Такое положение, обеспечивавшее большой доход предприимчивым книготорговцам, объясняет тот факт, что с начала XVII века в Голландии издавалось определенное количество французских произведений. Это движение приняло размах после 1680 года с усилением антикальвинизма во Франции и увеличением числа нонконформистских работ. Но труды кальвиниста‑диссидента Кастелльона, апостола терпимости, были опубликованы голландским книготорговцем еще в 1613 году.
В 1648 году Эльзевир издал «Избранные письма» Бальзака (автор жил в Голландии, и у него сохранились старые связи). Была опубликована присланная им из Франции рукопись. Иногда довольствовались воспроизведением французского оригинала, проданного, секвестированного или доверенного. Декарт написал свое «Рассуждение о методе», находясь в Голландии. Издание книги было доверено лейденцу Жану Ле Меру. До наших дней сохранился контракт, заключенный по этому случаю у нотариуса.{161} Автор обязывался сотрудничать с издателем в распространении своей книги во Франции; издатель получал право на два тиража, один из которых должен был быть осуществлен вне Голландии, при общем числе экземпляров – три тысячи. После полной распродажи этого выпуска или выкупа нераспроданных экземпляров автором последний получал право собственности на свое произведение. Вместо платы Декарт получил двести экземпляров своей книги.
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
ГОЛЛАНДСКОЕ ОБЩЕСТВО
Глава XX
Сила кастовости
Расслоение общества
В первые годы XVII века усталость, порожденная затянувшейся войной, и небывалый размах крупного предпринимательства значительно охладили революционный пыл народа. Тем не менее опыт освободительной борьбы наложил глубокий отпечаток на общественные структуры. Усмирение бунтарских настроений, накопление богатств и рост могущества усиливали расслоение общества. Те, кто встал у руля, тяготели к религиозной терпимости и олигархическому авторитаризму, стоявшему на страже местных экономических интересов. Они старались не замечать принца, который задевал их самолюбие. Зато в классах, занимавших нижнюю ступеньку социальной иерархии, по‑прежнему теплились добрые чувства к семейству Оранских, потомкам героя‑освободителя. Теологические диспуты вызывали живейший отклик у трудящихся, нередко решавших спорные вопросы путем физического устранения оппонентов. Сосредоточение политической и экономической власти в немногих руках усиливало остроту социальных противоречий в Республике, где все платили налоги и имели равное право приобрести акции Индской компании. Привилегии, которыми пользовались сильные мира сего без каких‑либо юридических оснований, выглядели грубой формой тирании.
|
|
Опережая в этом отношении развитие европейских стран на целых два столетия,{162} нидерландское общество в остальном оставалось архаичным, глубоко уходящим корнями в Средние века. В этом и заключается причина некоторых его противоречий. Города дорого заплатили за свою свободу, пройдя через долгие годы войн и раздоров, но пользовались ею в пределах вольностей прежних «коммун». Торговля, поднятая стараниями ловких предпринимателей на мировой уровень, осуществлялась прежними корпорациями. «Имущие», независимо от того, были это богатейшие финансисты или скромные лавочники, в равной мере унаследовали нравы и образ мыслей примитивного бюргерства с его консерватизмом, стремлением разложить все по полочкам, упрямством, приверженностью всяческим предписаниям, недоверием ко всему новому и кичливым признанием ограниченности собственных суждений.
|
|
Однако, по мере распространения нидерландского присутствия, общественные нравы начинают испытывать зарубежное влияние, которое, в разной мере воздействуя на разные слои населения, также усиливало социальную разобщенность. В частности, после 1650 года французская мода считалась невероятно престижной у дворянства, офицерства и части крупной буржуазии. Впрочем, это влияние не распространилось далее окрестностей Гааги, наложив особый отпечаток лишь на Южную Голландию; в остальной же части страны ей не придавали особого значения. К 1680 году мелкие лавочники образуют социальную группу, существовавшую отдельно как от узкой касты офранцузившихся крупных капиталистов, так и от замкнувшегося в себе рабочего люда, который, оставаясь чуждым любому иностранному влиянию вплоть до XVIII века, уже не являл собой воплощение отчаянной храбрости и непреклонности героев славного прошлого.
