12 марта был издан декрет президента об изменении флага германской державы. Черно‑красно‑золотой флаг, установленный статьей третьей веймарской конституции, отменялся; восстанавливались старые дореволюционные цвета, впрочем, с дополнением. А именно, декрет гласил, что отныне «черно‑бело‑красный флаг и флаг со свастикой должны висеть рядом». И добавлял: «на военных зданиях будут только германские военные флаги». Президент не счел даже нужным подождать созыва рейхстага, дабы сменить флаг, не нарушая конституции. Но правительство торопилось: ему хотелось провести потсдамское торжество открытия рейхстага в надлежащем национальном оформлении; стоило ли в таком случае церемониться с ветхой веймарской чешуей? Старый фельдмаршал был, говорили, доволен и тем, что ему удалось уберечь от свастики рейхсвер.
Коммунистов решили в парламент не пускать. «Гоните московитов к дьяволу», – неистовствовала расистская пресса. «Эти господа, – заявил о коммунистических депутатах министр внутренних дел Фрик, – должны снова привыкать к плодотворной работе. Мы им дадим возможность выполнять эту работу в концентрационных лагерях». Геринг выражался общее и еще решительнее: «Для нас существуют две части народа: одна, признающая себя народом, и другая, которая стремится разрушать и разлагать. Эта последняя часть будет государством уничтожена». Не отставал от своих соратников и сам вождь. «Либо марксизм, либо германский народ. Через десять лет в Германии не будет больше никаких признаков марксизма».
При всем том, однако, если коммунисты отсекались сразу, то социал‑демократы оставлялись на вторую очередь. Пока же им разрешили даже явиться в рейхстаг.
|
|
Эти люди не внушали опасений: среди них не было ни Верньо, ни Дантона, и своим унизительным присутствием они обещали лишь придать надлежащую красочную полноту торжеству победителей. Так еще блаженный Августин отмечал, что картина петушиного боя была бы эстетически ущербна без выпуклой, хотя и плачевной самой по себе, фигуры побежденного петуха, убегающего, опустив хвост, с поля сражения…
21 марта состоялось пышное празднество в Потсдаме. В гарнизонной церкви, где покоится Фридрих Великий, собрался новый рейхстаг. Гинденбург и Гитлер произнесли торжественные речи о национальном возрождении, о «единой, свободной, гордой Германии». Шумно кипел энтузиазм. Президент возложил венок на могилу Фридриха Великого. Темой дня, царящей в сердцах и умах, было восстановление исконных национально‑исторических традиций. Праздник смотрел больше назад, чем вперед.
Но за праздником следуют будни, полные насущными заботами и тревожно глядящие в будущее. Парламент сделал свое дело, парламент может уйти. 23 марта Гитлер прочел правительственную декларацию и в заключение потребовал от рейхстага предоставления правительству национальной революции полноты власти на четыре года. «Заставлять правительство, – заявил он, – от случая к случаю выторговывать и выпрашивать у рейхстага согласие на необходимые мероприятия противоречило бы духу национального возрождения и поставленным целям». Однако, прибавил он, рейхстаг не предполагается упразднить вовсе. Правительство готово время от времени, когда это будет сочтено полезным, ставить его в известность о принимаемых мерах и обращаться за его поддержкой. Правительство использует закон о чрезвычайных полномочиях лишь для проведения жизненно необходимых реформ. «Ваше дело, господа депутаты, выбирать между миром и войной».
|
|
Закон о полномочиях был принят большинством 441 голоса против 94. Он передал кабинету министров право издавать любые законы. Только учреждения рейхстага и рейхсрата, а также права президента остаются неприкосновенными. Закон действует до 1 апреля 1937 года, но он становится ничтожным в случае смены правительства.
