– Екатерина Ивановна, – сказал Павел Петрович Нелидовой, когда они вступили в сумрачный ход под зыбким сводом листвы, – ваши чувства мне понятны. Они прямо благородны, это мне известно. Но я не вижу причины вашего удаления от двора. Скажите!
– Государь, – отвечала маленькая фаворитка, – пребывание мое при дворе теперь излишне. Высокая честь делить досуги государыни для меня сопряжена с опасностями. Могу ли не заметить перемены в расположении нашего общего друга, всегда бывшего единой нашей мыслью, единой заботой! Ах, та прекрасная цель, к которой мы обе всегда стремились, удалилась от нас на расстояние недосягаемое!
– Значит, была цель? – переспросил император. – Цель была одна.
– Какая?
– Счастье Павла!
– Счастье Павла!.. – с горечью повторил император. – Где оно? Павел родился для несчастья. Оно недостижимо для него. И если оно когда‑либо ему улыбалось, то невозвратимо.
– Наши дружеские заговоры направлены были к тому, чтобы возвратить его Павлу.
– Заговор, хотя бы и дружеский, все же – заговор. Испорченная природа человека в самом добре себя проявляет, – сказал грустно Павел Петрович.
– О, государь! В этих подозрениях ваших, в их возможности, не лучшее ли доказательство того, что время удаления моего и навсегда приспело? – с огорчением сказала Нелидова.
– Павел родился для несчастья, – повторил император. – Это показано и в гороскопе, составленном знатнейшими математиками для меня. Несчастный правнук великого прадеда, я взошел на оскверненный и окровавленный трон. И я несчастен, и друзья мои состраждут со мною. Тяжелое влияние недоброй планеты тяготеет на мне. Прадед мой… Кажется, я его вижу! – загадочно сказал император, устремив взор в глубину аллеи, где белый сумрак северной ночи сгущался.
– Все страждущие имеют право на мое сочувствие, – сказала Нелидова. – Но когда страждет Павел, с ним страждет Россия и вся Европа. Как же высок жребий облегчать это страдание! Вот что единственно я имела в виду, приближаясь к трону.
– Благородный друг мой, люди не понимают благородства. По подлости чувств и намерений своих они и о других заключают. С людьми следует обращаться, как с собаками, но они хуже собак. Так и наши отношения в их глазах приняли значение низменной связи.
– Разве я когда‑либо смотрела на вас, как на мужчину? – вскричала Нелидова. – Клянусь вам, что я не замечала этого с того времени, как к вам привязана. Мне казалось, что вы – моя сестра!
– Души не имеют пола, – сочувственно отозвался Павел.
– Я не становилась между императором и супругой его! – горячо продолжала фаворитка, волнуясь. – Я искала одного титла – титла друга императора Павла и друга страждущих. Я познала великую, прекрасную душу Павла сквозь туманы злых снов его и тучи мрачных подозрений. Я нашла к душе его дорогу и хотела всем показывать путь к ней! Вспомните всю мою жизнь: не была ли она исключительно посвящена тому, чтобы любить вас и заставлять других вас любить? Вспомните, что по вступлении вашем на трон я искала только одного: остаться покойной и быть забытой в своем мирном уединении. Где найдете вы доказательства или даже проявления моих честолюбивых чувств и расчетов?
– Чего же вы хотите от меня, друг мой? – спросил Павел.
– Честный Бугсгевден с супругой удаляются в замок Лоде, – сказала Нелидова. – Не воспользуйтесь, государь, своей властью для того, чтобы воспрепятствовать мне последовать за моей добродетельной подругой в ссылку, куда вы ее отправляете!
Император принял руку, на которую опиралась Нелидова, и, отступив, сделал ей почтительный поклон. Екатерина Ивановна отвечала глубоким реверансом. В глубине аллеи показалась принцесса Тарант. Император сделал ей знак приблизиться.
– Mademoiselle утомлена и желает удалиться к себе, – сказал он. – Прошу вас сопровождать ее!
И, повернувшись, Павел Петрович быстро пошел назад по аллее.
Ростопчин, карауля у входа в нее, с нетерпением ожидал развязки свидания, когда император появился, двигаясь большими шагами. В сумраке белой ночи нахмуренное лицо его приняло странный, мертвенный цвет. Подойдя к Ростопчину, он остановился и произнес торжественно:
– Граф Ростопчин, заметь, что скажу сейчас. Свет судит по себе и собственною подлостью чернит чужие характеры. И я видел, как злоба выставляла себя и хотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской, возникшей между Нелидовой и мною! Относительно этой связи клянусь тем Судилищем, перед которым мы все должны явиться, что предстанем перед ним с совестью, свободною от всякого упрека, как за себя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этого ценой своей крови! Клянусь еще раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому Бог!