После 1610 года пропасть между классами росла из поколения в поколение. Автор одного амстердамского памфлета, выпущенного в 1665 году, сожалеет, что распространение некоторой элегантности в одежде стирает в больших городах социальные различия. «Я не могу смотреть без возмущения, – пишет он, – как жена портного шуршит бархатом…»{163} Но не стоит обманываться. Определенное внешнее сходство в образе жизни представителей крупной и мелкой буржуазии действительно могло иметь место. Но каста капиталистов защищала себя от бюргеров непробиваемой стеной этикета. Хотя человеческие отношения, конечно же, оставались по‑прежнему мягкими, национальный темперамент стойко выдерживал любой натиск со стороны, а вечное добродушие все так же очаровывало иностранцев.
|
|
Социальная принадлежность подчеркивалась сложной системой титулов и обращений. К собственным словам, служившим для этой цели, добавлялись французские заимствования (monsieur, seigneur и др.). От «могущественных господ» – депутатов Генеральных штатов, «благородных и строгих господ» – членов Адмиралтейства и «благороднейших дам» – их супруг до «господина» бургомистра и «мэтра», которым мог быть хирург, адвокат или старшина гильдии, общество возводило преграды, которые почти невозможно было преодолеть. Профессор именовался не больше и не меньше как «почтенный и весьма ученый господин». Крупный, средний и мелкий торговцы имели разные звания, отличавшиеся тончайшими нюансами. Некоему де Вриесу, содержавшему торговлю масличными культурами, писали следующим образом: «Г‑ну Вриесу, владетелю масла». Мелкие ремесленники довольствовались французским «мсье». Но со временем блеск всех этих титулов потускнел, и к концу века «сеньором» (seigneur) называли даже простого цирюльника. Это слово (впрочем, никогда не имевшее аристократического лоска во французском языке, из которого было заимствовано) утратило свое значение, к вящему огорчению приверженцев порядка. В домашнем обиходе вычурные обращения обычно не употреблялись, но социальная функция имярека всегда подчеркивалась – «господин доктор», «господин пастор», «господин мастер»… Чиновники отказывались принимать прошения, не содержащие положенного по их статусу обращения.
Таким образом, общество дробилось буквально на сословные группы, одну из которых, в соответствии с давней традицией, составляли французы. В действительности существовало лишь одно сословие, третье. Немногочисленному дворянству чудом удалось выжить, католическое духовенство перешло на полу‑подпольное положение, а кальвинистские проповедники не представляли собой единородной группы. Поэтому социальные различия (как, впрочем, и политические), в отличие от остальной Европы, строились здесь почти исключительно на различиях материального положения. Эти различия было не так‑то легко определить, даже приблизительно. Документов, из которых видно, как жили аристократы, сохранилось достаточно, зато далеко не всегда удается определить оборот средств и личную прибыль крупных негоциантов. На зарплату рабочих могут пролить свет договоры, или расчеты, проводимые гильдиями. Доход других категорий населения остается неизвестным.{164}
Как же можно представить себе структуру голландского общества? Вверху пирамиды – кучка финансистов, к примеру, некто Лорез Суассо, португалец по происхождению, который в 1688 году ссудил Вильгельму III два миллиона на его экспедицию в Англию. Будучи самым крупным налогоплательщиком Амстердама, в 1624 году он владел миллионным состоянием.{165} Но суммы, по местным меркам столь впечатляющие, были ничтожно малы по сравнению со стоимостью дворянских поместий в соседних странах.
В Нидерландах землевладельцы были не столь богаты. Больших поместий было немного, и земельная рента, по утверждению Темпла, редко превышала 2 %.{166} Высокие государственные должности, которые занимали дворянство и крупная буржуазия, не приносили большого дохода, и чиновники, которые, как считалось, должны были жертвовать личным во имя общественного, занимали свои посты лишь до тех пор, пока им не удавалось войти в коммерческие круги, выгодно купив акции или получив управление семейным наследством. Адмирал, командующий флотом, получал накануне войны 1672 года пять тысяч гульденов в год; пенсионарий Голландии, который по сути являлся первым должностным лицом в Республике, имел годовой доход всего 2000 гульденов.{167} Таким образом, торговец со средним достатком теоретически мог иметь равную, если не бóльшую, покупательскую способность.