Против принятия закона голосовали социал‑демократы. Их лидер Вельс произнес речь, из которой явствовало, что его партия хотела бы играть при новом режиме роль оппозиции его величества. «Вы приходите поздно, но все же вы приходите! – бросил ему Гитлер в ответ. – Помните, вы больше не нужны. Теперь мы защищаем и представляем германский народ». Католический центр, вопреки своему недавнему прошлому, решил присоединиться к правительственному большинству и голосовать за закон о чрезвычайных полномочиях. «Руководясь чувством национального долга, – мотивировал это решение в своей речи лидер центра монсеньор Каас, – партия центра будет голосовать за предоставление полномочий. В настоящий момент необходимо быстрое, немедленное и спасительное действие. Оно может быть достигнуто путем сотрудничества всех партий. Поэтому центр будет голосовать за законопроект. Мы протягиваем руку всем, в том числе и нашим недавним противникам, для того чтобы обеспечить дальнейшее проведение дела национального спасения».
|
|
Поддержка фракции центра обеспечила закону о полномочиях квалифицированное большинство (две трети), необходимое для изменения конституции. На другой день, 24 марта, рейхспрезидент подписал этот исторический акт, немедленно вошедший в силу. Веймарская демократия кончила жизнь самоубийством. Полнота власти национального правительства Гитлера‑Папена стала, можно сказать, «новой конституцией» Германии. Исполнив свою задачу, рейхстаг разошелся sine die. Через некоторое время его примеру в точности последовал и прусский ландтаг.
Для Гитлера, для национальной революции, для правящей коалиции наступал исторический «экзамен». Подходило время вплотную заняться фундаментальными вопросами национально‑экономической реконструкции.
«Народ живет не ради хозяйства, хозяйство существует не ради капитала – но капитал служит хозяйству и хозяйство народу».
Так говорил канцлер в своей декларации. Однако теперь уже труднее было ограничиться общими принципами и голыми посулами. Теперь следовало наметить конкретную, ответственную программу. Какова же она?
Частная собственность, поощрение частной инициативы. Подальше от этатистской хозяйственной бюрократии. В то же время «нужно установить справедливое равновесие между продуктивной предприимчивостью с одной стороны и продуктивным трудом с другой». Режим бережливости, упрощение административного аппарата, дебюрократизация. «Правительство будет решительно избегать всяких валютных экспериментов».
Спасение немецкого крестьянства во что бы то ни стало: гибель этого класса была бы национальной катастрофой. Поднятие рентабельности сельского хозяйства, хотя бы ценой жестких мероприятий против потребителя: иначе неизбежно крушение всего сельского хозяйства. Усиление внутренней колонизации. Борьба с безработицей – хотя бы даже и не популярными в данный момент мерами. Создание работ и трудовая повинность. Неуклонная забота о миттельштанде. Также и о миллионных массах немецких рабочих: «канцлер и национал‑социалист, я чувствую себя с ними связанным, как с былыми спутниками моей юности». Повышение их покупательной способности, использование полностью их труда. Географическое положение Германии, бедной сырьем, не допускает автаркии. Отсюда необходимость экспорта: миллионы немцев живут работой на экспорт. Внимание к интересам чиновничества.
Снова достаточно общие слова. Чувствуется покачивание между прежними обещаниями и нынешними возможностями, с одной стороны, и между родными массами и союзной плутократией – с другой. Нужно бы удовлетворить или, по меньшей мере, обнадежить всех, но это так трудно – всех зараз! И приходится подчеркивать трудности, предупреждать о неизбежности «жестких мероприятий», публично смотреть суровой правде в глаза.
В хозяйственно‑политической части декларации явственно чувствуется рука Гугенберга. Иначе и быть не может: хозяйственная политика – в его руках. Но кое‑где чуть мелькнет и прежний митинговый Гитлер, чтобы, впрочем, немедленно же уступить место «государственному деятелю». Многое сглажено ретушью коалиционного единства. В основном выдерживается характерная идея современности: «свободное хозяйство под контролем сильного государства». Ничего сенсационного. Некоторые даже утверждали, что программа нового правительства, в общем, мало отличается от прежних правительственных программ. Острословы пророчили, что переоценка ценностей сведется к переименовыванию улиц. В свое время то же было и с Муссолини. «Кроме ударов хлыста, в программе правительства не заметно чего‑либо нового», – отмечали итальянцы после первой декларации дуче. Общее внимание, естественно, сосредоточилось – на хлысте.
