/ Сказание о Евпатии Коловрате /
Некий вельможа рязанский по имени Евпатий Коловрат гостил в Чернигове с князем Ингварем Ингваревичем. Услышал он о нашествии злого хана Батыя. И выступил из Чернигова с малой дружиною да помчался быстро. Приехал в землю Рязанскую, увидел её опустевшую: города разорены, церкви сожжены, люди убиты. И вскричал Евпатий в горести души своей, распалялся в сердце своем. Собрал небольшую дружину — тысячу семьсот человек, которых собрал вне города. Погнались они за ханом, едва нагнали его в земле Суздальской и напали на станы Батыевы. Начали сечь без милости так, что смешались полки татарские. Тут поймали татары из полка Евпатьева пять воинов, изнемогших от великих ран. И привели их к Батыю, хан их спрашивает: «Какой вы веры, с какой земли и зачем мне много зла творите?» Воины отвечали: «Веры мы христианской, служим великому князю Юрию Ингваревичу Рязанскому в полку Евпатия Коловрата.» Усмехнулся хан и послал своего шурина Хостоврула на Евпатия, а с ним сильные полки татарские. Обступили Евпатия татары, стремясь его взять живым. И съехались Хостоврул с Евпатием один на один. Евпатий был исполнен силою и рассек Хостоврула пополам до седла. И пошёл дальше сечь силу татарскую! Многих богатырей Батыевых побил: одних пополам рассекал, а других до седла разрубал. Испугались татары, видя, какой Евпатий крепкий исполин. И навели на него множество орудий для метания камней: били по нему из бесчисленных камнеметов. И убили его, а тело принесли к Батыю.
/ Поверье о белой лошади /
В рязанской губернии, на кладбищах старинных, расположенных вблизи болот, слышны бывают песни да свист. Выбегает белая лошадь, оббегает всё, прислушивается к земле, раскапывает её и жалобно плачет над покойниками. Ночью над могилками появляются огни и перебегают на болото. Горят они так, что видно каждую могилку, а как засверкают, то видно, что на дне болота лежит. Поселяне говорят, что здесь когда-то было побоище. Сражались русские князья с татарами, бились не на живот, а на смерть. Татары уж было начали одолевать князей, как откуда ни возьмись, выезжает на белом коне неведомый богатырь со своими сотнями. Бьет да колет татар, направо и налево, и добил их чуть ли ни всех. Тут подоспел окаянный Батый, убил он богатыря, а белого коня загнал в болото. С тех пор белый конь ищет своего хозяина, а воинские сотни поют, свистят — авось откликнется удалой богатырь.
Пела б я вам старинку,
да закончились песни у Инки,
а посему слушай былину мою.
Ну так вот, в той самой глухомани рязанской, по болотам топким да по кладбищам старинным бродит призрак белой лошади, а за нею следом — чёрной тучей войско сотенное, ищут они хозяина своего — богатыря-воеводушку Евпатия Коловрата, но всё не сыщут никак. Невдомек им, душам умершим, знать правду суровую о том, что богатыри бессмертием обладают: павшие в бою воины переходят в мир сказочный и живут там вечно, гуляя по былинам, потехи мелкие перепрыгивая, а байки про меж ног пуская!
И бродила б белая лошадь с войском сотенным еще целую тыщу лет, а то и вовсе две, да прознал Евпатий Коловрат, что воины его верные и кобыла белая Зорюшка по кладбищам шастают, в болотах-топях вязнут, его, воеводушку, кличут. И стал он искать способ на землю грешную ненадолго вернуться, дружков милых с собой в сказку забрать.
Кинулся-бросился былинный, но никак из света белого выбраться не может! Бился, бился он с пространством тягучим, но всё зазря. А лошадь белая ржет на болотах рязанских, копытом стучит, и его сотня смелая по кочкам пробирается, Евпатия кличут не докличутся.
Стал думу думать богатырь: как в мир неласковый пробраться? Год думал, другой, третий. Заболела от дум у него голова, и решил он идти спрашивать совета у сильных русских могучих богатырей. Выслушали богатыри горе Евпатьево, почесали свои башки мудрые, развели руками аршинными, пожали плечами, теми, что с косую сажень, и отправили Коловрата за помощью к бабе Яге, а более и не к кому!
Надел Коловрат свою кольчужную рубашку, взял булатный меч и отправился в чащу дикую к бабе Яге на велик поклон. Дремуч лес сказочный и расстоянья в нем несусветные! Три года пробирался пеший богатырь к избушке на курьих ножках. Дошел, наконец, поставил окаянную к себе передом, к лесу задом и стучится:
— Открывай, бабуся, я к тебе несуся!
Выглянула Баба-яга из окошка:
— Знаю, знаю я твою беду, увяз по самую бороду: безлошадный по свету бродишь, покоя себе не находишь!
