С момента своего возникновения национал‑социалистическая партия боевым центром своего политического действия избрала борьбу с «марксистским фронтом»: с коммунистами и социал‑демократами. И в этом своем качестве она явилась естественной попутчицей фронта плутократического, магнатов тяжелой индустрии и крупного землевладения.
«Гитлер – оплот против большевизма». Это очень существенный, веский аргумент. Гитлера можно и нужно поддерживать, вопреки всей его антикапиталистической агитации, а может быть даже и благодаря ей, если она отнимает улицу у марксизма и поможет покончить с ненадежной Веймарской республикой. А с самим Гитлером можно поладить, а в случае чего потом – и справиться: «социализм дураков» – вещь не слишком опасная.
Такова – в упрощенной и оголенной формулировке – схема рассуждений плутократии на тему об отношении к национал‑социализму.
Известны слова Мирабо о Робеспьере: «Этот человек очень опасен: он действительно верит в то, что говорит».
О Гитлере на социальных верхах устанавливается обратное мнение: этот человек не так опасен, как выглядит на митингах, напротив, это полезный человек: он отнюдь не верит всему тому, что говорит. Он первоклассный загонщик масс. И вывод ясен: от участия фашистов в правительстве землетрясения не случится.
Как реагирует на эти суждения Гитлер? – Не строя догадок о личных его расчетах и целях, нетрудно представить себе, как могут рассуждать «ортодоксальные», так сказать, «честные» национал‑социалисты, склонные принимать антикапиталистическую установку своей партийной программы всерьез.
«Нам нужно отвоевать улицу у марксистов и овладеть государственным аппаратом. Тогда, будучи у власти, средствами национальной диктатуры мы одернем, как следует, господ капиталистов и заставим их нести надлежащие жертвы на алтарь отечества. Теперь же мы можем, мы вправе, в интересах дела мы даже обязаны пользоваться их поддержкой. Помогая нам, они из двух зол выбирают для себя меньшее. Принимая их помощь, мы приближаемся к первой своей цели: к государственной власти. А затем, придя к власти, мы приступим к выполнению всей нашей социальной программы народного государства, мы национализируем банки, мы социализируем все, что созрело для этого, все, что уже не нуждается в духе частной инициативы. Мы добьемся, что вся государственная жизнь будет проникнута нашей идеей».
|
|
Такова – в упрощенной и оголенной формулировке – наиболее правдоподобная схема рассуждений «правоверного» национал‑социалиста на тему об отношении его партии к плутократии.
Конкретным выводом из обеих схем должен был явиться тактический блок между руководством наци и крупной буржуазией Германии. Политический брак по расчету.
Чтобы развиться и процвести, новая партия нуждалась в средствах: для ведения большой политики, как для ведения войны, нужны деньги, деньги и деньги. На случай возможных уличных боев создавались, как известно, штурмовые отряды партии, «частная армия» в десятки, а затем в сотни тысяч человек, когорты гражданской войны. Они обходятся дорого, большие миллионы марок. Партийный аппарат, предвыборные кампании – все это требует средств. И средства находятся. Откуда?
Ходило много легенд об источниках пополнения гитлеровской казны. Нередко утверждалось, что деньги в нее притекают из заграницы: итальянские фашисты, английские консерваторы, вездесущий Детердинг, даже швейцарская буржуазия, даже… русские большевики!
|
|
Эти легенды оспариваются серьезными наблюдателями. Едва ли можно сомневаться, что партия доставала средства, главным образом, если не исключительно, внутри страны, а не за ее пределами. Известную часть расходов удавалось возмещать «легальными» доходами: членские взносы, прибыль с платных митингов и собраний, обычно многолюдных; в частности, особенно прибыльными неизменно оказывались выступления самого вождя. Но, конечно, львиную долю расходного бюджета приходилось покрывать субсидиями. Помощью имущих классов.
