Вырастай скорей, Егорка, ждет тебя конторка,
а в ней писарь Яшка. Но сказка-разукрашка
тебе поможет. Нет, не бумаги сложит,
а научит себя не мучить. Баю-бай, засыпай.
Ой да в той Московии далёкой, в тёмных лесах подмосковных, где намертво засели наши ёлки, ели… Жила, гуляла да прохлаждалась могучая, русская богатырша, поляница удалая Настасья дочь Микулична. И дела её хороши были — башки богатырям отрывать да тела на кулак наматывать. Но наступили невеселые для поляницы годы. Богатыри занятие себе нашли. Ёлки, ели шибко разрослись по всему граду стольному Москве, совсем житья от них не стало! Позвали мужички московские былинничков на подмогу: ёлки вырубать, ели от кремлевских стен отколупывать — великие, то бишь, подвиги совершать. Ну и пришли богатырешки на помощь — лесорубничать, пильничать, леса непотребные валить. А вокруг них люд простой косяками вьётся — в подмогу, якобы. Не подступиться полянице никак к врагам своим, народ затопчет!
Вот и заскучала Настасья от безделья. Ну, коль её вражины работой мирной занялись, надумала и она мирскими делами побаловаться — замуж пойти, пока в соку и возраст не вышел. Уж больно ей дитятку хотелось понянчить, по попке легонько пошлепать, в холодной реке пелёнки прополоскать. Решила, сделала! И всё для этого приготовила: выстроила в лесу терем высокий, вострый меч в ножны спрятала, палицу тяжелую в землю вогнала, крепок щит на стену повесила; у могучего шелома маковку сплюснула, насыпала внутрь перегной и посадила в железную шапку рассаду, да у окошка поставила. И уселась за работу: распашонки шьёт, на тропинку поглядывает: не едет ли мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец?
Сидела, сидела, глядела, глядела. Нет, не скачет мимо добрый молодец, чи охотник, чи стрелец. Устала Настасья Микулична шить, вышивать, встала да за дело взялась: сняла с себя платье богатырское, одела одежду женскую, кликнула коня Бурку верного и поскакала в соседний лесок к колдуну-ведуну за советом.
А колдун порядочным оказался, он окромя злых духов, за тыщу верст никого не знал. Развёл ведун руками, пожал плечами, но всё же согласился помочь деве красной в её беде. Нашёл осинку столетнюю, встал подле неё лицом на запад и стал кликать, призывать Безыменя — злого духа пола мужеского. Мол, приди, помоги бабе русской не засохнуть, в девках не сдохнуть. Покликал колдун Безымень, покликал, поворожил, поколдовал и к полянице вернулся:
— Будет, Настасья свет Микулична, тебе жених хороший! Надо токо святок дождаться, сесть тёмной ноченькой подле трёх зеркал, зажечь свечку сальную да много раз проговорить: суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Он к тебе и явится. А как увидишь жениха своего, так прикрой зеркала рушником, свечу задуй да спать ложись. И весь ближний год жди. Дружок, судьбою даденный, должен в твой терем постучаться.
Поблагодарила поляница колдуна, поклонилась, простилась с ним, да и поскакала в свой высокий терем зимушку ждать. А чтоб в ожидании не засохнуть, выстроила дева себе постоялый двор, скотный двор с овином, амбаром и сараюшкой. Землю чёрную вспахала, засеяла её златой пшеницею да белояровой. В огороде посадила репу, в саду — деревья плодовые. И всё, уселась, святки ждать: то грядки прополет, то пшеницу пожнет, то яблочки наливные с дерев сорвет, то скотину обиходит. За заботами не заметила, как Рождество наступило, а за ним и святки пришли. Села тёмной ноченькой Настасья Микулична гадать. Три зеркала на дубовый стол поставила, свечечку сальную зажгла, косу русу расплела и приступила к гаданию.
— Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! Суженый, ряженый явись ко мне наряженный! — повторяла она слова заветные так долго, пока ни привиделся ей в зеркале добрый молодец, собой хорош, лицом пригож, статью богатырскою. И как бы к Настеньке плывёт, белы рученьки протягивает, губы пухлые к поцелую готовит. Раскраснелась дева, размечталась и забыла про наказ колдуна. Не прикрыла она зеркальца рушником, а как завороженная, продолжала повторять:
— Суженый, ряженый приди ко мне наряженный! Суженый, ряженый приди ко мне наряженный!
И ряженый к ней пошёл. Вышел он из зеркала да ручками белыми берёт Настастеньку за тело крепкое, а губами пухлыми целует губки алые девичьи. Зацеловал он её чуть ли ни до смерти! А потом взял, да и понёс на кровать мягкую. С этой то ноченьки и началась у поляницы новая жизнь, семейная, с духом бестелесным, нежитью безымянной.
— Как звать-величать тебя, жених мой, богом данный? — смущённо вопрошала Настасья.
— Зови меня Безымень, — усмехался дух.
— Ну, Безымень, так Безымень, всё одно, любимый!
Но счастья от этого союза девица так и не познала. Прошёл год и её стало не узнать: с лица спала, осунулась, исхудала, румянец со щек сбежал, огороды свои забросила, скотину голодом заморила, верный конь Бурка на вольные хлеба убежал. А сама Настасья кушать и спать почти перестала. Всё в постели лежит да бредит.
Скакал как-то раз мимо терема поляницы великий русский богатырь Добрыня Никитич. Искал он супротивника-поединщика себе равного для боя смертного иль потешного. Едет Добрынюшка на добром коне дорогами прямоезжими, тропами лесными, да орёт во всю глотушку:
— Э-э-эй, э-ге-гей! Выходи, вылезай, добрый молодец иль поляница удалая! Будем битися, махаться, до первой кровушки драться!
Затрепетало сердечко у Настасьи свет Микуличны, вспомнила она свое предназначение великое — богатырям башки скручивать да тела на кулак наматывать. Слезла баба, кряхтя, с кровати и поволоклась искать свое платье богатырское, шлем могучий, вострый меч, палицу тяжелую да крепок щит. Отыскала. Шлем от землицы избавила, одежду от пыли отряхнула и на тело тощее напялила. В зеркало на себя перед дороженькой глянула и расстроилась. Велики ей стали доспехи те, на мослах болтаются, кольчужными кольцами гремят, с ума сводят:
— Дзынь-дзынь, хозяйка, есть хотим, пить хотим…
— Ничего-ничего, и умом поправлюсь и телом! — буркнула богатырша и бегом во двор.
Свистнула она Бурку верного. Оторвал конь голову от травы сочной, прискакал к своей хозяйке юродивой и смотрит с укором. Ан нет, радость свою скрыть не может: мордой о Настеньку трется, ржёт, спину конскую под седло подставляет. Оседлала поляница друга верного и поскакала догонять Добрыню Никитича. Нагнала богатыря и ткнула ему в спину вострый меч. Оглянулся Добрынюшка:
— Что за комарик меня в спину укусил?
А «комарик» этот с коняжки свалился и чуть ли ни в обмороке валяется, траву-мураву глазами поедает. Склонился богатырь над девицей, хотел её в чувство привести, да не удержался, в губы поцеловал. Прикрыла глазки Настенька, зашептала сладко:
— Безымень.
Добрыня хрясь её по лицу! Безымень и выскочил из тела девичьего, да в лес побежал. Взял былинник деву, в бою павшую, на руки крепкие, взвалил её на Бурушку верного и повез домой, во терем тот высокий. Выходил он бабу русскую, вылечил, откормил, как умел, а как не умел — пришлось научиться. Двор, скотину в порядок привёл, огород поправил, сад обиходил, поля вспахал да засеял. Тут и Настенька поправилась, на ножки встала, повеселела. Добрыня не стал медлить, зовёт девушку замуж. А поляница ему и не отказывает: идёт за богатыря замуж.