— Так что же мне делать, бабка?
— А ты, касатик, в дом зайди, поешь, попей, там и верное средство найдется.
Устал богатырь, проголодался, полез, кряхтя, в избушку. Заскрипела изба, застонала, просела до самой земли от тяжелых доспехов богатырских да и затаила на Евпатия обидушку.
А Баба-яга уже привечает былинного, наливает иван-чай и супец из мухоморчиков подносит. Но Евпатий неловок оказался, пролил супчик нечаянно на пол, достал из сумки серую уточку перелетную и велит карге добычу ощипать да на углях пожарить.
Усмехнулась старая и сделала почти так, как велел Коловрат: ощипала серую уточку да щей с утятиной наварила, немного мухоморчиков добавила на всякий случай. Наелись они оба, напились. Прикорнул Евпатий, а баба Яга достала большую волшебную книгу и давай ее читать да перелистывать:
« Адамовы дети. В Смоленской губернии рассказывали, что Ева посоветовала Адаму, прежде чем идти к богу, спрятать часть детей в камышах, дабы тот не отобрал их в свое услужение. А как шел Адам обратно, так и думает: дай зайду, возьму своих детей из камышей. А их там уже и след простыл, сделались они темной силою: домовыми, лесовыми, водяными да русалками».
Тут избушка стала раскачиваться, усыплять бабушку, но Ягуся не унималась, продолжала читать:
« Адамова голова — цветок. Растет кустиками с локоток, цвет рудожелтый, красен, как головка с ротком. Трава эта облегчает роды, укрепляет мельничные запруды, внушает храбрость, помогает в колдовстве. Расцветает к Иванову дню. Нужно положить его в церкви под престол, чтобы он пролежал там сорок дней, после чего цветок получает такую чудодейственную силу, что если держать его в руке, то будешь видеть дьявола, чертей, леших — всю нечистую силу. Тогда можно сорвать с лешего шапку, надеть на себя и станешь так же невидим, как он».
Но избушка всё раскачивалась и раскачивалась. Баба-яга, наконец, устала читать, зевнула и сказала:
— Всё! И эта травка сойдет. Пущай сорвет детинка цветок Адамовый, найдет Лешака, украдет его шапочку и исчезнет в мир иной на веки вечные.
Тут избушка на курьих ножках перестала раскачиваться, одобрительно крякнула и замерла. Ведьма растолкала богатыря, напела ему сладких песен про цветок Адамову голову, выпроводила вон со двора и завалилась дрыхнуть.
Возрадовался Коловрат добрым советам бабы Яги и побежал быстрее ветра Адамову голову искать. Но Адамова голова — растеньице редкое. Бегал, рыскал он по тайге три года. Нет, не сыскал цветочка заветного. Уселся у ракитового куста, рыдает. Пробегал мимо зайчишка: косой взгляд, большие уши. Увидал он слезы горькие богатырские, сжалился над детиной, подкрался близко-близко и спрашивает:
— Пошто плачешь, воин ратный, потерял свой меч булатный?
Удивился богатырь на смелость заячью, вытер слезы горючие и отвечает зверенышу малому:
Не терял я меч булатный,
а путь проделав семикратный,
не сыскал цветок волшебный,
маленький такой, заветный.
Нужен мне он позарез,
чтобы в мир иной я влез!
— Что за цветочек? — навострил уши зайчишка. — Я про любую сказочную траву много чего знаю!
Обрадовался Евпатий, рассказал про свою беду да про Адамову голову, и еще много чего лишнего сболтнул. Аж ворон, дремавший на ветке, встрепенулся и заслушался.
— Знаю, знаю я такую травку! — воскликнул заяц. — Она неподалеку растет, пойдем покажу.
Поднялся богатырь на резвы ноженьки, поскакал быстрехонько вслед за зайкой, и ворон за ними увязался — следить да вынюхивать. Нашел косой траву волшебную в овражке у ручья. Глядь, а та зеленая, токо-токо цветочки завяли. Эх, до Иванова дня еще долго, почти год ожиданья. Но серчать да жалобиться некогда, надобно место нежилое обживать, избу рубить да баню строить.
Вот так день за днем и потекли: справил Евпатий дом, поставил баньку. Живи да мойся, в лес на охоту ходи. Ну и повелось: заяц в доме прибирается, щи варит, капусту в огороде выращивает; человек в лес за добычей хаживает; а ворон на ветке сидит, зорко за братьями названными приглядывает, к бабе Яге туда-сюда с докладом летает.
Ой и понравилась зайцу такая жизнь! Уютно, тепло в избе жить, и опять же, под охраной могучей. Вот и задумал косорылый неладное: пошел как-то ночью к ручью и выкорчевал всю мураву волшебную, а корешки погрыз, пожевал да по ветру раскидал.
