Затеяла поляница удалая битву тяжкую, порубала она змея лихого, да и домой отправилась. А дом недалече — за шестою горкой. Два шага, три шага и вон она — деревенька малая. А та избушка, что ветшее всех — отчий кров. А в избе отец с матушкой ждут не дождутся свою дочь Былинушку! Ан нет, дождались. Влезла она кое-как в перекосившуюся дверь, поклонилась родителям до самого пола и говорит:
— Здравствуйте, отец мой да матушка! Красна ль пирогами хатушка? Зарубила я чудище злое, завалила змея дурного о семи головах, о семи языках, о семи жар со рта, два великих крыла. Отлеталась гадина, пахнет уже падалью.
А матушка ей отвечает:
— Не красна изба углами, не красна и пирогами, а вся рассохлась да на бок.
— За наскоком наскок! — не слушает её дочушка. — То монголы прут, то татары, а хату скоро поправим. Ты прости меня, мать, что пошла я воевать; ты прости меня, отец, что у вас не пострелец, а сила, сила, силушка у дочери Былинушки!
Зарыдала тут мать, зарыдал отец.
Старый, старый ты козел,
сам Былиной дочь нарёк.
Как назвал, так повелось:
она дерётся, ты ревешь.
Сейчас помолится,
за меч и в конницу!
Эх, поела поляница прямо из горшка деревянной ложкой, поклонилась родным и вышла из хаты — новые подвиги выискивать. Так шлялась она, металась всё по войнам, да по битвам и поединкам с могучими, сильными, русскими богатырями. А к сорока годам притомилась от походов великих, от боев тяжких. Села у Ильмень-реки, пригорюнилась, плачет:
— Гой еси, река Ильмень прекрасная! Ой устала я бегать, шляться с палицей тяжелой по горам, по долам, по лесам дремучим. Надоело мне, деве красной, с Ильёй Муромцем битися, махатися. Болит головушка моя от татарина, а от монгола ноет сердечушко. Нунь отдохнуть мне приспичило. Не видала я, поляница, ни разу поля чистого, не нюхала я травушки-муравушки, не плела веночков деревенских, не пела песен задушевных. Подскажи мне, речка буйная, дорожку прямоезжую к полю чистому, мураве колючей, ромашкам белым!
Зашипела, забурлила река шумная, всколыхнулась у берегов своих, отвечает: «Гой еси, поляница озорная, я бы рада тебе помочь, да нечем. Обернись, оглянись назад: ты спиной своей могучею как раз сидишь к полю чистому, зелена трава позади тебя, а впереди я, Ильмень-река. Иди скорей ко мне, в первой черёд омойся уж!»
Оглянулась поляница удалая туда, где только что лес рос, а там поле чистое, шелковистое разлеглось от края неба до края. Обрадовалась дева-воин, разделась донага, кинулась в воду — захотела перед отдыхом искупаться. Выкупалась она в речке чистой и вышла на берег краше прежнего, моложе молодых молодиц: щечки розовые, губки красные, волосы русые на солнце блестят, веночек просят.
Не стала девушка надевать доспехи тяжёлые, а в рубахе нижней так и пошла по полю. Трава под ногами колосится, цветочки сами в руки просятся. Сорвала она ромашку белую, та ойкнула. Девица на это лишь хихикнула да сорвала ещё ромашечку, и эта ойкнула. Захохотала поляница и айда рвать цветок за цветком! Песни народные поёт, венок плетет, на солнышке красном греется, на стоны цветочные внимания не обращает.
А дело то было серьёзное: не сами цветики ойкали, а полевые духи Анчутки-ромашники сокрушались. Потревожила их баба-великанша, сорвала домики ласковые, оставила крошечных духов без крова. Разозлились Анчутки, собрались в кружок, шушукаются. А пошушукавшись, прыгнули на венок, заплясали, закружились на нём и стали какое-то жуткое заклинание выкрикивать.
Не видит их дева красная, одевает венок на голову и вдруг начинает стареть. Постарела она в один миг. Руки свои сморщенные разглядывает, не поймет ничего! Лицо дряблое потрогала и горько-прегорько заплакала. Пошла к реке прохладной — отражение своё рассматривать. А как увидела себя в воде, испугалась: на сто лет она теперь выглядит, а то и старше! Осерчала поляница на реку:
— Это ты виновата, что я нынче старуха. Позади меня лес стоял, а ты поле зачарованное наворотила. Убирай колдовство лютое с тела моего, а не то порублю мечом своим могучим твои воды быстрые на кусочки мелкие!
Расплескала Ильмень-река берега свои, усмехнулась:
— Ты меч то булатный сможешь поднять, али как? Да не я тому виной, что ты Анчуток полевых растревожила, их домики цветочные оборвала, разворотила. Уж не знаю, как и помочь тебе… А попробуй ещё раз во мне искупаться, авось и помолодеешь!
— Есть ещё одно верное средство, — сказала внезапно помудревшая поляница. — Убери это поле зачарованное, верни лес густой на место прежнее. Не бывать на белом свете радости от того, что приворотами сделано!
