— Святотатство! — грозно воскликнул он. — Подарив ее бесчестной женщине, вы осквернили эту реликвию, реликвию, трижды священную, ибо она перешла к вашему сыну от его матери и бабушки.
Грамотей, изумленный этим открытием, молча опустил голову.
— Вчера я узнал, что пятнадцать лет назад вы похитили вашего сына у его матери, вашей бывшей жены, и что вам одному известно, как сложилась судьба ребенка. Когда я понял, кто вы такой, у меня появилась еще одна причина для того, чтобы захватить вас. Я не хочу мстить вам за себя лично! Этой ночью вы опять пролили кровь ни в чем не повинного человека. Тот, кого вы серьезно ранили, доверчиво вышел к вам, не подозревая о ваших гнусных намерениях. Он спросил у вас, что вам здесь надобно... «Твои деньги и твоя жизнь!» — ответили вы и ударили его кинжалом.
— Все это поведал мне господин Мэрф, когда я оказывал ему первую помощь, — подтвердил врач.
— Это неправда, он солгал.
— Мэрф никогда не лжет, — холодно заметил Родольф. — Ваши преступления вопиют о мщении. Вы проникли в этот сад незаконным путем, вы ударили кинжалом человека, чтобы обокрасть его, и таким образом совершили еще одно убийство... Вы умрете здесь... Из жалости, из уважения к вашей жене и к вашему сыну мы спасем вас от позора смертной казни... Скажем, что вы погибли во время вооруженного нападения... Подготовьтесь... Ружья заряжены.
Лицо Родольфа было неумолимо.
Грамотей заметил в соседней комнате двоих мужчин, вооруженных карабинами... Его имя было известно, он подумал, что от него хотят избавиться, чтобы предать забвению последние совершенные им злодеяния и спасти от нового позора его семью. Как и все люди, подобные ему, этот человек был столь же труслив, сколь и свиреп. Полагая, что его последний час пробил, он задрожал с головы до ног и крикнул:
— Пощадите!..
— Нет для вас пощады, — сказал Родольф. — Если вас не пристрелят здесь, эшафота вам не миновать...
— Я предпочитаю эшафот... Я проживу, по крайней мере, еще два или три месяца... Не все ли вам равно, раз я буду наказан? Пощадите меня! Пощадите!
— Но подумайте, ваша жена... ваш сын... носят ваше имя...
— Мое имя уже давно обесчещено... Прожить хотя бы еще неделю... Пощадите!..
— У него нет даже того презрения к жизни, какое встречается у крупных злодеев! — сказал с отвращением Родольф.
— К тому же такая самовольная расправа запрещена законом, — уверенно проговорил Грамотей.
— Законом! — вскричал Родольф. — Законом!.. И вы смеете ссылаться на закон, вы, который уже двадцать лет живете с оружием в руках, открыто восставая против общества?..
Не отвечая, злодей опустил голову.
— Оставьте мне жизнь, хотя бы из жалости! — проговорил он наконец униженно.
— «Вы скажете, где находится ваш сын?
— Да... да... Я скажу вам все, что знаю.
— Вы скажете мне, кто родители этой девушки, детство которой было искалечено Сычихой?
— В моем бумажнике имеются документы, которые наведут вас на их следы.
— Где ваш сын?
— Вы не отнимете у меня жизни?
— Прежде всего признайтесь...
— Видите ли, когда вы узнаете... — нерешительно проговорил Грамотей.
— Ты убил его?
— Нет... нет... Я поручил сына одному из моих сообщников, которому удалось бежать, когда я был арестован.
— Что же он сделал с ним?
— Он воспитал его; дал ему знания, необходимые для коммерции, чтобы мы могли воспользоваться... Но я скажу вам всю правду только в том случае, если вы пообещаете не убивать меня.
— И ты еще ставишь условия, мерзавец!
— Нет, нет! Пожалейте меня; прикажите арестовать лишь за сегодняшнее преступление; не говорите о другом. Дайте мне возможность спасти свою голову.
— Итак, ты хочешь жить?
— О да, да! Никогда не знаешь, что может случиться, — невольно вырвалось у злодея.
Он уже думал о возможности нового побега.
— Ты хочешь жить, жить во что бы то ни стало...
— Да, жить... Пусть даже в цепях! Хотя бы еще месяц, неделю... О, только бы не умереть сию минуту...
— Признайся во всех своих преступлениях, и ты будешь жить.
— Буду жить! Правда, правда? Буду жить?
— Послушай, из жалости к твоей жене, к твоему сыну я дам тебе совет: согласись умереть сегодня...
— О нет, нет, вы отказываетесь от своего обещания, не убивайте меня, жизнь, самая мерзкая, самая ужасная, ничто по сравнению со смертью.
— Ты так решил?
— О да, да...