Не сразу хватился богатырь Адамовой травки, а как хватился, так уж поздно было: стоит сыра земля у ручья, лопухом да полынью зарастает. Заревел богатырь на весь лес от злобушки лютой! Затрепыхалась на древе ветка с вороном, взмахнула птица черная крылами, закружилась над Евпатием да за собой в лес зовет. Выругался детина богатырская и вслед за вороном отправился на авось, а тот летит прямехонько к хозяйке своей, к бабе Яге.
Зайчишка же трусливым оказался, сперва в хате спрятался, а потом и вовсе в тайгу сбежал. С тех пор так от людей и бегает: как завидит охотника перехожего, замрет в испуге, а отмерев, скачет прятаться в чащу!
Эх, не месяц на небе блином повис — у бабы Яги окошко светится, ждет Евпатия в гости. Знает старая ведьма о проделках зайца, да не понаслышке, а от ворона верного. Двери она отворила, ухи из жаб наварила, пол метет да песни поет.
Злой, аки пес, влез в ее хату русский могучий богатырь. Опять просела избушка на курьих ножках до самой сырой земли, закрякала, заскрипела враждебно! Но хозяйка уже воркует, потчует гостя и утешает, как может:
— Ты поешь, попей, Коловратий, да поспи, отдохни на полатях. Знает пташка моя дорожку к волшебной траве. Поможет!
Не стал Коловрат душу самому себе травить, поел бабкиной ушицы из жаб да лягушек, испил чай зеленый валерьяновый, а после завалился на лавку и захрапел. Спал, однако, недолго. Избе надоело в землю проваленной стоять: ни побегать тебе, ни поплясать — лапы куриные размять! И давай она качаться да трястись быстро-быстро.
Вскочил богатырь с испугу, плюнул в угол да и выбежал вон! Встрепенулся от сна и ворон на сосне, взмахнул крылами и полетел, зазывая за собой воина. Шли они долго, почти год. Евпатий на друга бывшего чертыхается и обещает на весь заячий род сезон охотничий объявить (чего ранее делать роду людскому никак не дозволялось). Ворон же поодаль летит, в друзья к богатырю не набивается, глазами хитрыми поблескивает, а добычу сам себе добывает.
В аккурат к Иванову дню подошли они к быстрой Ильмень-реке. Глядь, а вдоль бережка растет Адамова голова, и той травы у речки видимо-невидимо, вся пошла цветом алым! Обрадовался Коловрат, благодарит птицу черную, кланяется, на колени припав, и цветы волшебные рвет. Нарвал охапку и бегом в ближайшую церковь, пока не завяли.
А церква — колокола, колоколища,
вкруг нее стоят осиновы колища,
изнутри духовный льется свет!
Черну ворону туда и ходу нет.
Разминулись походнички в разные стороны: ворон полетел к бабе Яге доклад держать, а Евпатий прямиком в златую церковь! Крест кладет по писаному, поклон ведет по ученому, входит в святилище к алтарю, прячет под престол Адамову голову, да и уходит на сорок дней выжидать обряда-таинства. А образа святых хмурятся, как будто сказать чего хотят, но не могут. Замерла церковь на долгих сорок дней. Поп батюшка вернулся с обеда, понять ничего не может: свет духовный подевался куда-то, иконки сирые висят, мироточить перестали.
А Евпатий в деревеньку пожить да постоловаться отправился, вдовушек ласковых поцеловать. И время полетело быстро-быстро. Вот уже и пора за магическим цветком верстаться. Дождался Коловрат, когда церква опустеет, пробрался тихонечко к алтарю, вытащил из-под престола Адамову голову, засунул за пазуху и восвояси! Вздохнула церковь облегченно, выпустила на мир божий свой духовный свет (который и по сей день тебе глаза слепит, али не чуешь?)
Теперь другая задача встала колом перед былинным богатырем: как лешака в лесу найти да шапку с него содрать? Ведь леший, говорят, невидим, на зов не откликается, а если и покажется кому, так только деткам малым, бабам робким или мужичишкам трусоватым. А наша детина никаким боком в эти списки заветные не был вхож. Сел Евпатий на пенек думу думати. Ворон тут как тут, грамотку скорописную от Бабы-яги в клюве держит. Кинул он ее в руки богатырю, тот развернул берестяную и давай читать:
Ну и дурак же ты, Коловратий,
на тебе пахать и пахать бы!
Ну-ка, вытащи траву из-за пазухи
и узришь всю нечисть, что лазает
по лесам, полям и оврагам,
по пням да злющим корягам.