XIII
СЛУЖЕНИЕ В ХРАМЕ ВЕСТЫ
Когда император возвратился в залу, где шли одушевленные танцы, начальник Смольного госпожа Делафон почтительнейше просила разрешения воспитанницам преподнести царственной имениннице заготовленный сюрприз.
Император разрешил, и вслед за тем открылось шествие под звуки оркестра роговой музыки в монастырские сады. Роговая музыка была скрыта в куртинах, и нежная гармония, казалось, сама рождалась в бледных сумраках благовонной ночи.
По спутанным тропам между пригорками, лужайками, цветущими кустами, вереница пар двинулась к кедровой роще. Император вел императрицу впереди шествия.
В кедровой роще открылся перед царственной четой сверкающий огнями храм Весты. Сквозная круглая колоннада была увита гирляндами цветов. Между столбами реяли на незримых подвесках разноцветные кристальные лампады с огнями внутри. Посередине храма на пьедестале высилось скульптурное изображение в образе Весты самой Марии Федоровны. Перед ним на треножнике курился ароматический дым.
Вдруг из‑за темных могучих кедров вышел сонм девиц в белых хитонах. Головы их были покрыты прозрачными фатами. В руках они держали цветы. Обойдя вокруг жертвенника и павши на колени перед статуей богини, они запели под аккомпанемент арф:
О, счастливым земнородным
Благостна, прекрасна мать!
Если взором благосклонным
Соизволишь презирать
Дев, тобою воскормленных,
И прошенью внемлешь их:
То внуши молитв усердных
Глас воспитанниц твоих
И даруй, да под покровом
Матерней руки твоей,
Благонравья в блеске новом,
Непорочности стезей
Вслед мы ходим за тобою
И достойными тебя
Будем жизнию святою,
Добродетель ввек любя.
Затем девицы возложили цветы на курящийся треножник.
Императрица Мария Федоровна была глубоко тронута преданностью смолянок. Тут выступило прелестное дитя лет шести с русыми кудрями, обрамлявшими ее ангельское личико; видимо, робея, устремив большие глаза на царственную чету, ребенок произнес на французском языке следующее приветствие:
– Chers objets de pos voeux, vous êtes nos divinités; oui, je vois Minerve, déesse de la sagesse, des sciences et des arts; Phébus, dieu de la lumière, et Hébé, ornement de l'empire: vous quittez l'Olympe pour embellir ces lieux; vous nous inspirez cette extase divine et cette joie céleste, que les dieux seuls ont le pouvoir de produire! (Дорогие предметы наших стремлений, вы, наши божества; да, я вижу Минерву – богиню мудрости, наук и искусств; Феба – бога света; Гебу – украшение власти. Вы оставили Олимп, чтобы пленить эти места; вы внушили нам этот божественный восторг и эту небесную радость, которые могут производить одни только боги!)
Императрица привлекла к себе прелестную малютку и расцеловала ее. Затем она в теплых и милостивых выражениях благодарила начальницу Смольного, воспитательниц и благородных девушек.
Между тем в садах, в крытых аллеях, в рощах, в боскетах и куртинах всюду зажглись разноцветные огни. Парочки искали уединения. Везде мелькали ленты и воздушные хитоны монастырок и возле них яркие мундиры юных служителей Марса.
Поэт Державин, взирая на влюбленную юность, сказал стихами о монастырках, что они:
Здесь, с невинностью питая
Хлад бесстрастия в крови,
Забавляются, не зная
Сладостных зараз любви;
И сокрывшись в листья, в гроты,
И облекшись в бледну ночь,
Метят тщетно в них Эроты
И летят с досадой прочь!
Но эроты не летели прочь с досадой и прелестные пустыножительницы вовсе не отличались таким бесстрастием. Горячей волной приливала кровь к пылающим сердечкам, не одна ручка трепетала и отвечала на тайное пожатие, не одна головка невольно приближалась к плечу стройного рыцаря и, пользуясь сумраком и таинственным зеленым уголком боскета или рощи, алые уста сливались в первом блаженном поцелуе…
Между тем ночь быстро проходила и алый свет заструился, постепенно заливая сады. Огни иллюминации потонули и побледнели в пламени наступавшего утра. Сады дымились легким туманом под перлами и бриллиантами росы. Высочайшие гости отбывали на яхте, и на главной аллее опять собрались монастырки. Они провожали отбывающую чету радостными криками. Затем, выстроенные воспитательницами в стройные когорты, они были отведены в дортуары. Не одна вздыхала, проходя, опустив смиренно глаза, мимо кавалеров. Начался разъезд утомленных гостей.
