«Дорогой Андрюша!
Извини, что не отвечаю на звонки и веду себя по‑свински. Хочу этому свинскому своему поведению положить конец. Встречаться с тобой я больше не могу, «друзьями остаться» не могу тоже. Причина этому, разумеется, есть. Но раскрывать ее не хочу, извини еще раз. Если тебе проще, считай, что я нашла «другого», хотя это и не совсем так. С тобой было классно, если сможешь, не злись на меня! Хотя я к этому готова.
Декабрь, Урсула.
P.S. Поздравляю тебя с наступающим днем рождения, желаю, чтобы ты стал такой же счастливый, как и я».
* * *
Трактир «Чем Бог послал», меню на 19.11.1992:
«Сельдь с яйцом.
Суп‑гуляш.
Говяжий язык с яблочным соусом.
Пудинг из мака.
Милые гости! Трактир наш домашнего типа, поэтому блюд, не обозначенных в ежедневном меню, мы не готовим и подать вам не сможем. Зато у нас лучший в мире шеф‑повар – пан Ковалевский.
С уважением и заботой
Хозяева».
* * *
Я готовлю. Во‑первых, хорошо бы успокоиться. Во‑вторых, надо успеть многое: Новый год, приглашены люди, продукты по километровому списку закуплены, банки с оливками вскрыты, яйца отварены, креветки очищены, селедка разделана. Под моим ножом отмытые сухофрукты: золотистые шары кураги, морщинистые личики черносливин, светлые крупные изюмины и темные мелкие изюмины. Успокоиться трудно. Грецкие орехи крошу в маслянистую пыль, миндальные орехи дроблю в пудру с ароматом цианида, розочки инжира пластую на аккуратные равнобедренные куски, мои равные бедра крепко сжаты, я должна отвлечься. Я отвлекусь.
– Ма‑а‑а‑м, – зовет меня мой старший сын, Иван Григорьевич, прислонился к косяку, смотрит из‑под густой челки, – дай что‑нибудь поесть!
Я встаю, наполняю тарелку готовым оливье с курицей, многие авторы кулинарных книг называют такой салат столичным, протягиваю старшему сыну, под ногами крутится младший – Дольф. Просится в гости к приятелю на полчасика. Отвечаю, что нет, уже поздно, никаких гостей, это неудобно. А на пять минуточек, ноет младший сын. Я тверда. Дети уходят, прихватив миску с орехами, несколько раз осведомившись, когда уже можно будет съесть пирог «мазурку». «Завтра, – говорю я, – завтра».
– А сегодня? – на всякий случай уточняет Васька‑Дольф.
Достаю миксер, взбиваю яйца с сахаром, постепенно добавляю муку, получившейся шелковистой массой заливаю сухофрукты, ставлю в горячую духовку. Двести двадцать градусов; я большой специалист по выпечке, большой специалист в кулинарии, хотела – и научилась. Никто не виноват в том, что мне это больше неинтересно, думаю и пугаюсь этой мысли. А мне что, больше не интересно?
– Мама, – снова объявляется Иван Григорьевич, – я складываю сумку. Никак не найду второй спортивный костюм, такой серый, не знаешь, где он?
Иван Григорьевич через десять дней уезжает на сборы. Так красиво называются удаленные от дома тренировки – вот уже четвертый год он занимается в хоккейном клубе. Малютка Дольф тоже посещает хоккейный клуб, пользуясь льготами и проторенными старшим братом путями.
Иду в мальчишескую комнату, спортивный костюм обнаруживаю сразу же – лежит на полочке, отдыхает. Вручаю Ивану Григорьевичу, тот широко улыбается моей собственной улыбкой. Знаю, что скоро он примется за безуспешные поиски кроссовок, стоящих у кровати.
– А что это ты за две недели начал собираться? – спрашиваю.
– А мне потом лень будет, – объясняет сын.
В который раз за вечер подхожу к окну: ничего нового, снег засыпал карниз, колючий ветер ломает голые деревья, швыряет мне в лицо через стекло ледяную крошку. Сейчас вернется из института муж, принимал зачеты и курсовые работы у вечерников и студентов дневного отделения, изощренно участвовал в факультетских интригах вокруг назначения нового декана. Многие хотят назначиться новым деканом, мой Савин – тоже. Возвращается.