Процветающий амстердамский книготорговец платил в 1675 году 50 гульденов налога, что предполагало наличие капитала в 10 тысяч гульденов, к которому добавлялись ценные бумаги стоимостью в 11 тысяч. Такой коммерсант жил в полном достатке в красивом доме с отличной обстановкой и столовым серебром, заблаговременно приобретя для себя и своей жены участок на кладбище у Старой церкви. Каким мог быть его годовой доход? В налоговых отчетах Амстердама, составленных около 1630 года, упоминается примерно 1500 состояний от 25 тысяч до 50 тысяч гульденов. Компенсации, выплаченные некоторым сильным мира сего, лишившимся обстановки в результате стихийного бедствия, достигали 20–30 тысяч гульденов.{168} Богатство распространялось в буржуазной среде с относительной равномерностью. Возможно, среди зажиточных бюргеров имелось лишь несколько десятков очень богатых семейств. Зато служащие и рабочие, занятые в торговле и промышленности, находились на несравненно более низком экономическом уровне. На маленьких предприятиях, строго контролируемых гильдиями, размер заработной платы не был столь произвольным, как у владельцев крупных мануфактур.
Средний доход оставался чрезвычайно скромным. Плотник на судостроительной верфи зарабатывал в 1600 году полштёйвера в час. При средней продолжительности рабочего дня в 12 часов его годовая выручка (если у него не было периодов безработицы) составляла менее 100 гульденов. В 1662 году каменщик, трудившийся без выходных и отпусков, получал в день не больше 24 штёйверов, то есть около 360 гульденов в год, но он должен был сам приобретать и ремонтировать свой инструмент.{169} Правда, следует отметить, что на протяжении всего «золотого века» заработная плата неуклонно росла. Суконщики, которые в 1608 году в Амстердаме имели ежедневный заработок в 14 штёйверов, считавшийся вполне приличным, в последующие годы добились ряда прибавок – в 1631 году они получали уже 18 штёйверов, что составляло около 270 гульденов в год.{170}
Тем не менее увеличение оплаты труда не означало повышения уровня жизни.{171} Без учета различий местного характера цены на продукты первой необходимости поднялись от 100 % в 1580 году до 166 % в 1620 году и до 250 % в 1650 году. В период между 1650 и 1655 годами кривая роста цен достигла своей наивысшей точки.{172} Из‑за неурожаев и войн некоторые годы были особенно тяжелыми, в частности 1623‑й и 1630‑й. На протяжении всего века Голландия считалась дорогой страной. Так, в 1620 году жена французского профессора Ривэ воспротивилась тому, чтобы ее супруг принял кафедру в Лейдене, найдя тамошние цены слишком высокими, а гонорары чересчур низкими. Растущая дороговизна жилья стала одним из основных факторов такого положения. В 1631 году дом среднего буржуа стоил в Лейдене 145 гульденов в год. В 1675 году он обходился уже во все 700. Налог на жилье в размере 1/8 стоимости еще более утяжелил это положение. Развитие предпринимательства на протяжении века увеличило разницу в уровне жизни населения. Крупные состояния прирастали быстрее, чем средние. Служащие, по крайней мере в крупных городах, пополняли ряды пролетариата… и это в то время, как еще в 1690 году заработная плата в голландских корпорациях на 16 % превышала оплату труда в Англии.{173} По мере увеличения социального разрыва отношения между различными слоями общества стали напряженными, в среде «униженных и оскорбленных» старые духовные традиции сошли на нет. К 1700 году народная культура со всем, что с ней связано в общественном сознании, в главных промышленных центрах исчезла.{174}
Касты и кланы
Слово «двор», столь престижное во Франции XVII века, было хорошо знакомо и нидерландцам, которые, правда, не вкладывали в их «Het Нор» большого значения. Не обладая реальной политической властью и являясь скорее посредником, нежели хранителем суверенитета, штатгальтер, если бы у него и возникло такое желание, не сумел бы образовать вокруг себя какое‑либо подобие Версаля. Его неопределенное положение плохо вписывалось в структуру государства. В течение пятнадцати лет, ловко играя на доверии народа, Фредерик‑Хендрик управлял страной как монарх. Затем, в 1651 году, последовала отмена штатгальтерата. В 1672 году его вновь восстановили. И так продолжалось весь «золотой век».