Вот выходят они вдвоём из леса дремучего и едут во стольный град Москву. Там же и свадьбу сыграли: закатили пир почётный для всех поляниц удалых, могучих русских богатырей, князей да бояр. А люд простой на пирование забыли позвать. Да и бог с ним, с людом тем! Чего ему, окаянному, будет?
Ой люли, люли, люли,
летите в небушко, гули,
не мешайте курам
шастать по чужим дворам!
Безымень — призрак-двойник человека, которое может явиться перед смертью. Он во всем похож на человека, но своего облика не имеет и принимает облик того, кем хочет показаться. Увидеть такого двойника — к беде. Безымень также — дух умершего неестественной смертью, утонувшего, самоубийцы. Так называют и призрак, образ человека, вызванный в зеркале во время гадания. В заговорах к помощи Безыменя обращаются колдуны, желая навести на кого-то порчу. В лесу у осины, обратившись лицом на запад, колдун просит Безыменя встать и повредить такому-то.
Аука и Илья Муромец
Носилась грусть-тоска по белу свету,
в бой, драку не ввязывалась,
но всё ж просила чего-то…
Собрался старый казак Илья Муромец как-то в лес: клещей пособирать, резвы ноги потоптать, буйну голову прохладить. А чего пошёл? Да и сам не знает: то ли от ворчливой жены ушел, то ли о жизни и смерти подумать, могилку себе присмотреть. Долго шел: день шел, два шел, а на третий день и заблудился. Присел на пенек, стал дорогу домой выглядывать. Не нашел. Расстроился, осерчал и айда на помощь звать, аукать:
— Ау-ау!
А в ответ тишина. Два дня богатырь аукал. На третий день ему ответил кто-то:
—Ау! — и спрятался за ракитовый куст.
Илья туда! Заглянул за кусток, там нет никого.
— Ау! — вновь крикнул кто-то и спрятался за сосну.
Муромец к сосне! Обошёл её вокруг, да и вышел ни с чем.
— Ау-у-у! — прокатилось гулкое эхо и убежало за соседнюю горку.
Понесся былинный к той горе! Оббежал её вокруг, и на этот раз никого не нашёл. А незнакомец не унимается, всё: «Ау!» да «Ау!» — и вглубь тайги мужика уводит.
Плутал так Илья Муромец без малого тридцать лет, состарился уж совсем, в дряхлого старика превратился, обессилел совсем, сел на пень, грибочками увешанный, вздохнул тяжко-тяжко:
— Видимо, нашёл я, наконец, могилку свою. Тута ей и бывать! — достал из-за пояса лопатку и давай себе могилу копать.
— Ау! — печально прошептал кто-то. — А закапывать то тебя кто будет?
— Вот ты и закопаешь, — ответил старый казак Илья Муромец.
Выходит из-за дерева маленький, щекастый, пузатый человечек и говорит:
— Я нежить Аука, дух невидимый. Навряд ли я в копательных делах мастер. А ты ещё не преставился?
— Да пока душа при теле, — хмыкнул богатырь. — А тебе то что?
— Брось ты это дело, пойдем ко мне жить. Одному тоскливо, а вдвоем веселей будет. У меня изба, баня, колодец — всё есть!
— Ну пойдём, — буркнул дед Илья. — Давненько я в баньке не мылся!
— Ау! — уже весело крикнул Аука, и вдруг перед ними выросла избушка, проконопаченная золотым мхом, с двором и банькой — всё как полагается.
Помылся Ильюшенька в бане, наелся Аукиных разносолов да заснул богатырским сном. И приснилась ему жена старая, дети сирые, внуки голодные; и как будто они все стоят у ворот родного дома, да пропавшего кормильца аукают: «Ау-ау-ау!»
Проснулся богатырь в холодном поту и понял, что старость его впустую прошла. Осерчал Муромец на духа щекастого:
— Это ты во всём виноват, зачем тридцать лет меня по лесу гонял?