Открывает дверь своим ключом, принес с собой морозный воздух, много, в зимней куртке принес, в руках, в большом пакете с надписью «ГЛАВПРОДУКТ». Савин красивый с этими его мальчишескими вихрами на голове, идеальной формы скулами и ямочкой на левой щеке. Но я давно не воспринимаю его красоту, как хрестоматийный утопающий не обращает внимания на особенности спасательного круга – ему в круге важно то, что круг не тонет. Мне в Савине тоже важно именно это. Однажды я разучилась плавать.
Младший сын с ямочкой на правой щеке прыгает вокруг, старший своим вниманием отца не балует, у старшего сына ямочка тоже на левой. Я улыбаюсь поверх разделочной доски, перламутровых головок чеснока, фиолетовых баклажанов, рыжих луковок – еще в шелухе, неслезливых.
– Ну как ты там? – привычно спрашиваю.
– Ага, – привычно отвечает он, подразумевая, что все в порядке, становится сзади. Давно известно, что стулья за вашей спиной превращаются в кенгуру[1]. Савин в кенгуру не превращается, моет руки, вытирает бумажным полотенцем с рельефными узорами, заглядывает в каждую кастрюлю, поводит носом, чуя холодец. Каждый раз, когда он проходит мимо высокого ящика с цветами, я пытаюсь не вздрагивать. Но вздрагиваю, как от удара плеткой. Нет, все‑таки не так сильно.
– Так что, Бываловы придут завтра? – Разделываю баранину, отличное молодое мясо, брат Савина по случаю купил полбарана в какой‑то деревне, где подыскивал себе дом. С недавних пор он одолеваем мечтами «иметь домик в деревне». С домом пока никак, а вот полбарана купил, – это оказалось целых тридцать килограммов, вес моего младшего сына.
– А ты их приглашала? – Муж с аппетитом ест оливки, вынимая их рукой из банки. Сначала это у него получается неплохо, но очень скоро крупная кисть застревает в банкином горле с острыми краями, муж недоволен, растирает на запястье краснеющую окружность следа. Разумеется, переложить оливки на тарелку он ленится, это делаю я.
– Их не надо приглашать. Бываловы приходят сами. Они такие скучные, Бываловы…
– Бываловы очень скучные, – соглашается Савин, присовокупляя к своей странной трапезе крутое яйцо и две холодные картофелины, – небывало скучные. А Маруська?.. Придет?
– Придет, – киваю головой.
– Козлевичей, значит, не будет…
– Разумеется, если придет Маруська, то Козлевичей не будет.
– Тебе не смешно?
– Нисколько. И тебе тоже не смешно, – напоминаю мужу.
Алеша Козлевич, прошедший муж Маруськи, в доме бывает при гарантированном ее отсутствии, иногда это действительно выглядит смешным – столько лет прошло, их дикая история вроде бы стала гораздо менее дикой за это время.
Я чищу морковь, откусываю ее тупой округлый кончик, сладко. Громко хрумкаю, муж удовлетворенно говорит:
– Ты чавкаешь, солнце.
– Я не чавкаю! – возмущаюсь я. – Не чавкаю! Не чавкаю!
Забегает младший сын, хватает морковку, убегает. Братец Кролик.
– Бываловы скучные, – продолжаю я мысль, хочу отвлечься, и отвлекусь, у меня почти уже получилось, – а Альперовские ругаются. В прошлый раз, на даче Либермана, Ирка кинула в мужа бутылкой шампанского.
– Полной бутылкой? – переспрашивает Савин.
Остро захотелось шампанского «Брют». Холодного, взрывающегося во рту тысячами звезд, белых и желтых карликов. Подайте же, подайте шампанского, излюбленного напитка буржуазии, неизменного сопровождения беглых современных дефлораций, отрады кассиров на скромном девичнике.
Если взять бутыль за блестящее горлышко, поставить рядом с собой на пол, у ног привольно расположившегося мужчины, тихонько отпивать по глоточку, обнимая губами его член, всем будет очень хорошо, и пузырьки достанутся не одной тебе.
– Бываловы скучные, Альперовские ругаются, Козлевичи не придут, а Мюллер напивается и блюет, – продолжаю я.