Насчитывали немало высококапиталистических покровителей национал‑социализма. Нередко упоминались имена стального короля и члена н.‑с. партии Фрица Тиссена, рейнско‑вестфальского угольного магната Кирдофа, паровозного туза Борзига, фортепьянной фирмы «Бехштейн», калийного концерна и многих других. Назывались и кое‑какие банки. Также и к юнкерам херренклуба протягивались будто бы нити из коричневого дома. Некоторые принцы крови, увлеченные патриотическими перспективами движения, с своей стороны, говорят, не отказывали в посильной лепте. Экс‑кронпринц открыто приветствовал пробуждение национальной весны. Вильгельм из Голландии, пользуясь случаем, заверил, что живет спокойно, покуда действует Гитлер. Какой парадоксальный для народного социализма синклит благожелателей и благодетелей!
|
|
На буйном массовом митинге гитлеровский оратор вдохновенно громит международную буржуазию, концерны и тресты, «глотателей дивидендов». А в то же самое время эти поносимые, громимые глотатели уделяют частицы от своих не менее проклинаемых дивидендов на нужды этого оратора и его партии! Затейливы и прихотливы зигзаги политических путей.
Кто для кого таскает из огня каштаны? Или мнима сама двойственность контрагентов?
Лидеры наци в беседах с капиталистами стремятся выдержать независимый тон самостоятельной партии. Они попутчики, не больше. Пусть капиталисты решают сами, с кем им идти и кого поддерживать. Но только пусть они учтут, что выбор достаточно ограничен: если не свастика, то красное знамя. Безнадежно ставить ставку на веймарскую демократию: ее песенка спета. Правда, помогая национал‑социалистам, капиталисты рискуют в будущем известными жертвами. Но лучше потерять кое‑что, чем все. «Господа капиталисты должны помнить, – заявляет гитлеровский обер‑штурмовик Рем, – что мы являемся единственной силой, способной защитить их шкуру». Эта шкура сама по себе не заслуживает горячих симпатий, но пока она нужна наци, ее приходится защищать. Гитлер проводит ту же мысль в своем выступлении в Дюссельдорфе, в клубе промышленников (январь 1932 г.): «Неправильно было бы из нашей установки против буржуазных партий делать вывод, что мы против буржуазии. Наоборот, если бы нас не было, не было бы давно и Германии и буржуазии». Не ради интересов самих капиталистов, а ради блага государства и всего народа нужно бороться с преждевременной и чрезмерной «марксистской социализацией». Наци борются не против собственности, а против «злоупотребления собственностью».
Деловой контракт с организованной плутократией не мог, конечно, не отразиться на политике Гитлера. Чем сильнее становилась его партия, тем отчетливее проявлялось ее буржуазное «обмирщение». Каучуковые формулы этатизма неудержимо наполнялись социально‑реакционным содержанием. И если слова на митингах продолжали еще звучать радикально, политические дела вождя все безнадежнее отдалялись от соблазнительных обещаний и обязательств партийной программы.
В этом отношении весьма характерный эпизод произошел с ее 17‑м пунктом, тем самым, который формулировал аграрные требования партии. Он провозглашал экспроприацию без выкупа земель для общего пользования, отмену арендной платы на землю и пресечение всякой земельной спекуляции.
Этот семнадцатый пункт имел очевидной задачей проложить его авторам путь в деревню. Он должен был завоевать для наци миллионы крестьян.
Но такие пункты неизбежно обоюдоостры. Читать умеют не только крестьяне, но и помещики. То, что могло легко сойти в 1920 году кучке безвестных, хотя и подающих надежды демагогов, доставляло немало хлопот лидерам огромной массовой партии, нуждавшейся в средствах и принужденной лавировать в сложной политической обстановке. Ост‑эльбским и прочим аграриям определенно не нравился семнадцатый пункт. Конечно, они могли бы, подобно промышленникам, не придавать особого значения программной словесности, памятуя ее условную, служебную роль. Но, как видно, они оказались менее гибкими и сговорчивыми, нежели политики тяжелой индустрии. И чтобы не ссориться с организованным юнкерством, в 1928 году Гитлер вводит к одиозному аграрному параграфу примечание, получающее силу партийного закона и печатающееся с тех пор во всех изданиях «неизменной» программы, рядом с пунктом, им разъясняемым. Вот это примечание:
«Так как партия стоит на почве частной собственности, само собой разумеется, что слова «безвозмездное отчуждение» касаются только законной возможности отчуждать, в случае надобности, земли, приобретенные неправомерным способом или управляемые несоответственно народному благу. В первую очередь, тезис направлен против еврейских обществ спекуляции недвижимостями».
