалось его борьбы за место Барри. А это застолье понадобилось лишь для того, чтобы Колин мог посоветоваться с Парминдер насчёт своих листовок. Тесса постоянно устранялась и пресекала разговоры о его опасениях. Не давала ему выговориться.
Стараясь отвечать ей холодностью на холодность, изображая полное самообладание, он даже не рассказал жене, что утром ему на работу звонили из газеты «Ярвил энд дистрикт». Журналистка спрашивала о Кристал Уидон.
«Дотрагивался ли он до неё?»
Колин ответил этой щелкопёрке, что не имеет права обсуждать учащихся с посторонними и что с Кристал необходимо беседовать в присутствии родителей.
– С Кристал я уже побеседовала, – сказал голос на другом конце провода. – Мне хотелось узнать ваше личное…
Но он повесил трубку и ослеп от ужаса.
«С чего им понадобилось говорить о Кристал? А ему зачем звонят? Он в чём‑то провинился? Он до неё дотронулся? Она пожаловалась?»
Психолог рекомендовал ему не подтверждать и не опровергать для себя такие мысли, а просто распознавать их и как ни в чём не бывало двигаться дальше; с таким же успехом он мог бы посоветовать не чесать, где чешется. Колина поразило, что в интернете всплыли грязные тайны Саймона Прайса; страх разоблачения, который практически всю жизнь преследовал его самого, теперь принял образ любопытного пучеглазого старика‑херувима с дьявольским умом, бурлящим под тугими седыми кудряшками и охотничьей шляпой. Колину не давали покоя услышанные от Барри рассказы об опасных, далекоидущих планах торговца деликатесами и о запутанной сети отношений, связавших шестнадцать членов Пэгфордского местного совета.
Колин давно предвидел, по каким признакам распознает начало травли: газета поместит какую‑нибудь осторожную статью; люди станут отводить глаза при его появлении в кулинарии «Моллисон энд Лоу»; директриса вызовет к себе для конфиденциальной беседы. Он много раз представлял свой крах: его позор вытащат на свет и повесят, как колокольчик прокажённого, ему на шею, чтобы он не смог затаиться. Его уволят. И вероятно, посадят в тюрьму.
– Колин, – вполголоса окликнула Тесса: Викрам предлагал ему вино.
Она догадывалась, что творится в этой куполообразной голове: предмет тревоги мужа не менялся годами. Колин ничего не мог с собой поделать; так уж он был устроен. Когда‑то давно она прочла слова Уильяма Батлера Йейтса[18], с которыми не могла не согласиться: «Невыразимая жалость спрятана в сердце любви». От этих слов Тесса улыбнулась и даже погладила книжный томик: её любовь к Колину более чем наполовину была смешана с состраданием.
Впрочем, иногда её терпению приходил конец. Иногда ей самой тоже требовалось хоть немного заботы и внимания. Недавно у неё подтвердился диагноз – диабет второго типа. Колин, естественно, запаниковал, но стоило Тессе убедить его, что непосредственной угрозы её жизни нет, как он на удивление быстро забыл о её болезни и снова полностью погрузился в свои предвыборные планы.
(В то утро, за завтраком, она впервые измерила глюкометром уровень сахара в крови, а затем взяла заряженный шприц и ввела иглу себе в живот. Получилось гораздо больнее, чем в тот раз, когда процедуру выполняла опытная Парминдер.
Пупс схватил свою миску с хлопьями и резко развернулся вместе со стулом, залив молоком стол, рукав школьной рубашки и кухонный пол. Колин уже был готов сделать ему замечание, когда Пупс выплюнул хлопья обратно в миску и бросил матери:
– Тебе обязательно делать это за едой?
– Не смей хамить! – заорал Колин. – Сядь нормально! Убери это безобразие! Как ты разговариваешь с матерью? Проси прощения немедленно!
Тесса слишком поспешно вытащила иглу, и у неё пошла кровь.
– Прошу прощения, что меня тошнит, когда ты колешься за едой, Тесс, – отчеканил Пупс из‑под стола, вытирая пол кухонным полотенцем.
– Твоя мама не «колется», она больна! – вскричал Колин. – И не называй её «Тесс»!
– Стю, я понимаю, ты не любишь иголки, – сказала Тесса, но у неё защипало глаза; даже сейчас её трясло от боли и от досады на них обоих.)
Тесса могла бы посоветовать Парминдер ценить внимание Викрама. Её собственный муж ни к кому внимания не проявлял. «Возможно, – с грустью думала Тесса, – брак по сговору не так уж плох… Моя мать ни за что не сговорила бы для меня Колина…»
Парминдер в сердцах метала на стол нарезанные фрукты в вазочках. Тесса расценила такой десерт как намёк на свой диабет, но успокоилась, вспомнив о припасённой дома плитке шоколада.
За ужином Парминдер говорила больше их всех, вместе взятых; теперь она разошлась по поводу своей дочери Сухвиндер. По телефону она уже рассказывала Тессе о дочкином предательстве, но это не помешало ей начать сначала.