Довлеющее влияние буржуазии навязывало принцам Оранским относительно скромный образ жизни. Из принадлежавших этой семье трех дворцов в Гааге один был не более чем небольшим загородным феодальным замком, похожим на крепость, впрочем, весьма импозантную, другой представлял из себя обычный аристократический особняк, а третий, носивший название «Лесной дом», несмотря на претензии владельцев, был похож не на Люксембургский дворец, а на живописную деревенскую усадьбу. Состояние принца, которое основывалось на доходах от личных владений и доли военных трофеев, положенной ему как полководцу, не позволяло содержать свиту. Набожные и безразличные к искусствам (за исключением Фредерика‑Хендрика – великого созидателя) принцы Оранские не обладали ничем таким, что позволило бы им собрать вокруг себя блестящее общество. Офицеры, благородные дамы, слуги, множество путешествующих иностранцев – никто из тех, кто сделал тот век «золотым», не вышли из придворного круга. Во второй четверти столетия Амалия Ван Сомис, супруга Фредерика‑Хендрика, предприняла попытку создать двор, достойный не только этого великого человека, но и Нидерландов, которые в ту пору находились на вершине своего могущества. В результате клан принцев еще больше замкнулся на самом себе и удалился от народа, превратясь в маленькую офранцузившуюся колонию, затерянную в море настоящей Голландии. Обитатели дворца разрослись за счет толпы пажей, разодетых в парадные камзолы и испанские панталоны, молодых французских и немецких дворян, получивших чины в нидерландской армии. Театральные постановки, комедии, концерты, маскарады, балы, скачки, охота и даже турниры действительно создавали подобие веселой, но ничем не одушевленной версальской суеты.
Все это было мишурой, которая раздражала привыкших к умеренности и воздержанию буржуа. Зато французский король именовал Фредерика‑Хендрика «Ваше Высочество», а король Англии предложил сыну штатгальтера руку своей дочери. Придворные изъяснялись исключительно по‑французски, одевались по последней парижской моде и даже ели «а ля франсез». Франкоманией заразились и некоторые представители буржуазии, которые обезьянничали, перенимая у дворян их манеры. Но никакой живой струи это течение не внесло. Вильгельм II, пренебрегавший политикой, любивший светскую жизнь, не пропускавший ни одной юбки, завязавший скандальный роман с французской актрисой по прозвищу «Девятый вал», перешел все границы. Штатгальтерат был упразднен на целых двадцать лет. Двор сократился и все это время жил замкнутым мирком своих интриг.