Перед рейхстагом выступало единое правительство. Но ни для кого не составляло тайны, что на самом деле единого правительства нет. Противоречия загонялись вглубь, в пределы национального фронта; их не могла стереть никакая декларационная ретушь.
«Внутренняя колонизация» едва ли пришлась по вкусу Папену: над нею слишком очевидно витают тени Брюнинга и Шлейхера. Зато выпад против «валютных экспериментов», наверно, не мог не покоробить Федера и старую коричневую гвардию с ее «национальной денежной единицей» и беспроцентным кредитом. Под формулу «спасение крестьянства» Гугенберг без особого труда подведет спасение юнкеров; это не доставит удовольствия Гитлеру и его друзьям, озирающимся на свои массы. Зато гитлеровские жесты в адрес рабочих и продуктивного труда – шокируют клуб господ. Для Геббельса Гугенберг – исчадие социальной реакции; для Гугенберга Геббельс – истерика безграмотного утопизма. Осторожность Нейрата претит Розенбергу. Антисемитские и антиинтеллигентские зверства фашизма удручают национальных консерваторов, воспитанных на Бисмарке. Гитлер тяготится Папеном и мечтает от него избавиться. Папен расценивает Гитлера как рискованную ставку, как печальную необходимость и мечтает его цивилизовать.
С первых же дней Третьей империи внутри национального фронта начинается глухая, упорная борьба. Фашизм наступает, овладевает государственным аппаратом, громит марксизм, объединяет Германию. Плутократия цепко держится за вожжи хозяйственного руководства, за рейхсвер, за штальхельм, за рейхспрезидента. Ее пресса усиленно и планомерно выдвигает на первый план не Гитлера, а именно Гинденбурга, «легальную и просвещенную диктатуру президента республики». Под пышными лозунгами единения и хрустом публичных рукопожатий тлеет взаимное недоверие, зреют тайные козни. «Старый крот» делает свое дело, и страсти людей вычерчивают диалектическую кривую истории во всей ее прихотливости и необходимости.
За Гитлера – массы, молодежь, логика сердца, аффективная, мистическая логика миллионов. За Папена – элита все еще ведущего слоя, тяжесть традиций, сноровка власти, кадры военной организации. При таких условиях соперничество друзей‑противников правящей коалиции приобретает, можно сказать, исторический размах. Излишне прибавлять, что в игру оказываются втянутыми интересы решающих общественных классов и групп.
«Мы полностью отдаем себе отчет в том, что главные трудности только начинаются, – писала националистическая пресса после выборов 5 марта. – На почве обучения Гитлера государственному искусству возможны еще крупные осложнения». Да, это верно: трудности только начинаются.
Министр рейхсвера ген. фон Бломберг и главнокомандующий ген. фон Гаммерштейн произвели ряд смотров различным гарнизонам и говорили высокополитические речи. Лейтмотивом всех этих речей было напоминание, что германская армия служит не какой‑либо партии и классу, а всему народу. Только рейхсвер имеет право носить оружие и умеет им пользоваться. Так оно будет и дальше, ибо от этого зависит спасение отечества. Все усилия военных верхов направлены к тому, чтобы не допускать свастику в казармы. Усилия гитлеровцев вдохновляются противоположною целью: завоевать рейхсвер.
Также и руководители Стального Шлема стремятся на первых порах сохранить независимость своей организации, иначе говоря, ориентировать ее и не на Гитлера, а на Гинденбурга. Это раздражает расистов и сверху донизу обостряет раскол национального фронта. Атмосфера накаляется, и в конце марта в Брауншвейге происходит открытое столкновение между отрядами Стального Шлема и гитлеровскими штурмовиками. Последние, объявив, что местное отделение Стального Шлема наводнено марксистами и демократами, пытались его разгромить; много штальхельмовцев было арестовано. Дело дошло до Берлина, и инцидент уладили. Но действительного примирения не состоялось, двойственность национального фронта обнажалась все с большею яркостью.