Ясно, что острота аграрной программы партии этим примечанием сводилась на нет. Помещики могут не тревожиться: Третья империя, государство немецкого социализма, процветающего «на почве частной собственности», меньше всего угрожает их интересам. Если же крестьянам мало земли, а безработным нечего делать, внешнеполитическая программа партии идет им широко навстречу: их расселят на польских и русских землях, имеющих быть присоединенными к немецкому отечеству. Там хватит места и для помещиков, и для крестьян, и для безработных. Нужно ли добавлять, что такой выход из положения встречает всемерное сочувствие аграриев и родственной им по духу военной аристократии рейха?
Но как же с национализацией трестов и концернов? – На этот счет, первостепенный интерес представляет брошюра Отто Штрассера, одного из бывших видных гитлеровцев, опубликованная им после разрыва с партией. Особенно любопытна приводимая Штрассером беседа его с вождем 21 мая 1930 года, ярко вскрывающая действительную установку расизма, о которой его представители долго воздерживались высказываться до конца.
Когда Штрассер задал Гитлеру вопрос, национализирует ли он, придя к власти, заводы Круппа, вождь ответил:
– Вы думаете, что я сошел с ума и что я собираюсь разрушить германскую промышленность? Мы должны будем вмешаться в управление крупными предприятиями лишь в том случае, если их владельцы откажутся действовать в интересах национального государства. Но для этого вовсе не надо конфисковать предприятия или делать государство участником в их управлении. Сильное государство может обойтись без подобных мероприятий. Предприниматель, ответственный за производство, дает заработок рабочим. На чем вы основываетесь, требуя, чтобы он делал рабочих участниками в своих прибылях и в руководстве предприятиями? Вы хотите посадить ему на шею чиновника или заводской комитет, ничего не смыслящие в производстве? Ни один предприниматель не подчинится подобной мере.
Когда же Штрассер возразил, что в таком случае название партии «национал‑социалистическая» может ввести в заблуждение народные массы, Гитлер заметил:
– Название «социалистическая» неудачно. Во всяком случае, оно означает не то, что мы должны социализировать предприятие, а только то, что мы можем это сделать, если их владельцы будут действовать во вред интересам нации. В настоящее время они этого не делают, а потому было бы преступлением разрушать народное хозяйство.
Эти заявления очень характерны для Гитлера. В неразвернутом виде, в менее откровенной формулировке они содержатся и во многих публичных его выступлениях. Его этатизм – формален по преимуществу, основ капиталистического строя он затрагивать не собирается, «разве только это понадобится для блага государства».
По мере роста партии ее буржуазное перерождение проявлялось, однако, все резче и очевиднее. Неумолимой логикой вещей объятия социальных верхов оставляли все больше следов на политическом облике фашистского вождя. Правда, одновременно и рядом с ним, некоторые из его соратников, вроде неистового Геббельса, «расистского Савонароллы», продолжали с пламенной искренностью провозглашать «диктатуру социалистической идеи» и проклинать «атавистическое безумие реакционного цезаризма». Но на фоне стальных и угольных субсидий, в свете оговорок самого Гитлера становящихся все многозначительнее, горячие социалистические выкрики партийных ораторов неизбежно приобретали специфический колорит, воскрешали в памяти практику «полицейского социализма»; словно в громадных масштабах и в новой обстановке германская плутократия собиралась повторить опыт нашей русской дореволюционной «зубатовщины».
Национально‑патриотический гром движения, усиливаясь, постепенно заглушал его социальные мотивы. Партийная программа 20‑го года, казалось, неудержимо превращается в пропавший документ. Марксистские враги национал‑социализма, естественно, не жалели красок для изображения Гитлера в качестве приказчика, лакея, марионетки германских помещиков и капиталистов, выполняющего их социальный заказ. Трудно отрицать, что объективно, на данной, по крайней мере, исторической стадии, на своей «первой фазе», успехи расистского движения отвечали надеждам и видам социальной реакции.