«Королевские игры» немного значили для простого народа, который все еще жил преданиями о Великом Молчальнике.[10]С картины Яна Стена, выполненной около 1660 года, на нас смотрят славные ребята, празднующие в кабачке день рождения принца.{175} Сам принц, будущий Вильгельм III, танцевал французские балеты в своем гаагском дворце на тягостных торжествах вроде годовщины мира 1668 года: всю долгую ночь надо было танцевать в переполненных залах бывшего манежа, где люди теряли сознание от духоты; есть в дрянных буфетах; орать слугам, высунувшись в окно, чтобы заказать себе пива или вина, ибо они дежурили снаружи…
Дворянство, уходящее корнями в Средневековье, распределялось в Нидерландах «золотого века» крайне неравномерно. Дворянских семей почти не сохранилось во Фрисландии и на севере и они были относительно многочисленны и политически активны в сельских районах Хелдера и Оверэйсселя. На западе они были истреблены освободительной войной. В 1620 году в провинции Голландия насчитывалось не более 30 дворянских семейств. Дворянство представляло собой незначительную социальную группу, сумевшую приспособиться к новым порядкам и поставлявшую Союзу часть его военных и управленческих кадров. Но представительская система в парламенте умаляла реальную силу дворянства. Так, в Генеральных штатах Голландии депутаты от дворян имели только 1 голос против 18 голосов городской буржуазии. Возведение в дворянство не практиковалось. Благородные фамилии приходили в упадок или, несмотря на сильное предубеждение, роднились с богатыми буржуа. Униженное положение порождало ответную реакцию некоторых дворян, которые, явно в пику господствующему мещанству, обзаводились поварами, портными и архитекторами французской школы и перенимали версальские манеры. Они принадлежали к весьма малочисленной категории «счастливчиков». В то же время многие обедневшие мелкопоместные дворяне мало чем отличались от крестьян, среди которых жили. Они замыкались в своем одиночестве, и их амбиции простирались не далее звания сельского старосты. Дворянство, словно находясь в изгнании, жило в собственном мире, отдельно от общества, охваченного лихорадкой коммерции и предпринимательства. Оно категорически отказывалось добывать средства к существованию торговлей. Дворяне жили в своих замках или, в зимнее время, в городских домах, предавались литературным занятиям, изучению точных наук, охоте, ведению сельского хозяйства, а то и государственной службе. Благородное сословие всегда добросовестно исполняло свои обязанности и пользовалось большим уважением. Париваль восхищался вежливостью, скромностью и умом нидерландских дворян. «Но зато если среди них случаются жестокие, гордые или надменные кавалеры, – добавляет он, – никто не выказывает к ним почтения, поскольку, не имея ни зависимости, ни подчинения, люди воздают почести только тем, кто заслужил их любезностями и приятным обхождением».{176} Волей‑неволей нидерландское дворянство втягивалось в мир буржуазных отношений. Дворяне приспосабливались к нравам нового господствующего класса и в какой‑то, пусть самой незначительной мере к его практицизму, сохраняя память о своих древних титулах, но не выставляя их напоказ.
Правящий класс, вышедший из слоев богатой буржуазии и образующий своего рода патрициат, держал в своих руках рычаги политической власти. Являя собой жесткую олигархию, ревностно охранявшую свои привилегии, новая аристократия рассматривала выдвижение на правительственные посты как единственное средство получения доступа к командным должностям. Иногда этих новых господ именовали «регентами», поскольку они зачастую соединяли с выполнением политических функций председательство во множестве органов, представлявших государственные или частные интересы. Нередко даже их супруги входили в опекунские советы разных благотворительных учреждений. К середине века иностранцы окрестили представителей этого слоя общества словом «рантье».
В то время, окончательно отделившись от купеческой среды, они действительно жили на доходы от вложений в государственные ценные бумаги, акции компаний и не так давно приобретенные земли, заменив товарооборот движением капиталов. До 1650 года их стиль жизни еще почти не отличался от стиля жизни буржуа. Но затем он стал настолько похож на стиль жизни высшего дворянского общества, что к 1700 году эти два класса, объединенные многочисленными смешанными браками, практически слились воедино.
Противодействие политике Фредерика‑Хендрика могло сыграть свою роль в становлении этого нового класса, ибо оно подразумевало в конечном итоге демонстрацию силы. Классовое самосознание патрициата сформировалось и окрепло. Оно часто проявлялось в осмысленной воздержанности и простоте, вызывавших неизменное удивление иноземцев и, возможно, объяснявшихся тщательно скрываемым тщеславием. Ян де Витт, в течение 20 лет правивший страной почти как диктатор, вел существование средней руки чиновника, о чем свидетельствует хорошо знавший его Темпл. Одеваясь со вкусом, но без особого изящества, он обычно предпочитал ходить пешком, оставляя карету для официальных церемоний. Ел он то же, что и обычный буржуа. Государство предоставляло в его распоряжение армию слуг, но он не считал ниже своего достоинства, следуя обычаям страны, сам выполнять работу по дому.{177}
Мало находилось чиновников, у которых была бы более внушительная свита. Большие города обеспечивали своих бургомистров штатом слуг, необходимых главным образом для представительности и не имевших отношения к их частной жизни. Отсюда и репутация неподкупности, которой пользовался патрициат. Такая репутация была необходимым фактором политического равновесия. Новая аристократия существовала скорее де‑факто, нежели де‑юре. Исторически ее основу заложили те фамилии, которые еще во времена средневековых «коммун» воспользовались муниципальными уставами для захвата власти. Благодаря войне «регенты» распространили свое влияние на правительство Соединенных провинций, полностью подчинив его себе с помощью уловок, к которым обычно прибегали дворяне и купцы. Режим, который они таким образом навязали стране, вынужден был бороться одновременно как с влиянием мелкой буржуазии, так и с противодействием штатгальтеров. Эта борьба определяет всю политическую историю Нидерландов «золотого века».