Зельдте, вождь Штальхельма и министр труда имперского правительства, раздраженный агрессивностью фашистов, поспешил публично заявить, что он вошел в правительство не в качестве члена какой‑либо партии, а в качестве руководителя Стального Шлема и что последний будет бдительно охранять коалицию. «Стоящие перед правительством задачи, – прибавил он, – не могут быть разрешены одним человеком, или одной партией, или одним союзом самостоятельно». Необходима сплоченность «на базе верных и товарищеских взаимоотношений, равноправного и равноценного сотрудничества». Национальный фронт есть «исторический союз под руководством Гинденбурга».
Однако прошел месяц, и положение изменилось. Гитлер продолжал наступать по всему внутреннему политическому фронту. Расистские настроения разливались все шире. В конце апреля между канцлером и Зельдте состоялось соглашение, по которому Стальной Шлем формально признал Гитлера своим вождем. Еще сохраняется, правда, известная автономия организации, но уже в пределах общей системы фашизма. Зельдте входит в национал‑социалистическую партию и назначается помощником Гитлера по командованию Штальхельмом, в то время как Рем получает аналогичное назначение по линии штурмовых отрядов. Члены Стального Шлема добавляют к своей эмблеме свастику, а расистские штурмовики – черно‑бело‑красную кокарду. «Я и основанный мною союз Стальной Шлем, – заявил в радиоречи Зельдте, – подчиняемся в качестве сплоченной организации фронтовых солдат вождю Адольфу Гитлеру. Тех из моих старых товарищей, которые не в состоянии следовать за мною на этом пути, я освобождаю от их присяги». Дюстерберг, второй руководитель Штальхельма, бывший на президентских выборах 1932 года кандидатом партии националистов, горячо отстаивал самостоятельность союза, противодействовал соглашению, и вынужден был покинуть свою должность. Гинденбург демонстративно прислал ему теплое прощальное письмо. Вместе с ним ушел ряд видных деятелей союза. Националисты потребовали, чтобы Зельдте, прошедший в рейхстаг по их списку, отказался от депутатского мандата: его «измена» их приводила в бешенство. Но их требование было отклонено.
Можно предполагать, что рискованной игрой в компромисс Зельдте рассчитывал спасти внутреннюю целостность своей организации и одновременно способствовать укрощению расизма «извнутри». Сомнительный расчет и опасный опыт: слишком много преимуществ на стороне контрпартнера по игре! И слишком ясна сама его игра, его цель, по природе своей чуждая компромиссу: через ворота коалиции – к однопартийному государству национал‑социалистической диктатуры.
Идеи ревнивы, «мировоззрения провозглашают свою непогрешимость» («Mein Kampf»). Гитлеру не может не быть тесно в одной политической берлоге с Гугенбергом. В апреле перед националистами явственно воздвиглась дилемма: подчиниться или уйти. Но есть и третий выход: бороться. Гугенберг не хочет сдаваться без борьбы; недаром он издавна слыл человеком активным и настойчивым.
Фашизм наступает. Среди националистов слышны голоса, что этого не следует бояться. Часть плутократии уверена, что так или иначе Гитлер будет работать на нее: ужился же Муссолини с итальянской буржуазией. Но другая ее часть – в особенности аграрии – не хочет отказываться от непосредственного руководства хозяйственной политикой государства и непосредственного участия в руководстве общей его политикой. Одни готовы, подобно Зельдте, влиться в общий национал‑социалистический поток, дабы окрасить его в свои цвета; так, брауншвейгская организация националистов перешла in corpore к национал‑социалистам. Другие, напротив, настаивают на организационной самостоятельности национальной партии, на ее верности самой себе: Германия не Италия и Гитлер не Муссолини. Во всяком случае, за Гитлером нужен властный глаз. В игре – нешуточные интересы и немалые ценности. Самое лучшее было бы – восстановить монархию: она‑то уже обуздает диктатора черной кости. Но, увы, – последний это понимает не хуже других. И, разумеется, не случайно его заявление в правительственной декларации 23 марта, что «при наличных обстоятельствах вопрос реставрации монархии национальное правительство не считает подлежащим обсуждению».