— И давно ты это поняла? — хихикнула речка, дунула, вспенилась, и поле исчезло.
А как исчезло зачарованное поле вместе с Анчутками полевыми, так и поляница наша молодеть начала. Молодела, молодела и перестала молодеть, к годам шестидесяти приблизившись. Приуныла баба, в свои сорок молодых годочков вернуться хочет.
— Да иди уж, омойся в моих водах чистых, тобой, как назло, не порубленных! — зовёт река.
Делать нечего, пошла поляница к воде, искупалась. А как на бережок вышла, еще тридцать лет скинула. Стала моложе, чем была, да и в росте прибавила. Надела она доспехи тяжёлые, поклонилась Ильмень-реке и пошла, побрела по лесу тёмному к родной деревеньке, к полуразвалившейся хатке.
А во дворе дряхлая матушка стирает белье в корыте, а на веревках висит да сохнет маленькая родительская одёжа и её большая одежда. Рядышком трепыхается батюшка, пытаясь распилить бревно большой двуручной пилой: бжик-бжик-бжик! Ох и плохо у него получается.
Глянула Былина на стариков, екнуло её сердечко, схватилась она за грудь, а там — в груди девичьей что-то начало происходить. А из головы ушло наваждение, да по всему телу тепло людское разлилось. И начала девица чувствовать и ощущать все радости человеческие. Подобрела, понежнела Былинушка, подбегает она к старушке, целует, обнимает, поднимает её над землёй да садит на поленницу дров:
— Отдохните, матушка, я сама постираю! — а потом подходит к батюшке. — Да что вы, тятенька, кто ж так пилкой то махает?
Схватила дочь пилу за другую ручку и давай ею махать! И дело пошло. А пока работа спорится, выстроила могучая баба большущий новый дом. А как дом отстроила, так и новоселье справили. Вся деревня приперлась на справную хату поглазеть, мёда испить, на редкую гостьюшку полюбоваться. А как наелись, так и песни народные спели. Вот из-за стола поднялись младые девки и тянут поляницу за рукав:
— Айда, Былина, в поле чистое, венки плести из ромашек да гадать на женихов завидных!
Привстала поляница, хмурится, ум в разум у неё нейдёт никак:
— Поле чистое? Венки из ромашек?
А девки, знай себе, хохочут, бегут, тянут куда-то вояжку глупую:
— Пойдём, Былина, пойдём!
Ну, богатырше деваться некуда, побежала она за красными девками и оказалась в поле чистом, что рядом с деревенькой, но чуток пониже, у холодного искристого ручья. Огляделась баба-воин удивленно:
— Дык не знала я и не ведала, что чисто поле рядом с моим домом лежит.
А девки хоровод затеяли вокруг новой дружки, ключевой водой брызгаются, смеются. И вдруг наша великанша начала в росте уменьшаться, стала она такой же, как девки, и запуталась в своей огромной рубахе. Одна из дев, недолго думая, сняла с себя верхнее платье, оставшись в нижнем, и надела наряд на подруженьку. Оборотившись в обыкновенную девушку, поляница дивится, трогает себя, рассматривает всё вокруг, а из уст её возьми да и вырвись тихий возглас:
— Так вот об чём я мечтала всю свою жизнь!
И зажила Былинка жизнью обычной деревенской бабы. Замуж вышла за мужика работящего, семейное счастье поведала, детишек цельную кучу нарожала! И закрутилась, как белка в колесе: то с детьми, то по хозяйству, родителей почитая, старших уважая, на народные сходки хаживая. На этом род поляниц и закончился. Даже подвиги свои она не поминала. И никто не поминал. Вот вы какие знаете подвиги поляниц удалых в былинах, в легендах сказанные? Никаких? Вот и я о том же.
А ты спи, Егорка
и о несбыточном не мечтай.
Космосы эти всякие далеко,
а дом отеческий рядом;
Но как проснёшься, поди-ка
крышу поправь. Баю, бай.
Анчутки — мелкие злые духи с маленькими копытцами, прямоходящие, у некоторых крылья. Есть три вида анчуток: полевые, домашние и водяные. Наиболее безопасны полевые анчутки, наши предки верили, что анчутки жили в каждом растении и носили соответствующие именования — рожник, пшеничник, картофельник и т. д. Они не вредят человеку, но если не убегут с растения в момент сбора урожая, то впоследствии могут придать пище неприятный вкус. Именно поэтому люди совершали множество обрядов во время работы в поле. Полевые анчутки никак не взаимодействуют с более жестокими духами полей, вроде полуденниц.
Илья Муромец и Бабай
Баю-бай, засыпай;
баю-бай, придёт Бабай
и нашему Илюшеньке
откусит уши, ушеньки.
Пела родная бабушка маленькому сиротинке Илье Муромцу свет Ивановичу такую колыбельную песню и ведь свято верила, что не от большого ума лопочет, а просто лопочет себе и лопочет.
— Да какая разница? — думала она. — Лишь бы спал!