Особенно ярким проявлением буржуазно‑реакционной эволюции национал‑социализма явился так называемый «гарцбургский фронт национальной оппозиции», созданный съездом правых партий в октябре 1931 года: открытый блок Гитлера с Гугенбергом, королем правой прессы и одним из виднейших капитанов тяжелой индустрии, бывшим директором Круппа. Возглавляемая Гугенбергом партия германских националистов воплощает собой квинтэссенцию старопрусского монархического консерватизма, густейшие традиции юнкеров и военной касты. Единый фронт с этой чистокровной и, казалось бы, анахронической реакцией заставил даже некоторых просвещенных сторонников Гитлера, «салонных национал‑социалистов», сокрушенно пожимать плечами: Гитлер в гугенберговском окружении – это, мол, Наполеон в плену идей и людей ancien regime'a. Гарцбургский блок коричневого дома с херренклубом был всецело направлен против кабинета Брюнинга, свержение которого ставилось тогда реакцией в порядок дня. Он должен быть заменен «национальным правительством», опирающимся на союз националистов и гитлеровцев со всеми другими умеренными партиями, которые захотели бы примкнуть к соглашению. Конкретную программу этого грядущего правительства съезд предпочел не указывать: это было бы неудобно для блокирующихся групп. Как известно, гарцбургскому фронту уготована была живописная история, которую нам придется еще изложить. Конечно, плебейские связи и уличные ужимки Гитлера не могли не шокировать его новых союзников из аристократических гостиных и поклонников патриархальной философии Шталя. Но они решили с ним мириться: чтобы оседлать дьявола, приходится соприкасаться с ним. Политика, как и война, немыслима без хитроумных маневров.
После Гарцбурга Гитлер непосредственно входит в большую политическую игру, спускается, так сказать, из мансарды в бельэтаж. К этому же времени относится начало нового и резкого подъема национал‑социалистической волны в стране: на всех выборах партия одерживает блистательные успехи. Время фашиствует. В приказе от 1 декабря Гитлер уверенно заявляет, что его партия приближается к власти с «математической неизбежностью».
Двойная игра в разгаре – и притом двойная с двух сторон.
Социальная среда национал‑социализма
Но что же представляет собою та «масса», что идет за диктатором коричневого дома? Какова социальная среда национал‑социалистического движения?
Ее специфической особенностью является исключительная ее пестрота. На голос фашистской сирены спешат поистине – «воин, купец и пастух». С разных сторон несутся отклики на красочные рекламы этого идейно‑политического Мюр и Мерилиза, этого гостеприимного прейскуранта, где за избирательный бюллетень каждый может найти себе товар по вкусу. Неотмщенные обиды и ускользающие надежды, патриотическая горечь и социальная ненависть, беды кармана и язвы души, осадки военного безумия и накипь послевоенного сумбура – все это впитывала в себя гитлеровская пропаганда, обретая тем самым лихую взрывчатую силу. И воспламенялся ею разнообразный человеческий материал.
В первую очередь льнет сюда так называемое среднее сословие, миттельштанд: значительный социальный фактор современной европейской жизни, столь высоко ценившийся Бисмарком и во многих странах доселе слывущий оплотом благоразумия и трезвого порядка. Его прельщает гордый патриотизм, хотя бы и приправленный шовинистским соусом, ему льстят нападки на большой капитализм, на банки, тресты, универсальные магазины, на крупных предпринимателей и шиберов высокого полета. С другой стороны, ему импонирует враждебная позиция по отношению к социалистам и особенно коммунистам, агентам московского большевизма и национального распада. Его сладко дурманят посулы упорядочения, улучшения его нынешнего плачевного материального положения. И его расстроенная, выбитая из колеи, разношерстная армия готова с надеждой кричать – heil Hitler!
Нередко приходится слышать, что средний городской класс исчезает, «вымывается» волнами современного позднего капитализма, что мелкая промышленность неуклонно уступает место крупной. Едва ли можно принять это суждение без оговорок. Историческая тенденция промышленной и торговой концентрации – бесспорна. Но вопрос в темпах и в картине нынешнего дня. Средний класс проявляет в наше время поразительную, в сущности, устойчивость, историческую живучесть: даже и бедствуя, он не сдается, не исчезает, а упорно борется за существование. Средняя и мелкая промышленность не погибла, будучи поглощена крупной, а ухитряется еще уживаться рядом с ней, цепляется за нее, приспосабливаясь к новым условиям и усваивая новые формы деятельности.