Положение резко обострилось в конце апреля, когда Геринг, в качестве прусского премьера, стал формировать свой кабинет. Хозяйственные портфели в этом кабинете он решил предоставить двум национал‑социалистам, что вызвало энергичный протест со стороны Гугенберга, считающего себя по коалиционному договору экономическим диктатором Германии. В связи с этой размолвкой открылся общий вопрос о судьбах коалиции. Расистская пресса стала поговаривать о пересмотре состава правительства, о замене тех его членов, которые «больше не отвечают идее немецкого социализма». Националисты немедленно откликнулись. Гугенберг решительно заявил, что его партия требует полного равенства с гитлеровцами в борьбе за будущее Германии. Он подчеркнул при этом, что чрезвычайные полномочия были вручены рейхстагом правительству именно данного состава, правительству коалиции; с изменением состава кабинета отпали бы и полномочия. И, наконец, он в категорической форме осудил самовольные перемены в хозяйственных объединениях и публичных учреждениях, вмешательство неуполномоченных лиц в деятельность хозяйственных организаций, самоуправство и экспериментаторство в хозяйстве. Его выступление было откровенно заострено против национал‑социалистов. По общему мнению, оно получило предварительную санкцию Гинденбурга.
Начались переговоры сторон, и в начале мая, после заключительной беседы с Гитлером и Герингом, Гугенберг предложил центральному комитету националистов изменить название германской национальной партии на «германский национальный фронт»: теперь, мол, с отменой Веймарской системы, отмирает и система отдельных партий, уступающая место общему национальному движению. Этот маневр германского национализма походил бы на капитуляцию, если бы он не сопровождался резолюцией, недвусмысленно осуждающей террористическую диктатуру фашизма. В этой резолюции указывалось, что необходимо восстановить строгий правовой строй, составлявший силу и славу старой Пруссии и Германской империи, в которых личная ответственность граждан сочеталась с большой мерою свободы. Равным образом резолюция подчеркнула, что экономические мероприятия правительства должны быть свободны от слишком смелых экспериментов. Центральный комитет новорожденного «национального фронта» выразил полное доверие своему лидеру доктору Гугенбергу.
Время вскроет результаты этой политики. Но не подлежит никакому сомнению, что пока Гугенберг пребывает министром рядом с Гитлером, двойственность в правительстве остается не изжитой. Диктатура неизменно тяготеет к «трем единствам»: мысли, воли и действия. Она не успокоится, пока не сокрушит все «гнезда сопротивления» либо не сломает собственной головы. Невольно вспоминается судьба левых эсеров в России, националистов и популистов в Италии.
Покуда дело шло о «борьбе с марксизмом», в правительстве царило полное единодушие. Но дальше – пошли неизбежные осложнения.
Борьба с марксизмом! Для Гугенберга‑Папена она представляет собой удобную форму борьбы с рабочими, с этим «антисоциальным классом», как они были названы в первой декларации Папена. На одни лишь расходы по страхованию от безработицы государство тратит теперь больше, чем оно тратило до войны на все виды страхования! Рабочий класс чересчур прожорлив. Безработные слишком требовательны. Голодные слишком материалистичны. Пора положить конец этим потаканиям пролетарскому аппетиту. Программа ясна и естественна.
Положение Гитлера здесь гораздо деликатней. «Резервуар, из которого наше молодое движение в первую очередь должно черпать сторонников, – это трудящиеся. Излечить их от безумия интернационализма, освободить их от оков социальной нужды и культурной нищеты, сделать их национальным фактором – такова наша задача». Вот что писал он в своей книге. «Чтите труд и уважайте рабочего», – твердит он и сейчас.
Может ли он начать «освобождение рабочих от социальной нужды» – дождем законов, отнимающих у рабочего класса основные экономические и политические права, которыми он располагал в демократическом государстве? Несомненно, для Гитлера это далеко не так просто, как для Папена и Гугенберга. Именно поэтому‑то они и не смогли без него обойтись. Но, с другой стороны, именно поэтому и он не в состоянии быть простой марионеткою в их руках, вульгарным и банальным переметчиком. Снова и снова стоят они перед вопросом: в их ли силах заклясть духа, выпущенного ими против революции слева?