– Официантка у Говарда Моллисона. Не знаю, просто не представляю, о чём она думает. Но Викрам…
– Они вообще не думают, Минда, – наконец‑то подал голос Колин. – Это же подростки. Им всё равно. Все они одинаковы.
– Колин, что за чушь, – не выдержала Тесса. – Они совершенно разные. Мы были бы счастливы, если бы Стю по субботам подрабатывал, однако на это даже намёка нет.
– …но Викрам не возражает, – не слушая их, продолжила Парминдер. – Не видит в этом ничего плохого; правильно я говорю?
Викрам ответил попросту:
– У девочки будет опыт работы. Университет она, скорее всего, не осилит; ничего страшного. Это не всем дано. Джолли, как мне кажется, рано выйдет замуж и будет счастлива.
– Официантка!..
– Ну, не всем же быть профессорами, согласись.
– Да уж, профессор из неё явно не получится. – Парминдер затрясло. – Оценки – хуже некуда; ни честолюбия, ни целеустремлённости… официантка!.. «Что я могу поделать, не поступить мне в универ». С таким‑то отношением – конечно! И у кого – у Говарда Моллисона!.. Представляю, как он потирает руки: моя дочь пришла к нему на поклон. О чём она вообще думала? О чём?
– Ты бы тоже не одобрила, если бы Стюарт устроился к такому, как Моллисон, – указал Колин Тессе.
– Я бы не возражала, – сказала Тесса. – Прояви он хоть какое‑то трудолюбие, я была бы на седьмом небе. А он, как я понимаю, только в компьютерные игры играет да…
Но Колин не знал, что Стюарт курит; Тесса осеклась, а Колин сказал:
– Вообще говоря, это было бы вполне в духе Стюарта. Связаться с тем, кого мы не одобряем, нам назло. Предел его мечтаний.
– Боже мой, Колин, Сухвиндер пошла работать вовсе не назло Минде, – сказала Тесса.
– По‑твоему, я перегибаю палку? – обрушилась Парминдер на Тессу.
– Нет, что ты. – Тесса, втянутая в семейный конфликт, смутилась. – Просто в Пэгфорде не так уж много мест, где ребята могут подработать.
– А зачем ей подрабатывать? – Парминдер всплеснула руками. – Можно подумать, мы ей денег не даём. Или ей мало?
– Деньги, заработанные самостоятельно, – это совсем другое, ты сама знаешь, – сказала Тесса.
Со своего места Тесса видела развешенные на стене фотографии детей Парминдер и Викрама. На этом стуле она сиживала нередко и успела сосчитать, сколько раз каждый из них появлялся на фото: Ясвант – восемнадцать, Раджпал – девятнадцать, а Сухвиндер – девять. И лишь один‑единственный снимок запечатлел её личное достижение: он был сделан в тот день, когда гребная восьмёрка «Уинтердауна» победила команду школы Святой Анны. Барри увеличил этот снимок, отпечатал и раздал всем родителям: в середине шеренги из восьми девочек, обняв друг дружку за плечи, прыгали от счастья Сухвиндер и Кристал Уидон; их изображения получились немного смазанными.
«Был бы жив Барри, – подумала Тесса, – он бы вправил ей мозги». Барри всегда служил мостиком между матерью и дочкой; они его обожали.
В который раз Тесса попыталась разобраться, не довлеет ли над ней то, что сын у неё приёмный. Может, она бы скорее приняла его сущность, если бы у них в жилах текла одна кровь? Её нездоровая, тяжёлая от сахара кровь…
В последнее время Пупс вообще перестал называть её мамой. Колин выходил из себя. Чтобы только его не волновать, она делала вид, что ничего не замечает, но всякий раз, когда Пупс произносил «Тесса», ей словно вгоняли в сердце иглу.
Все четверо молча доедали холодные фрукты.
VII
Саймон Прайс предавался раздумьям в своём белом домике на вершине холма. Шли дни. Обличительное сообщение исчезло с форума, но Саймон всё ещё был парализован происшедшим. Снять свою кандидатуру было бы признанием вины. К нему покуда не нагрянула полиция, чтобы прояснить ситуацию с компьютером; Саймон уже начал жалеть, что сбросил его с моста. С другой стороны, он не мог понять, померещилась ему или нет понимающая ухмылка на лице кассира, когда он оплачивал услуги в автосервисе у подножия холма. На работе только и разговоров было о сокращении штатов, и Саймон боялся, как бы начальство не прознало о разоблачении на сайте: их с Джимом и Томми легко могли уволить без выходного пособия, вынудив написать заявление по собственному желанию.
Эндрю затаился и наблюдал, с каждым днём теряя надежду. Он попытался показать миру, каков на самом деле его отец, а мир в ответ всего лишь пожал плечами. Вопреки его замыслу, ни в типографии, ни в совете Саймона не завернули, не сказали, что он недостоин участвовать в предвыборной гонке наравне с другими, что он – посредственность и пустое место и что лучше ему не позориться и не позорить свою семью. Всё шло как прежде, только Саймон перестал говорить о совете и названивать по телефону, пытаясь завербовать себе побольше сторонников, а пачки листовок, отпечатанных у него в типографии во внеурочное время, так и остались на крыльце.