Промышленное ремесло, отмечают наблюдатели специалисты, прочно окопалось в некоторых областях, где ему наиболее удобно сопротивляться конкуренции капитализма. Зомбарт выделяет ему три таких области: 1) индивидуализированные работы (парикмахерские, столярные, швейные мастерские), 2) локализированные работы (мясные, булочные, кузницы, печной, малярный, кровельный промысел и т. д.) и 3) ремонтные работы (портные, стекольщики, сапожники, слесаря, обойщики и т. д.). Организация крупных предприятий, как показывает опыт, также нередко содействует сохранению и даже оживлению ремесла: так, например, замечено, что возникновение городских боен сплошь и рядом поддерживает позиции мясного промысла. Равным образом появление новых отраслей индустрии, уничтожая некоторые старые профессии, порождает новые: автомобиль заменил возчика доброго старого времени шофером. Согласно данным 1925 года, в Германии насчитывалось около полутора миллионов самостоятельных ремесленных предприятий; в этих мелких предприятиях было занято всего до 9 миллионов человек. «В конце эпохи развитого социализма, – констатирует Зомбарт, – еще почти половина всех работающих (не считая сельского хозяйства) занята в ремесле». Не нужно пояснять, что не только сами мелкокапиталистические предприниматели, но, большей частью, и работающие в их предприятиях подмастерья (полупролетарии, «пролетароиды») наделены специфической психикой, делающей их восприимчивыми к гитлеровской пропаганде.
Еще более характерная картина в области торгового промысла. Обороты больших универсальных магазинов не превышают 5 % торговли в стране. Свыше 80 % торговли находится в руках мелких купцов и лавочников. Доминирующую позицию занимает ремесло также в отельном и ресторанном деле. Германский народ, несмотря на победное шествие машины, рационализации и трестирования, все же, как видно, далеко еще не преодолел свои «индивидуалистические» привычки. Его городская масса – мелкобуржуазна в значительной мере; стиль его «улицы» – стиль «миттельштанда». Кризис больно ударил по всей этой среде; она заметалась из стороны в сторону в поисках выхода. И естественно, что мелкие хозяйчики с искренним сочувствием откликнулись на «антимарксистскую» проповедь Гитлера, позволяющую им переложить хоть часть хозяйственных тягот на плечи рабочих, защищаемых марксизмом и его профсоюзами. Мелким торговцам пришлась по нраву и антисемитская травля, равно как и словесная атака на еврейские универсальные магазины: еврейская конкуренция их издавна донимала, а теперь, при плохих делах, и подавно выводила из состояния равновесия.
Поднявшись на дрожжах кризиса, национал‑социалистическая партия стремится выразить настроения всех отрядов мелкой буржуазии. Она обещает всем помочь, и все с надеждой обращают к ней взоры. Идут за ней мелкие рантье, разоренные инфляцией и частично превращающиеся в люмпен‑пролетариат. «Вас ограбили в 1923‑м – требуйте ваше добро обратно!» Как не отозваться на такие призывы, чье сердце устоит против них? Далее, как мы видели, – мелкие ремесленники, кустари, торговцы, страдающие от безденежья и тоже умеющие патриотически чувствовать; кроме своих конкурентов они ненавидят Францию и мировую биржу. Затем массы торговых и технических служащих, выброшенных кризисом из предприятий; они усердно посещают гитлеровские митинги и, затаив дыхание, внемлют бодрым словам и утешительным обещаниям, там расточаемым. Потом – «поколение фронта», офицерство за пределами рейхсвера, да отчасти даже в его пределах: разве романтика «пробужденной Германии» не способна овладеть воображением этих людей и разве не мечтают они, что прошлое их воскреснет? Офицерство служило боевыми кадрами гитлеровских отрядов, питаясь от национал‑социализма и духовно, и телесно: наступая вместе с ним на внутреннего врага родины, оно защищало себя от голода и отчаяния. Затем рядовая интеллигенция и университетская молодежь. Нужно признать, что молодежь представляет собой не только главную надежду, но и основную опору фашизма. Молодежь не помнит ужасов второй мировой войны, но заражена ее романтикой: отсюда ее лютая ненависть к Ремарку. Ее национализм горяч и агрессивен. Она любит смелость, отвагу, она заражена элементарной эстетикой силы. Фашизм подходит ей всем своим стилем, он плоть от ее плоти. Нужно прибавить к этому бедственное положение, в которое экономический кризис поставил низовую интеллигенцию: она страдает от безработицы, от скудости заработков. Мелкие чиновники, деревенские врачи, народные учителя – вся эта среда не имеет причин восторгаться веймарским строем; она жаждет перемен, считает, что терять ей уже больше нечего, и постепенно втягивается в русло национал‑социализма. В душе ее давно увяли голубые цветки и шиллеровские баллады. «Наш национализм тверд и не сентиментален. Его романтика – стальная. Наш принцип: дисциплина снизу, авторитет сверху» (Геббельс). В эпоху диктатуры спорта и машины творится новая порода людей; видны пределы «индивидуализма», преодолеваемого на собственной его почве, побеждаемого изнутри.