На Гитлера давит его прошлое, давит масса, его породившая. Она не уйдет в отставку, пока новый строй не оправдает себя реально в ее глазах. Снизу канцлеру уже начинают напоминать о национализации банков, огосударствлении угольной промышленности, о разделе помещичьих имений. В ответ он взывает к дисциплине, но сам сознает, что этого мало. Ему нужен успех, нужен, как воздух: данцигский коридор, аншлюсс, вооружение, антисоветская акция – все это пока не проходит. На европейской травле, чистках, да книжных аутодафе далеко не уедешь. Не обойтись без осязательной меры, эффектного, а еще лучше эффективного, жеста в области хозяйственной. И уже начинаются разговоры о «второй фазе» национальной революции: если первая развивалась под знаком национализма, то вторая потечет по руслу немецкого социализма. Предстоит борьба с крупным капиталом, будут сокращены все виды нетрудового дохода, будет создана аристократия труда. Нечего говорить, что клуб господ становится уже положительно излишен, даже опасен. Если в отсталой маленькой аграрной Венгрии помещики еще могут чувствовать себя хозяевами положения, то в Германии их политическая влиятельность – парадокс и пережиток. Их историческая обреченность вне сомнений. С ост‑эльбскими банкротами не по пути никакой власти, которая могла бы рассчитывать на устойчивость в современной Германии.
Вместе с тем, общая хозяйственная обстановка, в которой приходится действовать Гитлеру, исключительно сложна и тяжела. Проблема экспорта и проблема безработицы – вот две тучи, висящие над страной. Покуда восточные планы пангерманизма покоятся в царстве фантазии – об «автаркии» нечего и думать. Германия вывозит целых 35 % своей промышленной продукции. Мировой кризис наносит ее экспорту жесткий ущерб, бьет ее больнее, нежели других. Аграрный протекционизм, практикуемый правительством, создает дополнительные трудности. В ответ на проводимую систему контингентирования ввоза сельскохозяйственных продуктов заинтересованные государства стали фактически применять контингентирование к германским промышленным товарам. Естественно, что круги экспортной промышленности не скрывают своего недовольства политикой Гугенберга. А тут еще международное бойкотистское антигерманское движение – в ответ на дикие эксцессы расистского террора!
18 мая был созван рейхстаг для заслушания и одобрения правительственной декларации по внешней политике. Центром ее явился все тот же вопрос, который волновал предшествующие правительства: вопрос разоружений и вооружений. Декларация, защищая исконную германскую тезу о «равенстве прав», была выдержана в нарочито умеренных и осторожных, демонстративно миролюбивых тонах: словно на трибуне стоял не Гитлер, а Брюнинг или Штреземан. Такова логика обстановки: бытие определяет сознание. Угрожать всему миру легко было прежде на митингах – теперь же на канцлерском посту не до угроз. Приходится учитывать жесткие реальности.
Внешний торговый баланс Германии за время Третьего рейха проявляет тенденцию к ухудшению; сокращение экспорта при громадной внешней задолженности ставит под угрозу германскую марку: по заявлению Шахта, золотой запас государства за последние годы катастрофически уменьшился. Экономическая конъюнктура продолжает ухудшаться, производство неуклонно падает, безработица не изживается, скорее, растет. Неотвратимо растет и общее обнищание населения. «Температура германского народного хозяйства снижается до нуля, в то время как оно больше всего нуждается в покое и тепле». Так перед своей вынужденной перекраской писал буржуазно‑либеральный «Berliner Tageblatt». Конечно, нельзя требовать мгновенных чудес от нового режима. Но нельзя и скрывать всей тревожной сложности и сумрачности лежащих перед ним перспектив. Его творцы и барды не устают, правда, от мажорных кликов: «с каждым днем Германии становится все лучше и лучше». Это неплохое средство лечения; но одним лишь методом Куэ причин наличной политико‑хозяйственной болезни Германского государства все‑таки не устранить: они достаточно глубоки и органичны.