Лопухина возвращалась в экипаже родителя, и юный Рибопьер, усаживая ее, имел удовольствие слышать из уст красавицы:
– Непременно приходите к Долгоруковым танцевать вальс! Вы слышали, что император приказал вам всегда танцевать вальс со мной!..
ЧАСТЬ 2
Нимфа, постой. Если агница от волка, лань от льва и трепетная голубка убегает от когтей орла, то каждая остерегается своего врага. Но меня любовь заставляет тебя преследовать.
Метаморфозы Овидия
В моем несчастии – мое оправдание; одинокая запертая, преследуемая отвратительным человеком ужели я совершаю преступление, пытаясь избавиться от рабства?
Бомарше.
Севильский брадобрей
I
В ЗОЛОТЫХ СЕТЯХ
– Милая Анета, прелесть моя, поздравляю с успехом свыше меры! Ты была ужасть как мила! – сказала по‑русски мачеха княжны Анны Петровны Лопухиной, не по летам ярко одетая и всячески подновлявшая дебелые прелести, тщеславная и суетная московская боярыня Екатерина Николаевна, рожденная Шетнева, влезая вслед за падчерицей в обширную семейную карету.
Заняв собой большую часть широкого сиденья и прижав княжну к углу кареты, наполненной пурпурным сиянием разгоравшейся зари, Екатерина Николаевна бурно отдувалась и обмахивалась веером.
– Феденька – полковник! Какая радость! – продолжала она. – Да, да! Уже переведен в лейб‑гвардии Конный.
Она говорила о своем возлюбленном Федоре Петровиче Уварове, который по настоянию ее был переведен чином выше из Москвы. Девушка молчала. Между тем и отец ее, поддерживаемый гайдуком, вошел в карету и величественно поместился на противоположном сиденье. Карета тронулась. Княжна закрыла глаза и предалась обычным своим грустным мечтаниям, между тем как родители ее обсуждали все чрезвычайные обстоятельства дня.
Карета неслась по бесконечной Невской перспективе, в веренице других экипажей и всадников. В открытое окно врывался свежий утренний ветерок, и стук колес не мог заглушить воодушевленных птичьих хоров.
Солнце всходило и заливало горячим светом окрестность, сады и загородные усадьбы.
Княжну не радовали ее успехи. Посещения императора Павла Петровича в определенный час incognito, днем, дома ее родителей на набережной Невы внушали девушке только безотчетный, стихийный страх, хотя никто не мог быть столь рыцарски учтив и более любезен, как царственный поклонник княжны Анны. Она не могла привыкнуть к Петербургу. Свет и двор, где осыпали ее лестью и утомляли низкопоклонством, под которым скрывались всевозможные своекорыстные расчеты, были ей чужды, и она чувствовала себя одинокой и затерянной в этом человеческом лесу. От природы имея доброе, отзывчивое и простое сердце, чрезвычайное влияние на государя, она решалась употреблять только на благотворение. А между тем и ее отец, и ее мачеха, и домочадцы уже вели обширную торговлю этим влиянием и всячески побуждали несчастную княжну выпрашивать милости у императора. Эти милости различным особам отплачивались благодарностью их отцу и домашним княжны. Если же она противилась настояниям, если природная деликатность возмущалась в ней, то отец гневался, мачеха делала ей грубые сцены, a madame Gerber, dame de compagnie фаворитки, и mademoiselle Goscoygne, дочь англичанина, придворного доктора, любовница князя Лопухина, преследовали ее тонкими шпильками. Княжна не могла понять при полной неопытности своей тех сложнейших интриг и комплотов, в центре которых находилась. Она только чувствовала себя игрушкой чужой воли, чужих низких расчетов и была несчастна, как пташка в тесной клетке. Вельможи, посещавшие ее отца, граф Кутайсов, Ростопчин, осыпали ее любезностями, подарками, устраивали для нее всевозможные забавы, но их‑то всего более она и ненавидела. Они казались ей злыми пауками, огромной паутиной окинувшими двор и свет, а она была несчастной мошкой, запутавшейся в нитях злой сети. Но кроме этой еще были три причины неисцелимой грусти княжны Анны. У нее не было, в сущности, родной семьи и родного дома. Отец ее – холодный эгоист, открыто имел связь с наглой и дерзкой англичанкой. Мачеха так же откровенно жила с Уваровым, и в то же время оба, и мачеха, и отец, следуя развращенным нравам века, срывали поздние цветы плотских удовольствий без всякого стеснения, где только выпадал подходящий случай. Тщеславная мачеха теперь, когда фавор падчерицы пролил поток милостей на Лопухина, когда все пресмыкалось и искало не только у самого князя, но и у последнего служителя их дворни, не знали уже пределов спеси и удержу страстям своим. Только воспоминание о покойной матери светлым лучом озаряло угрюмый холод одиночества бедной фаворитки, счастью которой завидовал теперь весь Петербург.