Что ж, вынул Евпатий зачарованную Адамову голову из кармашка нагрудного, повертел в руках, покрутил, и вдруг бел свет вокруг него помутился, посерел от нечисти всякой! Ой не знал доселе богатырь, не ведал, что на миру столько злых духов живет: летают, ползают и ходьмя ходят. Как же в этом месиве Лешего-то разглядишь?
Вздохнул ворон, кивнул вояке, мол, за мной ступай, да и полетел Лешака отыскивать. Поднялся с пня Евпатий и побрел за ведьминой птицей. Бродили они среди зла поганого три дня и три ночи, забрели в бор далекий, лес тувинский, в тот что стоит к монголкам передом, а к матушке Руси задом.
А как зашли они в лес тувинский, так сразу и развеялся от нечисти белый свет. Хотя свету белого богатырь так и не узрел: всё елки да ели — темно кругом от хвои да стволов.
— Ну вот, — вздохнул Евпатий, — пропала волшебная сила у Адамовой головы, только выкинуть ее и осталось, ведь проку от муравушки никакого!
— Погодь добром раскидываться! — заговорил ворон человеческим голосом. — Чуешь, глаз дурной следит за тобой?
Нахмурился Коловрат, поверил птице, плечи расправил, достал булатный меч и закричал во весь голос:
Выходи, колдун-ведун, битися!
А кол ты змеевич, то махатися!
Негоже прятаться, не по-нашему
за кустом сидеть. Иду скашивать!
Задрожал от страха ракитовый куст, и выходит оттуда голый, тщедушный старикашка с длинной бородой, серо-зелеными запутанными волосами, в которых торчат листья да ветки. Кожа у него серая, на лице ни бровей, ни ресниц, большие зеленые глаза светятся бесовским светом, а на голове старая широкополая шляпа. Это и был Лешак.
Заметил Леший, что богатырь в руках сухоцвет Адамовый держит, а сам на шляпу его поглядывает. Разозлился нежить, осерчал и вдруг стала расти: рос, рос и достал головой до верхушек самых высоких деревьев, захохотал и зовет Евпатия биться да махаться. Пошел на Лешего Евпатий мечом булатным, но не тут-то было: колет нечистого в ноги, а меч сквозь призрачное тело проскальзывает, так что толку от этих уколов никакого. Нет, не одолеть Коловрату духа лесного!
А ворон, полюбовавшись на сие зрелище часок-другой, спокойненько так подлетает к голове Лешего, срывает своим клювом заветную шапочку да кидает ее на голову воеводушке. Как оказалась шляпа Лешего на голове богатыря, так нечистый дух уменьшаться пошел, ростом стал ниже травы, ай и вовсе в ней затерялся. Ворон же каркнул ехидно да обратно к бабе Яге направился.
Коловрат и вовсе исчез из сказки: попал он, наконец, в наш мир и в наше время. Огляделся по сторонам, никаких особых перемен в лесу тувинском не приметил. Зато хлоп-хлоп себя по бокам, а те прозрачные стали: гуляют руки по телу, сквозь плоть проскакивают. Ой не любо такое диво богатырю! Али духом бесплотным наш вояка заделался?
Но делать нечего, поплелся былинный к болотам рязанским да к кладбищам старинным. Как дорогу чуял, сам не знал, но шел правильно, путем-дорожкой прямоезжею, напролом сквозь дерева толстые и горы высокие.
Худо-бедно, но, наконец, добрался бестелесный дух Евпатия к болотам рязанским да кладбищам старинным аж на тридцать третий день. А в дороге ни есть, ни пить не хотел, всё твердил имя лошади своей да дружинушку любимую поминал.
Ну вот и болота те заповедные да кладбища жуткие, заброшенные. Кликал, кликал воеводушка дружину свою верную да кобылу Зорюшку, никто на его зов не откликнулся. Устал, лег спать под крестом могильным.
Наступила ночка темная. Зашуршали дерева, заколыхалась мурава, заморгал на небе месяц ясный, послышался гул, свист и топот копыт! Пробудился Коловрат, поднялся на ноженьки резвые, побежал в ту сторону, где шум гремит. Добежал, видит: лошадь белая скачет, а за ней сотня богатырская, и кличут они его, Евпатия. Закричал тут воевода зычным голосом:
Гой еси, моя сотня семисотенка,
гой еси, моя Зорька родненька,
вы пойдите же ко мне обниматися,
верой, правдою служить да брататися!