Самым мощным оружием патрициата было завоеванное им доверие. Коммерсанты немало пеняли на такое положение. В 1652 году амстердамские купцы выразили сожаление, что ими правят мэры и префекты, которые, забросив торговлю, утратили представление об экономических проблемах. Тем не менее для открытой вражды не было никаких оснований. Ведь именно в среде самого богатого купечества, медленно, окружая себя стеной светских предосторожностей, патрициат черпал необходимые ему новые силы. Переход из одного круга в другой происходил посредством смешанных браков. Необходимыми условиями такого перехода были отказ от торговли, упорство и терпение.
Глава XXI
Народ
Буржуа
Состояние, личное влияние и связи превратили голландских торговых магнатов, принадлежавших в большей или меньшей степени к новой аристократии, в настоящих титанов мирового масштаба. Мушерон, Исаак Лемер и Луи де Геер, все трое бывшие переселенцы, были вхожи во дворцы многих монархов и имели влияние на международную политику. Но среди торговой и ремесленной буржуазии такие фигуры являлись скорее исключением. Мещанская среда, от суконщика до пивовара и от модного портного до мелкого лавочника, бесспорно разнообразная в силу размеров состояния, сохраняла в целом семейный уклад и общие интересы (коммерческая специализация еще не зашла далеко вперед, и различные деловые направления тесно переплетались между собой).
Отсутствие политической ответственности, позволявшее буржуазии посвящать себя исключительно своим делам, усиливало ее индивидуализм. Торговля и развлечения, как правило, вполне невинные или поверхностные, – вот и все заботы среднего буржуа. Если его когда и посещала мечта, полет фантазии не поднимался дальше брака дочери с человеком более богатым, чем он сам. Даже если, накопив деньжат и став владельцем нескольких складов и кораблей, он начинал выходить в люди со шпагой у пояса, дома он по‑прежнему разгуливал в халате и туфлях. Однако тупым его назвать никак нельзя. Находчивость или даже лукавство заменяли буржуа остроту ума. Он обладал огромной восприимчивостью и значительными способностями к подражанию, причем почти во всех областях превосходил своих учителей, отличаясь большей оборотливостью. К этим качествам добавлялось непробиваемое упорство, – голландский негоциант никогда не сдавал своих позиций. Если он имел дело с достойным противником, нельзя было найти более лояльного человека. Но стоило ему нащупать малейшую слабину, и он не забывал ею воспользоваться. Его чувство справедливости основывалось не столько на честности, сколько на трезвой оценке обстоятельств.
Для большинства таких коммерсантов возможность обогащения, что характерно для всего «золотого века», явилась плодом беспримерного усердия, строгой экономии и тщательно взвешенного риска. Амстердамское семейство Витсенов положило почти шестьдесят лет, чтобы преодолеть все этапы этого нелегкого пути. Принадлежа к крестьянскому роду, эта семья отправила одного сына на службу во флот, другого – рабочим на рыбный рынок; затем ей удалось скопить денег на небольшое судно, уйти в Балтику с грузом сыра и вернуться с трюмами, полными зерна. Вскоре они приобрели еще несколько кораблей… Но успех вовсе не был гарантирован. Банкротства случались довольно часто и регулировались с безразличием, граничившим с бесчестностью, – случалось, что кредиторам возмещались лишь 3–4 % от суммы долга. Погашение в 40 % считалось почти чудом.