И Илюшенька спал. Спал весь первый год своей жизни. А на другой год, когда начал мал-помалу слова понимать, спать то и перестал. Мало того, спать перестал, так ещё и с печи боялся слезть. Сидит на печи, трясётся от страха. А бабуля всё поёт и поёт, поёт и поёт, поёт и поёт.
Потянулись мелким пёхом года. Бабка живучая оказалась, тридцать лет от рождения внука прожила. А как безумную схоронили, так Илья в себя приходить начал. Прошло ещё три годочка, и паренёк слез с печи наконец-то! Потом ещё лет десять он ноженьки свои застоялые расхаживал, учился ходить по-людски. А когда осилил науку эту, тогда уж и плечи могучие нарастил да силу молодецкую нагулял. И поклялся Илья найти Бабая, врага своего, чтоб убить злодея навсегда, намертво и навечно!
Пришёл Илья Муромец к кузнецу и велел тому выковать девяносто пудовый меч, десяти пудовый ножичек-кинжалище, да булаву с палицей, каждую по триста пудов. Собрал богатырь с собой в путь-дороженьку покушать, поесть, постоловаться пятьсот курёнков жареных, пятьсот свинёнков копчененьких, ржаного хлебца мешков… Ой, немерено! Всё село обобрал то ли из мести, а то ли играючи. И в поход отправился.
Шёл Илья, шёл, а в голове у него Бабай сидел картиной жуткой: могучий воин, который ножками на земле стоит, а шеломом могучим в ясный месяц упирается. Но где искать такого, как звать, призвать? Не знал Ильюшенька. Ай да и боялся он Бабая по привычке. Как подумает о нём, так задрожит мелко-мелко и холодным потом с головы до ног обливается. Но как до лужицы дойдёт, посмотрит на своё отражение и успокаивается: сам могуч, как скала! И дальше идёт, хлеб жуёт, поросями закусывает. Бабая кличет, тот не отзывается.
Дошёл богатырь до гор Урала, обошёл их вокруг, на самую большую вершину взобрался, оглядел мать Землю всю вокруг, расстроился — нет нигде воина великана. Сел, всплакнул от досадушки и дальше побрел. Забрёл Илья в тайгу глубокую, в самую глухую глухомань. Наткнулся на деревеньку сибирскую, богом забытую, царскими указами нетронутую. А по деревне бегают ребятишки без порток, веселятся, в салки играют, забавляются. Илья, по старой памяти, глядь на их ушки. Ишь ты, а ухи то у ребяток надкусаны! Склонился добрый молодец, тридцать три года на печи пролежавший, над хлопчиками и спрашивает:
— Кто это вам ухи понадкусывал?
Дети бегать, прыгать перестали, уставились на былинного, могучего, русского богатыря и хором отвечают:
— Бабай!
Мороз по коже пробежал у Муромца свет Ивановича. Но он всё-таки взял себя в «руки», присел на травку и давай детей пытать-выспрашивать:
— Что за Бабай, где живёт-поживает, как выглядит и где его искать?
— Да вот он, Бабай, с нами играет!
Расступились дети, и увидел Илья маленького, лохматого духа, нежить драчливую. Прыгает нежить, скачет, сам себя по имени и отчеству величает:
— Бабай Бабаевич Бабаев играться желает, забавляться! Бабай Бабаевич Бабаев играться желает, забавляться!
И не думая, не задумываясь, по инерции, ненароком, а то ли от своих детских страхов, прихлопнул богатырь духа лохматого одной ладошкой. Мокрого места от Бабая не осталось! Охнули дети, погрустили чуток и побежали в салки играть. А могучий, русский, сильный богатырь сел на траву-мураву и расплакался, как ребёнок, от обидушки-злобушки на себя самого любимого. Посидел, поплакал да от стыда большущего, от позорища великого в родную деревню больше ни ногой! Приблудился он в конце концов к богатырям киевским, поселился на заставушке богатырской и ещё кучу подвигов совершил!
А в деревеньке той сибирской вскоре новые дитятки народились, подросли и с целехонькими-прецелёхонькими ушками побежали в прятки, прыгалки играть. Старики на их уши дивились, как на диво дивное, да свои надкусанные теребили. А потом и к такому раскладу привыкли.
Ведь всему человек привыкает: и к хорошему, и к плохому, к одному никак не привыкнет — нет больше царской власти на земле, нету! А мужик-дурак всё ходит, зовет царя. Тот не возвращается.
Нет больше Бабая, Егорка;
спи и не думай ни о чём,
есть кому за тебя думу думать:
не твоей рукой указы писаны будут.
Баю-бай, глазки смело закрывай.
Бабай или Бабайка — ночной дух, воображаемое существо, упоминаемое родителями, чтобы запугать непослушных детей. Чёрный, кривобокий, немой, безрукий и хромой старик, ходит с мешком, в который забирает непослушных детей. Есть версия, что «бабай-ага» (старик, дед) — обращение к сборщику дани у славян во время турецкой оккупации. 1. Бабай забирает детей (кроме обычной дани турки забирали мальчиков в янычары). 2. Бабай безрукий и одноногий (сборщиками дани становились прослужившие до старости воины, многократно раненые).