Кинулись они, бросились в объятия дружеские, рыдали от счастья, друг на друга не нарадовались. А белая лошадь копытом бьет, спину хозяину подставляет. Когда ж поутихли да угомонились страсти на болоте рязанском, позвал Коловрат с собой в мир сказочный всю дружинушку верную. Прыгает он на кобылушку, велит войску смелому за ручки белые ухватиться, а сам одну руку положил на плечо воина первого, а другой рукой сорвал с себя шляпу широкополую. И…
Провалился Евпатий обратно в сказку. Встал, ощупал себя: жив, здоров, в теле плотном да в разуме добром. Огляделся кругом: нет нигде ни дружины его, ни лошади белой. Осерчал, надел шапку Лешего на свою голову. И оказался вновь в реальном мире рядом со своей сотней верной да с кобылой боевой Зорюшкой. Хмыкнул от удивления богатырь и снова снял шапку волшебную. И опять оказался у сказочного болота наш Коловратий несмышленый, избушкой на курьих ножках заговоренный.
Десять раз шнырял туда-сюда могучий русский богатырь, а на одиннадцатый раз устал, да и в понятие вошел, что перед ним встал выбор велик: либо духом призрачным остаться с любимой лошадью своей да с дружиной беспомощной, либо одному взад верстаться. Думал богатырь день, думал ночь, на одну чашу весов укладывал подвиги свои ратные, на другую — призраком бродить по болотам, шляться, без толку удаль молодецкую хоронить.
И стало казаться богатырю, что лошадь белая на него пустыми глазами смотрит, и сотня семисотенная какая-то неживая вся, а бесчувственная, аки солдатики деревянные — как поставил, так и стоят, не шелохнутся.
«Или просто сильно хотят со мной уйти: стараются, строй держат?» — подумал.
— А-а-а! — закричал от отчаянья Евпатий Коловрат и сдернул с себя шапку в последний раз. И ушел в свой мир навсегда, туда, где монгол до сих пор покоя русским людям не дает, туда, где баба Яга вредности честному путнику чинит, где Леший на малых детушек страх наводит!
А что лошадь? Белая лошадь и поныне по рязанским заброшенным кладбищам гуляет, ищет хозяина своего, плачет. Иди-ка ее поищи! А коль домой не вернёшься, значит, тебя сотня богатырская срубила, и лежать тебе на дне болота. Нам не сыскать!
А ты спи, Егорка,
ведь по свету долго-долго
сказке сей носиться!
Говоришь, тебе не спится?
Добромир из Китеж-града
/ Из книги «Взыскание о граде сокровенном Китеже» /
О запустении града того рассказывают отцы, а они слышали от прежних отцов, живших после разорения града и сто лет спустя после нечестивого, безбожного царя Батыя, ибо тот разорил всю ту землю заузольскую, а села огнем пожег. С того времени невидим стал град тот и монастыри его.
Сию книгу-летопись мы написали в год 6759 (1251)
/ Легенда о славном Китеж-граде, который покоится на дне озера Светлояр близ села Владимирского в Нижегородской области /
В конце 12 века повелел князь Юрий Всеволодович Владимирский построить на берегу озера град Большой Китеж. За дело принялись немедленно, и народ потянулся туда жить. А в 1237 году на Русь вторглись монголы. Услышал хан Батый о богатствах, что хранились в граде Китеже, послал он войска на город. Вел татар предатель Гришка Кутерьма, которого взяли в соседнем городе, Малом Китеже (нынешний Городец). Но в тот день близ Большого Китежа несли дозор три богатыря. Увидев врагов, один из них приказал мальчонке бежать в Китеж и предупредить горожан, тот кинулся к городским воротам, но стрела врага догнала его. Со стрелой в спине добежал малец до стен, крикнул: «Враги!» и упал замертво. Богатыри пытались сдержать ханское воинство, но погибли. На том месте, где они сражались, появился святой источник Кибелек. Монголы же осадили город. Горожане вышли на стены с иконами в руках и молились всю ночь. И тут свершилось чудо: зазвонили церковные колокола, затряслась земля, и Китеж стал погружаться в озеро Светлояр. Потрясенные монголы бросились врассыпную, но божий гнев настиг их: они заблудились в лесу и пропали. А город Китеж исчез. Но увидеть его может любой, в ком нет греха: отражаются церковные маковки и белокаменные стены в водах святого озера Светлояр.
Ой, о славном Китеж-граде много было сказано, да не всё выговорено. От сиянья куполов каждый китежец готов свои глазоньки тереть да о мирной жизни петь:
— Ай ты, бог всех миров, всех церквей и городов, защити и обогрей, отведи врагов, зверей, нечисть тоже уведи да во дальние земли!
И чтобы эта песня казалась интересней в Светлояр венки кидали. Венки плыли и звучало:
— Динь-дон, динь-дон! — колокольный перезвон.
Ну, то что бог услышал похвальбу жителей славного города Китежа, сомневаться нет причины, но понял он её, однако, по своему: у доброй матери Амелфии Несказанной народилось дитятко богатырское, личиком аки солнце ясное, и на третий день жизни он ростом был, как семилеточка. Ходили люди дивиться на младенца невиданного, головами качали, говорили:
— Добрый мир при нём будет, добрый!