Рассмеялся Аука беззубым ртом:
— Это не я, а ты пошёл себе могилу искать. Забыл? Вот теперь поживи у меня ещё три годочка, тогда я тебя домой и верну. Ну или помогу могилку выкопать да тело землей присыплю.
Подумал Илья Муромец, подумал, погоревал, махнул рукой, да и остался у Ауки ещё на три года:
— Ай, всё одно, родные меня живым уже не ждут!
А как остался, так ко двору и присосался. Избу подправил, огород вскопал, пчелок завёл, за ульями ухаживает, землянику выращивает, о смерти лютой думу думает:
— Надо бы в лес сходить, клещей на себя пособирать, стары ножки поразмять, могилку себе присмотреть.
Аука же нутром чует мысли чёрные богатырские, хмурится. Уж больно хорошо ему с воякой живётся: двор, хозяйство, мёд, варенье круглый год. Задумался Аука крепко:
— Как бы былинничка от дурных мыслей отвадить?
И позвал нежить Чёрта. Тот явился:
— Чего звал, приятель?
Аука в ответ, мол, так и так:
— Хорошо мне живется со старым казаком Ильёй Муромцем, но вот беда: в лес он уйти собрался, могилку себе искать.
— Ха-ха-ха! — рассмеялся Черт. — Да пущай себе идёт. Поищет, пороет, покопает мать сыру-землю и поймет, наконец, что богатыри бессмертны!
— Дык ведь дряхлый он совсем.
— А ты дай ему в ясен месяц из своего колодца водицы испить и увидишь что будет, — вымолвил нечистый и исчез.
Дождался дух Аука ясна месяца в ночи, полез в колодец, набрал два ведра воды, принёс в дом и спать лег. Проснулся утром старый Илья, захотел водички попить, глядь, а она уже принесена. Обрадовался, выпил одно ведро, а второе вылил в самовар. Сидит, чай ждёт. А пока ждал, молодеть начал: в рост пошёл, в силу, в ум! Помолодел, поумнел Илья, встал, расправил плечи свои сильные, развел руки аршинные, топнул ножищами пудовыми, тряхнул буйной головой и духу лесному Ауке низехонько поклонился:
— Спасибо тебе, дедушка, за ум да за науку! Но пойду-ка я к людям: жену свою старую схороню да от хазара землю русскую очищу!
И пошёл, и очистил от хазара землю русскую. А супругу его уж давным-давно похоронили, могилка успела травой-муравой зарасти да лютиками белыми. Поплакал Илья над холмиком могильным и женился по ново.
А лесной дух Аука как остался один, так к луже поплелся — рассматривать своё отражение. Разглядел он там деда старого-престарого, больного-пребольного. Подурнел, посерел от этого нежить, в своих черных мыслях запутался:
— Пожил я на белом свете, хватит, пора и честь знать. Надо бы в тайгу идти — дупло погребальное для себя присмотреть.
И пошёл, бросив хату, двор, баньку, пчёл да огород с земляникой. Вот и бродит с той поры маленький пузатый, щекастый, невидимый мужичок-старичок по лесам тёмным, по болотам глубоким. Аукает. Грибников, ягодников да охотников в чащу уводит, в болотах вязких топит.
Закрывай, Егорка, глазки и спи, баю-бай.
А в лес без мамы никогда не ходи.
Но папу дома всегда держи,
не то уйдет — ищи его потом, свищи!
Аука — дух леса, не спит ни зимой, ни летом. Он маленький, пузатенький, с надутыми щеками. Живет в избушке, проконопаченной золотым мхом, в ней вода круглый год от талого льда, помело — медвежья лапа. Зимой, когда лешие спят, ему особое раздолье! Любит он морочить голову человеку в зимнем лесу, отзываться сразу со всех сторон. Того и гляди заведет в глушь или бурелом. Вселит надежду на спасение, а сам водит до тех пор, пока не утомится человек и не уснет сладким морозным сном, обо всем забыв.