– Когда это Мюллер блевал последний раз? – возмущается Савин безобразной клеветой на друга детства, даже перестает жевать.
Друг детства на самом деле носит другую фамилию, просто он очень похож на Мюллера из «Семнадцати мгновений весны», с мужем они вместе учились в школе, вместе учились в институте, вместе работают на одной кафедре. Мюллер лыс с детства. Когда он блевал последний раз, не помню. Скашиваю осторожно глаза на мужа, не будет ли он отстаивать права Мюллера. Нет, не счел нужным, углубился в чтение журнала «Охота и Рыбалка». На прошлой неделе он вернулся с охоты – в Ярославской области гонялись за лосями – безуспешно.
Закончив с комплектацией басмы, я приступаю к приготовлению сациви. Курица у меня уже сварена, ее белое мясо разорвано руками на волокна, теперь предстоит уварить соус с зеленью, орехами и чесноком. Встаю к плите, коленом специально касаюсь ручки высокого выдвижного ящика с лилиями. Мне кажется, что их тяжелый аромат перебивает все запахи на кухне, даже чеснока, даже холодца.
Старший сын, неспешно перебирая ногами, появляется на пороге. Размахивает телефонной трубкой и ловко подкидывает ее.
Чудом спасаю телефон от уваривания в соусе сациви, зажимаю между ухом и плечом, говорю:
– Алло!
– Ну что, овца? – интересуется телефон. – Еды, кушаний и яств наготовила? Уготовила? Уготовала?
– Маруся, – опознаю безошибочно, – ты сама овца. Давай я тебе чуть попозже позвоню…
– Нет, погоди, – волнуется подруга, – пожрать‑то завтра хоть будет чего?
– Ужас! – говорю я. – Тебе бы только пожрать! Перезвоню! А то у меня обе руки заняты черт‑те чем и голова – тоже.
– А рот занят? – не унимается наглая Маруська.
– Рот особенно.
– Ха‑ха‑ха‑ха! – заливается смехом Маруся.
Встречать Новый год с Маруськой – это что‑то из детства. Впервые мы были отпущены с ней в «свою» компанию в тринадцать лет, собирались у девочки из класса, Тани. Маруся хвасталась модными заколками с подвесками – звездочками на цепочках. Размером и цветом они почти не отличались от кремлевских. Я выглядела куда менее эффектно в униформе эстонской школьницы. Папа обменивался врачебным опытом с эстонскими коллегами, и они щедро одарили его талоном на приобретение эстонской школьной формы: клетчатая юбочка, синенькая жилеточка, две блузки. Одну, с рюшами, я не надевала ни разу, рюши неблизки мне. А клетчатую юбку носила лет до тридцати.
То новогоднее торжество прошло невероятно скучно. Запомнилась пионерская игра «Пять минут правды». Все усаживались в плотный кружок на ковре, каждый мог задать товарищу вопрос по выбору: имя любимого мальчика, размер обуви, количество книг в домашней библиотеке и что там еще могло прийти в голову семиклассникам.
В десятом классе мы праздновали новогодье в обществе моей первой любви и компании его друзей, готовили зимний салат, селедку под шубой и торт. Впервые выпив красного вина, хохотали как припадочные и пытались в дальнейшем смыть цветочный орнамент с тарелок.
Будучи первокурсницами, достойно отметили праздник в университетской общаге, именно там Марусечка и обрела свое неверное счастье – Алешу Козлевича. Алеша внешне был практически неотличим от актера Игоря Косталевского, бедная Маруська не имела ни единого шанса. Вкратце историю их отношений Марусечка пересказывает так: я полюбила Алешу, а он продал меня в публичный дом.
Но мне никуда не деться и от Козлевича тоже, с его личной версией истории, с его страстью к новой жене Анжеле с лицом богини. Воздух вокруг них заворачивается маленькими смерчами и торнадо, хочется извиниться и вежливо оставить их наедине, а эти люди просто пьют травяной чай. Анжела помешана на травяных чаях.
Хорошо, что у меня сегодня много дел. Подготовка новогоднего стола – такое мероприятие, что ты носишься птицей, может быть, курицей, может быть, императорским пингвином или просто пеночкой, и тебе некогда сесть и расплакаться.