Так и назвали богатыря Добромиром. Рос Добромир не по дням, а по часам, не успела луна обновиться, как он в совершеннолетие вошёл, наукам разным обучался: письму да чтению. И науки те впрок ему пошли: начитавшись о подвигах небывалых русских сильных могучих богатырей, заскучала наша детинка, затосковала. Добромиру дома сидеть было плохо, о «Вавиле и Скоморохах» читать уже надоело.
— Не наше бы это дело махать кулаками без толку. Но если только…на рать, пока не умолкнет! — захлопнул Добромир книгу, пошёл во двор дрова колоть.
Но богатыри из заветных писаний всё нашептывали и нашептывали:
— Выйдем, мечами помашем, домой поедем с поклажей: копий наберём браных, одёж поснимаем тканных с убиенной нами дружины. Хошь и тебе половину!
— Дома тебе не сидится? Не сидится, бери дубину! И про тебя напишут былину.
Эх, за обидушку, за злобушку пробрало младого сына Добромира от сих намёков воинственных! И побрел он к матушке своей Амелфии Несказанной, да стал жалиться: мол, хочу всяким военным наукам обучаться, удалью молодецкой хвастаться, не к лицу добру молодцу взаперти сидеть в светлой горнице, на бел свет глядеть сквозь письмена заветные.
Вздохнула матерь добрая Амфелия Несказанная и сына жалеючи, отправилась за советом в палаты белокаменны к городской голове, посаднику княжескому. Заходила она к нему в гриденку, кланялась низко, челом била, речь держала:
— Гой еси, отец ты наш Евлампий Златович, не вели со двора гнать, вели слово молвить за чадо свое ненаглядное, младого Добромира, единственного богатыря во всём великом граде Китеже. Стал свет ему не мил без дела ратного! Отправь-ка ты его на год-другой в стольный Киев-град, на заставушку богатырскую, военному делу обучаться, к тем богатырям воеводушкам, что на весь честной мир славятся подвигами своими да делами ратными.
Нахмурился Евлампий Златович, ничего не ответил он честной матери Амелфии Несказанной. А как ушла она прочь со двора, так и задумался посадник думой тяжкою: неохота ему единственную силу-силушку в чужие края отпускать, ой да переманят Добромира богатыри киевские к себе в дружинушку и жди-пожди, ищи-свищи его опосля, пропадай святой град без защитушки! Вздохнул городской глава и вышел во двор для раздумий. Глядь на голубятню, а там почтовые голуби крылышками машут, на мысль хитрющую толкают: «А и то верно, — подумал Евлампий Златович, — пошлю-ка я грамотку скорописчую на заставушку в стольный град, к богатырям тем киевским. Пущай сюда сами идут да научают нашего Добромира делам воинским!»
Сказал — сделал! Написал писарь Яшка на пергаменте сию просьбу великую. Привязали эту грамоту к самой жирной голубке и отправили с богом.
Долго ли коротко, но добралась голубица до самого Киева-града, до заставушки богатырской, нашла богатыря самого жирного и села ему на шелом. Не шелохнулся богатырь, не почувствовал незваную гостьюшку на своей голове могучей. Зато другой богатырь заприметил неладное на шеломе у Ильи Муромца и говорит:
— Чи Илья сидит передо мной, чи голубятня? Не пойму никак! А что наша дружинушка зрит-видат?
Обернулись дружинники на своего воеводу и захохотали что есть мочи!
Так или не так, но прочли богатыри киевские просьбу горожан китежских. Посочувствовали граду беззащитному да стали решать: кого на выручку спровадить? Жребий пал на Добрыню Никитича и младого Балдака Борисьевича, от роду семилетнего (чтобы Добрыня зазря времени не терял, а зараз двух мальцов обучал). Ну и спровадили их обоих в славный Китеж-град, с глаз долой — из сердца вон!
Сели добрые витязи на своих верных боевых коней и поскакали, быстры реченьки перепрыгивая, темны леса промеж ног пуская. Во-о-он и озеро Светлояр виднеется, блином на сырой земле лежит, гладкими водами колыхается, голубой водицей на красном солнышке поблескивает. Рядом град большой стоит, златыми куполами церквей глаза слепит. А на рясных площадях ярмарочные гуляния: люд честной гудит — торгуется, ряженые скоморохи народ забавляют, а игрушки Петрушки, как могут, детишек развлекают. Приземлились наши путники на самой широкой площади, прямо в телеги с товаром плюхнулись. Вот так взяли и опустились с небушка на землю. Народ в рассыпную:
— Велканы-буяны! — кричат. — Великаны-буяны! Созывайте войско охранное, бегите за городской головою!