Второй причиной грусти и вместе с тем постоянного страха княжны была давняя привязанность ее к товарищу детских игр в Москве. Что, если император узнает об этих отношениях? Что будет с ней, и особенно, что будет с ним!.. Неудовлетворенная потребность в любви и ласке томила ее, а возможность соединить судьбу свою с любимым человеком с каждым днем становилась неосуществимее. Необходимость лгать перед государем, которого она смертельно боялась, но в то же время глубоко уважала, томила княжну, и при нем она теряла всю живость и казалась мраморной статуей, воплощающей задумчивую грусть. Ответы ее были односложны, движения неловки. А между тем не было существа от природы более беззаботного и способного всей душой по‑детски отдаваться невинным играм и забавам.
Третьей причиной неисцелимой грусти княжны Анны было переселение в Невскую столицу из родной Москвы, где она провела всю жизнь. Там все было близко, дорого! Там осталась их обширная усадьба, целое поместье с садами, огородами, парками, с множеством старых, преданных слуг и сенных девушек. Там остались знакомые, многочисленная родня. Большой тесовый дом, старинное произведение искусных плотников, с чердаками, переходами, перилами, светлицами, воздвигнутое из необыкновенной толщины матерых бревен еще в конце XVII столетия и пощаженное огнем непрестанных московских пожаров; сараи с берлинами, гуслист, бандурист, содом шутов и дур, приживалки, бедные дворяне, и даже две ручные болтливые сороки, вместе с крикливыми поселениями грачей на старых деревьях – все это вместе с воспоминаниями детства осталось там. Правда, часть прислуги прибыла в Питер и между ними шут Иванушка, столь отличившийся уже на придворной службе, но быстро, кроме девушек, камер‑юнгфер, которых она отстояла, эти близкие, привычные, верные люди были заменены новыми интриганами и соглядатаями; им нельзя было довериться, с ними не о чем было вспомнить и перед ними должно было скрывать всякое движение сердца, бояться обронить лишнее слово.
Отдыхом для княжны были только часы, ежедневно проводимые ею в доме московского приятеля ее отца, князя Юрия Владимировича Долгорукова, переехавшего вслед за Лопухиным в столицу. Семейство Долгоруковых занимало дом на Дворцовой набережной бок о бок с домом, который занимали Лопухины. В брандмауерах пробили дверь, и таким образом оба дома соединились в один. Тщеславная мачеха наполнила великолепным убранством огромные покои лопухинского дворца с безмерно высокими потолками. Она учредила утомительный этикет и своей московской вульгарностью сама нарушала его поминутно, но связывала им каждый шаг падчерицы, постоянно ей внушая, что она теперь как бы на положении августейшей. А в доме Долгоруковых все было по‑московски и по‑деревенски: множество маленьких комнат, переходы и чуланы, антресоли, московская старинная обстановка, привезенная на множестве подвод, московские слуги и вольный, веселый, безалаберный быт, с не сходящей со стола едой, с толпой обоего пола молодежи, устраивавшей игры, певшей и танцевавшей во все часы дня и ночи. А, главное, сюда не досягал взор и скрипучий голос мачехи, которая была на ножах с хозяйкой. Здесь княжна была безопасна и от наблюдений домашних шпионов. Никто бы не узнал в ней грустную, бледную красавицу торжественных выходов. Простая, милая, веселая, беспечная девушка резвилась, хохотала, танцевала. Юный Рибопьер с товарищами по полку довольно часто посещали радушный дом Долгоруковых. Приятный, бесконечно веселый, истинно французский характер Рибопьера пленил всех, и с княжной Анной Петровной он был в самых приятельских отношениях.
II