Но рядом с бюргерской и мещанской улицей современные города имеют рабочие кварталы. Рабочий класс ныне составляет свыше 40 % всего населения Германии. Что же сулит, что несет немецкому пролетарию пропаганда национал‑социалистической рабочей партии?
На рабочих митингах ораторы наци стремятся всячески скомпрометировать, осрамить перед аудиторией своих главных политических врагов и конкурентов: социал‑демократов и коммунистов. Первых они допекают ноябрьской пораженческой революцией, Версалем, Эбертом и Шейдеманом, капитулянтством перед капиталом. Вторых они громят за интернационализм, за равнодушие к судьбам немецкого отечества, за «дьявольскую работу национального разрушения», за рабское и недостойное для немцев подчинение русским, Москве, ведущей свою собственную эгоистическую политику. Вместе с тем, они обещают работу безработным, рабочий контроль над предприятиями, обуздание капиталистов и т. д. Их проповедь не пропадает бесследно. Часть рабочей молодежи поддается ей. Замечено, что охотнее всего отзываются на нее квазирабочие, «пролетароиды»: кельнеры, шоферы, монтеры, домашняя прислуга и т. п.
Что же касается большинства немецкого пролетариата, то до последнего времени оно проявляло себя неподатливым на зазывания Гитлера. На больших фабрично‑заводских предприятиях расистские выступления серьезных успехов не имели. Но означало ли это, что немецкий пролетариат способен и готов к сокрушительному отпору фашистам? Что «революция реакционного плебса» разобьется о фабричные стены? – Действительность ответила на этот вопрос отрицательно.
Осуществленный Гитлером после прихода к власти чудовищный разгром германского коммунизма не вызвал активного сопротивления со стороны рабочего класса Германии. Коммунистическая партия рухнула, раздавленная террористическим натиском. Призыв ее ЦК к политической всеобщей забастовке не встретил поддержки со стороны всегерманского объединения профсоюзов, а ее собственные массы оказались бессильны предпринять сколько‑нибудь серьезную попытку прямой революционной самозащиты. Партия провела несколько разрозненных и мимолетных демонстративных стачек (Любек, Штрасфурт) и ушла в подполье… в надежде на лучшие времена. Что же касается социал‑демократии, то она избрала совсем другой путь. Она заняла по отношению к третьему рейху беспримерно жалкую, ультракапитулянтскую позицию унизительной лояльности, публично солидаризировалась с внешней политикой Гитлера, отгородилась от Интернационала, решительно отвергла революционную тактику борьбы с фашистским правительством, вопреки своим же собственным многочисленным заявлениям недавнего еще времени. Более разительного и, нужно признать, для многих неожиданного бессилия перед лицом фашизма обе пролетарские партии, справедливо слывшие за самых могучих в Европе, проявить поистине не могли.
Чем это объяснить?
Указывают на пагубность раскола, ослаблявшего германский рабочий класс; вместо объединения сил для борьбы с реакцией, вместо создания и укрепления единого «красного фронта» шла горячая внутренняя борьба между коммунистами и социал‑демократами. Нельзя оспаривать отрицательную значимость этого факта, но сам он, в свою очередь, явился отражением неких глубинных процессов в германском пролетариате.