Кинулись, бросились горожане, а войска охранного то и нет. Стучатся к Евлампию Златовичу, тот вышел из терема на крыльцо, в ус подул, квасу испил, подумал, подумал и люд честной успокоил:
— Похоже на то, что это засланцы к нам прибыли, богатыри киевские, научать нашего Добромирушку вести бои оборонные, свят град от врагов защищать!
— У-у-у! — народ остыл-отошёл и кумекать поплелся: как прокормить такое громадное убожище, всех троих богатырей, в общем.
Добрались слухи о прибывших добромировских учителях и до самого Добромира. Сорвался он с печи, прихватив с собой калачи и понёсся быстрей ветра до гостей воеводушек. Вот уж они обнимались, целовались, братьями названными нарекались! И отдохнув да поспав, на пирах почётных погуляв, заладили они бои, драки, учения. Учились год, учились другой, а на третий год народ не выдержал, зароптал: дескать, ждать устали мы, когда все эти поединки закончатся. А и неспроста, вино богатыри хлебали бочками, мёд ели кадками, гусей в рот клали целиком, глотали не жуя, хлебов в один присест сметали два пуда!
— И ни день, ни два! Не желают более крестьяне такой доли. Отправляй, царь батюшка, обоих в обратушку! — припёрся сплетничать, наушничать к Евлампию Златовичу мужичок-бедовичок.
— Гыть, проклятый! — осерчал посадник княжеский. — Ни одной доброй вести не принёс ты мне за всю свою жизнь горемычную. Пошёл вон из града, с глаз моих долой! Иди-ка ты в малый Китеж-град, там и шляйся, ищи-свищи себе позорище на буйную, глупую голову.
Деваться некуда, приказа барского никак ослушаться нельзя. Собрал мужичок-бедовичок котомочку, взял посох и побрел житья-бытья просить в малый Китеж-град. А как ворота городские за ним захлопнулись, тут же большой Китеж навсегда забыл про оборванца, лишь маковки на церквях посерели. Тёр их, тёр игумен Апанасий, да всё без толку, так блеклыми и остались. Развели руками монахи, разбрелись по своим кельям, чертей с опаской проклиная, ведь с бесовщиной яро спорить и по сей день никто не отваживается.
А тем временем в гриденке княжеской сидит Евлампий Златович и раздумывает:
— Нет, оно то оно — оно, мужик стонет, но пашет. Но и мужика, как ни крути, жалко. Опять же, казна городская пустеет.
Вдруг ставни от ветра распахиваются и в окошечко влетает Белая баба, опускается она на пол, подплывает к посадничку княжьему, садится рядом на лавочку, ласково заглядывает в его очи ясные, берёт белы рученьки в свои руки белые и слово молвит мудреное:
— Погоди, не спеши, милый князь, не решай сумбурно судьбу народную. Не пущай богатырей в родную сторонушку. Я пришла за ними, яки смертушка, як воля-волюшка. Коль оставишь их при себе ещё на год-другой, то отойдут они со мной в мир иной на бытие вечное, нечеловеческое. А коль отправишь их взад на заставушку, так и не видать тебе большого Китежа: сбежишь вслед за мужиком-бедовиком ты в малый град да там и сгинешь навеки! — сказала, рассмеялась и исчезла.
— Нежить треклятая! — прошептал Евлампий Златович, опустился на колени и пополз в красный угол к святой иконе. Челом побил, перекрестился ровно дюжину раз и пополз обратно. Залез, кряхтя, на полати и уснул в муках на перине мягкой, под одеялом пуховым.
А наутро издал указ:
— С Добрыни и Балдака слазь. Велено кормить, кормите. И это… боле не ропщите!
Послушались мужики приказа боярского, разошлись по полям, по огородам: сеять, жать, скотину пасти.
Проходит год, проходит два в крестьянских трудах тяжких: ироды былинные на выдумки спорые, принудили они народец китежский не только себя кормить, а ещё и заставы богатырские недалече у стен городских поставить. А сами забавляются в боях потешных, перекрестных, да мечи куют, мужикам раздают, те их в руки брать отказываются: мол, господь нам завсегда поможет! Богатыри на поговорки эти дивились, доселе они с таким людом не сталкивались ни на прямоезжих дорожках, ни на путаных, заковыристых. Добрыня Никитич нахмурился, грозную речь держал:
— На Русь печальную насмотрелся я да с такой горечью, что не утешился. Сколько ж ворогом народу потоптано, и не счесть уже даже господу! На своём веку нагляделся я на самых на дурных дуралеев, но таких, как вы, по всей сырой земле не сыскать, ни отыскать, ни умом не понять!