Программа создания работ и всеобщей трудовой повинности для своего осуществления требует средств. Вместе с тем, она диктует углубленное, радикальное переустройство всего народного хозяйства на новых началах. Фашизация рабочих союзов, ландбунда и лиги промышленников, так называемая «унификация» – первый шаг на пути такого переустройства: создается единство хозяйственного руководства. Но эта формальная, организационная мера, при всей ее знаменательности, сама по себе не означает еще подлинной и реальной реконструкции. Многое будет зависеть от социально‑политического содержания самого национал‑социализма, от конкретного исторического смысла гитлеровской диктатуры. Заложены ли в ней элементы социального «прогресса», хотя бы и замутненные, хотя бы искаженные звериным варварством массовых страстей, – или она есть реакция чистой воды, исторический «регресс» во всех отношениях, последний жест умирающего мира? – Этот вопрос историей еще не решен.
Заключение. Хлеб и вера
«Хлеба и зрелищ!» – кричали римские толпы. «Хлеба и веры!», хотя бы ценою новых видов рабства, – будут скоро кричать все народы Европы.
К. Леонтьев
Недавно еще, в 1930 году, довольно известный испанский автор Ф. Камбо, исследуя современные европейские диктатуры, пришел к выводу, что эта болезненная форма правления является уделом лишь отсталых, малоразвитых народов. Существуют две Европы: одна, славная и просвещенная, стремится вперед на разного рода усовершенствованных двигателях, другая, преданная природе больше, чем цивилизации, тащится все еще на старосветской живой лошадке. Возьмите таблицы грамотности населения: на последнем месте вы в них найдете Румынию, Россию, Сербию, Италию, Грецию, Испанию. Эти же страны займут первые места в таблицах процента смертности. Таблицы торговли, почтовых отправлений (на душу населения) и т. д. подтвердят вашу анкету: на последних местах неизменно красуются Россия, Турция, Болгария, Югославия, Польша, Литва, Румыния, Португалия, Испания, Греция, Венгрия, Италия, Латвия. Все это государства диктатур или призрачного конституционализма. Диктатура вводится в безграмотных, бедных, преимущественно аграрных, бездорожных странах, у наименее культурных европейских народов. Просвещенные же страны управляются свободно: где фабрики, грамотность, химические удобрения и древние университеты – там демократия.
Германия в приводимых автором таблицах везде значится на самых выигрышных местах, среди государств первой, передовой Европы: страна всеобщей грамотности, высочайшей, всесторонней культуры. Поэтому совершенно ясно, что «широкая масса немецкого народа окончательно усвоила режим свободы» и что «Германии не грозит ни малейшей опасности увидеть у себя режим диктатуры».
Прошло три года, и что осталось от этих выкладок и прогнозов? События в Германии наглядно опровергли поверхностные рационалистические представления об источниках современной диктатуры. В частности, думается, вакханалии расистских погромных подвигов должны бы отучить теперь европейцев от высокомерной привычки относить эксцессы русской революции за счет «непроходимой русской некультурности». Нет, дело тут, видимо, не в отсталости и некультурности, а в чем‑то совсем другом. «Демократия есть режим совершеннолетних народов», – гласила школьная истина старого государственного права. После германского казуса с Гитлером эту истину следует пересмотреть: едва ли можно отказать германскому народу в совершеннолетии.
В чем же дело? Судя по многим признакам, дело в серьезном и глубоком общем кризисе, постигшем «цивилизованное человечество» в нашу эпоху. Шатание умов и сердец свидетельствует об исчерпанности определенной системы жизни и мысли, господствовавшей до сего времени. Страстная и самоотверженная обращенность этих умов и сердец к авторитету, к инициативной, сильной и смелой власти, обнаруживает способность и готовность людей воспринять некую новую систему, более подходящую, более отвечающую условиям и потребностям современности. Воля к вере, к созидающей любви, к порядку, к труду и к послушанию не иссякла в человечестве. Вопрос – в конкретной организации, воплощении этой воли и ее предметов.
Наше время – эпоха «тысячи кризисов» (Шпанн). Государствоведы толкуют о кризисе государственно‑политическом, экономисты об экономическом, философы – о кризисе культуры. Внутри каждой из этих трех областей констатируются и обсуждаются критические состояния отдельных исторических комплексов и конкретных идей. Говорят о сумерках индивидуализма, либерализма, гуманизма, демократии, капитализма, марксизма, идеи прогресса и т. д., всего не перечесть. Ставится вопрос и о крахе христианства, культурно‑исторической основы нашей цивилизации.