Победа свалилась на Эндрю как снег на голову. В пятницу вечером, спускаясь по тёмной лестнице на кухню в поисках еды, Эндрю услышал, как в гостиной Саймон с кем‑то сухо разговаривает по телефону, и остановился подслушать.
– …снимите мою кандидатуру, – говорил он. – Да. У меня изменились обстоятельства. Да‑да. Всё верно. Спасибо.
Саймон повесил трубку.
– Так‑то, – сказал он Рут. – Я вовремя умыл руки, пока не поднялся хай.
Эндрю услышал одобрительное бормотание матери, и, прежде чем он успел смыться, в коридоре возник Саймон: тот набрал полные лёгкие воздуха и начал звать сына по имени, не сразу заметив, что Эндрю стоит перед ним.
– Что ты тут делаешь?
Лицо Саймона лишь наполовину освещалось светом, проникающим из гостиной.
– Попить хотел, – солгал Эндрю; отец не любил, когда сыновья без спросу таскали еду.
– Ты ведь в эти выходные начинаешь работать у Моллисона?
– Ага.
– Так, хорошо, а теперь послушай меня. Я хочу знать всё, что тебе станет известно про этого ублюдка, ты меня понял? Всё дерьмо, какое только сможешь раскопать. А заодно и про его сынка, если что‑то услышишь.
– Хорошо, – ответил Эндрю.
– А я всё выложу на этом грёбаном сайте, – пообещал Саймон и вернулся обратно в гостиную. – Мать твою за ногу: Призрак Барри Фейрбразера!
Эндрю торопливо шарил в холодильнике – где отщипывал в горстку, где отделял прозрачный ломтик, лишь бы не было заметно, – а в голове носилась ликующая мысль: «Я остановил тебя, придурок, остановил!»
Он добился своей цели, а Саймон и знать не знал, кто разрушил его честолюбивые замыслы. Парадокс был в том, что он даже попросил у Эндрю помощи. Всё перевернулось с ног на голову, ведь когда Эндрю впервые сказал родителям, что хочет работать в кафе при кулинарии, Саймон разъярился:
– Вот безмозглый щенок! У тебя же аллергия, кретин.
– Я постараюсь не есть орехов, – ответил Эндрю.
– Не умничай, Пицца‑Тупица. Вдруг случайно сожрёшь, как тогда в школе? А мне снова с тобой валандаться.
Но Рут поддерживала Эндрю, убеждая Саймона, что сын уже большой и может сам о себе позаботиться. Когда Саймон вышел, она попыталась убедить Эндрю, что Саймон волнуется о нём.
– Единственное, о чём он волнуется, – как бы не пропустить футбол, если вдруг придётся везти меня в больницу.
Эндрю ушёл к себе в комнату; одной рукой он закидывал в рот еду, а другой набивал эсэмэску Пупсу.
Он думал, что всё позади, всё закончилось, всё утряслось. Просто ему ещё не доводилось наблюдать алхимию брожения, которая начинается с крошечных пузырьков и ведёт к необратимым переменам.
VIII
Ничего хуже переезда в Пэгфорд ещё не случалось с Гайей Боден. Она изредка наведывалась к отцу в Рединг, но, в принципе, Лондон был единственным знакомым ей местом. Идея Кей перебраться в маленький городок на юго‑западе Англии казалась Гайе такой невероятной, что она лишь месяц спустя начала воспринимать её всерьёз. А поначалу она решила, что это очередная безумная затея Кей, примерно как покупка двух цыплят для их маленького заднего дворика в Хэкни (кстати, через неделю их съела лисица) или как варка домашнего апельсинового джема (при полном её неумении готовить), когда они сожгли все кастрюли, а Кей вдобавок ошпарила руку так, что на всю жизнь остался шрам.
Оторванная от друзей, которых знала с начальной школы, от дома, в котором жила с восьми лет, от уик‑эндов со всё более безудержными городскими развлечениями, Гайя, несмотря на свои мольбы, угрозы и протесты, оказалась брошенной в новую жизнь, о существовании которой даже не подозревала. Мощённые булыжником улицы; магазины, работающие до шести; церковь как единственное место, где люди собираются вместе; пение птиц и отсутствие любых других звуков, – Гайе казалось, что её затянула чёрная дыра.
Они с Кей всегда были близки (отец Гайи никогда с ними не жил, а отношения Кей с двумя другими мужчинами не были узаконены); то распекая, то утешая друг дружку, мать и дочь с годами стали напоминать соседок по квартире. Теперь на другом конце стола Гайя видела врага. Единственное, чего она хотела, – любым способом вернуться в Лондон и отомстить матери за свои мучения. Она не могла решить, чем бы побольнее задеть Кей: то ли провалить экзамены, то ли сдать, но напроситься жить к отцу на время обучения в лондонской гимназии. Но пока ей приходилось существовать на чуждой территории, где её облик и манера речи делали её иностранкой, хотя раньше служили пропуском в ряды избранных.