Низший слой этой буржуазии объединял мелких скромных торговцев, нередко нуждавшихся, в чьих руках почти полностью находилась продажа предметов потребления. К этой категории относились портные и те, кто давал напрокат готовое платье, торговцы очками, лудильщики, точильщики, цветочники, короче, все, кто держал лавку или мастерскую, отводя под нее нижний этаж своего дома или часть двора. Продажа продуктов питания производилась в специализированных лавках. Мясо, хлеб, пирожки и торты продавали мясники, пекари и кондитеры; пряности и вино – аптекари, фрукты и овощи – зеленщики. В бакалейных лавках покупателю предлагались соль, мыло, сухофрукты, масло и сыр. Владельцы всех этих заведений не имели оснований рассчитывать на продвижение по социальной лестнице.
Представители свободных профессий не составляли особой группы. Проповедники и преподаватели, медики, адвокаты и нотариусы отличались от остальных людей скорее родом занятий, нежели происхождением. Однако их ряды пополнялись далеко не всегда на основе отбора по способностям. Возникали некоторые элементы кастовости. Эскулапы, как правило, принадлежали к крупной буржуазии, если не к новой аристократии. Проповедники же относились к самым низшим слоям общества. В целом нидерландская «интеллигенция» происходила из буржуазных кругов, унаследовав особенности их мышления и образа жизни. В результате получалась смесь добродушия и кастовости, учености и узости суждений, небрежности и чинности. Титулы, дипломы и знание латинского языка объединяли этих образованных бюргеров в социальную группу, уделявшую особое внимание своему профессиональному достоинству, но в то же время раздираемую изнутри завистью и соперничеством. В нее входили, по сути, добропорядочные мещане, нередко довольно тихого нрава, непритязательные, любившие банкеты и легко напивавшиеся в стельку подобно Бодию, чьи выходки возмущали спокойствие коллег по Лейденскому университету. В те же годы изобретатель микроскопа ученый‑эмпирик Левенгук так и не был принят на университетскую кафедру, – незнание латинского и иностранных языков явилось для него неодолимой преградой. Он не сумел подняться выше должности мелкого чиновника города Делфта.
Рабочие
Ниже мелкой буржуазии, отделенная от нее довольно размытой границей, располагалась огромная, экономически нестабильная масса тех, кто жил в постоянной нужде. Во времена, когда Нидерланды считались самой богатой страной Европы, на «чернь» не приходилось практически никакой доли национального капитала. Хотя экономическое и социальное развитие породило новые группы и обособило интересы этих групп, пролетариат по‑прежнему отличался тем, что его почти не коснулось пуританство буржуазных нравов. При этом рабочие, слуги, простой грубоватый народ с грошовым заработком поражали иностранцев своей любезностью и добродушием.
Спросите в большом городе дорогу у какой‑нибудь служанки или разносчика. К вам выйдут на порог, бросив свои дела, и чуть ли не за руку отведут до нужного места. Но при этом простой народ был ужасно жаден до наживы. Возможность немедленной выгоды взбудораживала целый квартал. Трактирщики, кучера, привратники, торговцы вразнос пытались содрать с незнакомого клиента по максимуму, невзирая на существующие расценки. Иностранцы были вынуждены постоянно защищаться от таких вымогательств. Некоторых это крайне раздражало – хотя подобные нравы были свойственны всей Европе в целом, нидерландцы выглядели скаредными, алчными и просто влюбленными в деньги. Даже их скромность и непритязательность казались следствием все той же скупости.
Ко всему прочему, нидерландцы любили подраться. Верно, у богачей дуэли, кстати, запрещенные законом, случались довольно редко (в эти игры играли лишь офицеры да студенты), зато крестьяне, рабочие и моряки дрались отчаянно и обычно из‑за какого‑нибудь пустяка. Нередко драка переходила в поножовщину. Блестели клинки, текла кровь, полиция закрывала на все это глаза, а судьи, несмотря на законы, каравшие потасовки тюремным заключением или крупным штрафом, проявляли крайнюю снисходительность.