Основные массы чистокровного, «потомственного» пролетариата шли за социал‑демократией, партией большой традиции и прославленной школы. Говорят нередко, что наличное руководство этой партии «изменило» интересам рабочего класса, отреклось от интернационалистских и революционных принципов марксизма, вступило на путь буржуазного соглашательства, беспринципного оппортунизма. Верно ли это?
Да, верно: немецкая социал‑демократия перестала быть партией революционной и подлинно интернационалистской, прочно вступила на реформистский путь. Да, верно: за 14 лет своего пребывания в прусском правительстве она боролась больше налево, чем направо, и не сделала ничего для реального овладения государственным аппаратом. Она оказалась плененной формально‑демократическим доктринерством и объективно‑исторически, против своей воли, облегчила победу фашизму. Да, это верно. Но было бы вульгарно‑идеалистической ошибкой полагать, что в этом – только «преступление» партийных верхов, развращенной капиталом парт‑ и профбюрократии. Едва ли можно сомневаться, что основой и «фоном» соответствующей эволюции германской социал‑демократии является сам германский пролетариат в его решающем массиве.
«Демарксизация» социал‑демократии шла параллельно огосударствлению немецкого рабочего класса. Интеллигентское сознание партийных верхов систематически выхолащивало марксистскую доктрину, в то время как общественное бытие рабочих масс упорно влекло их по мирным соглашательским путям. Отсюда и та пресловутая теория «меньшего зла», которая позволяла партии не знать удержу в политике компромисса, проявлять терпимость без конца и без краю – иначе, мол, будет еще хуже!
Немецкий рабочий двадцатого века – не революционер и не интернационалист. Несмотря на наличность в нем развитого классового сознания, он – государственник и патриот. В 14‑м году он шел умирать за отечество на полях сражений рядом с юнкером, буржуем, интеллигентом и крестьянином, а в 19‑м страдал, как и они, хотя и не вместе с ними, болью патриотических обид. Будучи рабочим, он продолжает быть немцем. Будучи рабочим и сочувствуя социалистической идее, он далеко не чужд так называемой «мелкобуржуазной психологии» и не чувствует себя бесправным отщепенцем капиталистического общества. Изменить состояние его духа могли бы лишь большие исторические перемены и переломы объективной структуры этого общества. В 19‑м году, после войны и поражения, его душевное равновесие было поколеблено. Его охватила ненависть не только к версальским насильникам, но и к отечественному старому режиму, доведшему родину до катастрофы. Он загорался радикальными настроениями, психологически близился к революции большого масштаба. Но тут традиционное его руководство, воплощавшее собою его собственный вчерашний день, сумело направить разлив его возбужденных чувств в русло «нормальной» буржуазной демократии. Он выбрал своего Эберта президентом и стал успокаиваться. После 23‑го года это спокойствие крепло. Заработная плата последующие годы оказалась не ниже довоенной. Рабочие делили вместе с миттельштандом всевозможные трудности эпохи и сторонились лозунгов революционно‑социалистического экстремизма – социальной революции и пролетарской диктатуры. Революция не представлялась им перлом создания, они предпочитали ей спокойную жизнь и мирное развитие. Семена социал‑реформизма падали на благодарную почву; да ведь и сами они в значительной степени являлись плодами этой почвы.
Пришел кризис, принес массовую безработицу, понижение заработной платы и прочие беды. Появился многочисленный люмпен‑пролетариат, немедленно взятый в обработку и наци, и коммунистами. Но основное рабочее ядро и тут, в общем, туго поддавалось радикализации, оставалось верно социал‑демократии, фатально ведшей его формально‑демократическим трактом в Потсдам и Третью империю.
Но коммунисты? За ними, как сказано, шли безработные, ими увлекалась там и здесь рабочая молодежь. Последние годы принесли им значительные количественные успехи. На общих выборах 1930 года они собрали четыре с половиною миллиона голосов, на выборах 1932 г. около шести миллионов, причем Берлин дал им 860 тысяч. Их влияние в рабочих районах росло. Углубление кризиса, социальное отчаяние могло привлечь на их сторону и основные массы пролетариата. Но дело до этого не дошло.