Да уж, то чудной народец был, блаженный: разумом как дитя, а мыслями где-то там, в сторонке. Лишь Евлампий Златович и Добромир понятие имели, ну им и положено по чину да по званию.
Вот ту пору тяжкую и прознал злой хан Батый о златых куполах церквей в граде великом Китеже, и послал он в Малый Китеж воинов всё покрепче разузнать. Гонцы возвратившись, докладывают: дескать, богатств немерено, но укреплен град заставушкой, в которой три сильных русских могучих богатыря службу несут, в чисто поле зорко глядят. Пообещал Батый трёх богатырей на одну ладошку положить, а другой прихлопнуть, как мух. И повел на Большой Китеж огромное войско.
А на заставе богатырской несёт караул сам Добромир, да всё вдаль глядит. Но вот приметил он тучу чёрную, тучу чёрную не от воронья, а от силы несметной Батыевой! Сила чёрная надвигается, сердце воина, нет, не мается, а биться перестаёт, Добромир приказ отдаёт:
— Скачи, Балдак свет Борисьевич, к воротам городским, стучись что есть мочи, кричи зычным голосом: пришла беда откуда не ждали, могол прёт — берегов не видать!
Прыгнул Балдак Борисьевич на коня вороного и помчался в славный Китеж-град, но стрела каленая чужеземная нагнала его в неровен час и ранила смертельно. Не упал молодой богатырь на траву колючую, а доскакал до ворот и успел принести весть горькую:
— Тянет рать Батый сюда, закрывай ворота, держи оборону, коль не хочешь полону!
И упал замертво на мураву со стрелой в спине могучей. Эх, побежали белые лошадки перед глазами у воина. И явилась ему Белая баба такая красивая, что глаз не отвести. Хохочет она и манит, манит за собой дитятку богатырскую. Встал Балдак и пошёл Балдак за ней следом, кликнув своего бурушку верного, но тот фыркает, копытом бьёт, стоймя стоит, тело хозяина оплакивает. Вот так и ушёл былинник в страну былинную, туда где сбудутся все его мечты отроческие о странах заморских.
Нет, народ, он не урод, ворота хлоп на запор и айда молиться, у бога защитушки просить. А в ту пору богатырь киевский Добрыня Никитич и богатырь китежский Добромир билися, силу чёрную раскидывали: махнут налево — улица, махнут направо — переулочек, а как прямо взмахнут, так дорожка прямоезжая из тел монгольских выстилается. Но ворогов меньше не стало, они всё прибывают и прибывают! Вдруг небо тучей застлало, а солнце красное к закату пошло, плохо видеть стали наши витязи. Одолела их сила чёрная, упали, лежат два воина, не шелохнутся, каленые стрелы из груди торчат. А над ними уж баба Белая летает, усмехается, чарами полонит, с земли-матушки поднимает и уводит их вдаль не на посмешище, а в легенды те, что до сих пор поём.
Но вернёмся в Китеж-град, как же там народ? Нет, он не врёт, не пьёт, а всю ночь молится святым и господу, прося защиты для малых детушек:
— Эге-гей, где же ваши дубинушки, мечи булатные да копья вострые? Лежат защитнички, истекши кровушкой, и больше помочи вам ждати нечега.
А народ молится, ему всё по боку! Блаженный тот народ, что с него взять ужо? Войска Батыевы уже близехонько, и стрелы вострые пускают в крепости. Но вдруг накрыло покрывалом то ли белым, то ли алым: Светлояр с брегов ушёл, а Китеж под воду вошёл, и трезвон колоколов лишил монголов дара слов. Онемело вражье войско, испугалось и врассыпную: в леса, в болота кинулись, там их и смерть нашла.
А святой Китеж зажил своей прежней жизнью, только уже под водой: купцы торговали, скоморохи плясали, крестьяне сеяли да жали, попы венчали, отпевали, а Евлампий Златович за всеми зорко следил, указы всякие разные подписывал, баловней на кол пытался сажать, но не получалось что-то. Говорили… нет, ничего не говорили, больше молчали — трудности в воде с разговорами.
Только матерь безутешная Амелфия Несказанная всё слёзы лила по сыну убиенному богатырю русскому Добромиру Китежскому. И наплакала она целый святой источник, который до сих пор из-под земли бьет.
Поди-ка, умойся в нём, авось со своей хари грехи и отмоешь.
/ 2013 год, одно из сёл вблизи Городца (Малый Китеж) /
В магазин зашел старичок-бедовичок с длинной, окладистой бородой, в суконной рубахе и лаптях. Попросив хлеба, он протянул старинные монеты времён монголо-татарского ига и спросил:
— Как сейчас на Руси? Не пора ли восстать граду Китежу?
Изумленная продавщица не нашлась с ответом, а старичок-бедовичок взял хлеб и ушел восвояси.