— Ты так решил?
— Да, и никогда не пожалуюсь на свою участь.
— Что ты сделал со своим сыном?
— Тот друг, о котором я вам говорил, дал ему знания по бухгалтерии, необходимые, чтобы поступить в банк; таким образом сын держал бы нас в курсе некоторых финансовых операций. Так было договоре но между нами. Тогда я еще был в Рошфоре и, готовясь к побегу, руководил этим планом посредством зашифрованных записок.
— Этот человек ужасает меня! — воскликнул Родольф, содрогаясь. — Оказывается, существуют преступления, о которых я и не подозревал. Признайся... признайся же... Зачем ты хотел устроить сына в банк?
— Для того... вы понимаете... чтобы в согласии с нами нег заметно войти в доверие к банкиру... помогать нам... и...
— О боже! На что он обрек сына, своего родного сына! — скорбно воскликнул Родольф, с гадливостью закрывая лицо руками.
— Речь шла всего-навсего о фальшивых деньгах! — воскликнул разбойник. — Да и кроме того, когда мой сын узнал, чего мы ждем от него, он возмутился… После бурной сцены с человеком, воспитавшим его для выполнения наших эамыслов, он исчез... С тех пор прошло полтора года... Никому не известно, что с ним сталось... Вы найдете в моем бумажнике перечень шагов, предпринятых воспитателем сына, который во что бы то ни стало хотел разыскать его, из боязни, что тот выдаст наше содружество; но след его в Париже был потерян. Последнее местожительство сына дом номер четырнадцать на улице Тампль, где он известен под именем Франсуа Жермена; адрес тоже находится в моем бумажнике. Как видите, я все сказал, решительно все... Выполните теперь свое обещание и велите арестовать меня только за попытку сегодняшнего ограбления.
— Ну а торговец скотом из Пуасси?
— Доказать это невозможно за отсутствием улик. Я признался только вам, чтобы подтвердить свою добрую волю; на следствии я все буду отрицать.
— Итак, ты признаешься?
— Я был в нищете, не знал, как жить дальше... Совет этот мне дала Сычиха... Теперь я раскаиваюсь... Сами видите, ведь я во всем признался... Ах, если бы у вас хватило великодушия не предавать меня правосудию, я дал бы вам честное слово, что не вернусь к прежней жизни.
— Ты будешь жить, и я не предам тебя правосудию.
— Так вы прощаете меня? — вскричал Грамотей, не веря своим ушам. — Прощаете?
— Я вершу суд над тобой... и выношу тебе приговор! -воскликнул Родольф громовым голосом. — Я не отдам тебя в руки правосудия, потому что ты попадешь либо на каторгу, либо на эшафот, а этого не должно быть... Нет, не должно... На каторгу? Чтобы ты снова господствовал над тамошним сбродом благодаря своей силе и подлости! Чтобы ты снова мог удовлетворить свою жажду грубого угнетения!.. Чтобы все тебя ненавидели и боялись, ибо у преступников есть своя, особая гордость, и тебе будет льстить сама исключительность твоей низости!.. На каторгу? Нет, нет: твоему железному здоровью нипочем каторжные работы и палка надсмотрщика. Да и, кроме того, цепи можно перепилить, стены пробуравить, через крепостной вал перелезть; и придет день, когда ты снова пустишься в бега, чтобы снова нападать на кого попало, как взбесившийся дикий зверь, отмечая свой путь грабежами и убийствами... ибо никто не застрахован от твоей геркулесовой силы и от твоего ножа; а этого не должно быть, нет, не должно! Но если на каторге ты можешь разбить свои цепи, как же быть, чтобы уберечь общество от твоих злодеяний? Отдать тебя в руки палача?
— Так, значит, вы хотите моей смерти! — вскричал разбойник. — Вот чего вы хотите?
— Твоей смерти? Не надейся на это... Ты так слабодушен... ты так боишься смерти... что никогда не поверишь в ее неизбежность. Благодаря твоей жажде жизни, твоей упрямой надежде ты избежишь мучительного страха при ее грозном приближении! Надежде глупой, бессмысленной!.. Но она все же избавит тебя от искупительного страха смерти, и ты поверишь в нее только в руках палача! Но тогда, отупевший от ужаса, ты превратишься в инертное, бесчувственное тело, которое и будет принесено в жертву душам загубленных тобою людей... Этого не должно быть... ты верил бы в спасение до последней минуты... Чтобы ты, чудовище... смел надеяться? Чтобы на стенах одиночной камеры надежда являла тебе свои утешительные, сладостные миражи... до тех пор пока смерть не затуманит твоего взора? Полно!.. Старик Сатана и тот смеялся бы над этим до упаду!.. Если ты не раскаешься, я не хочу, чтобы ты сохранил надежду в этой жизни...
— Но что сделал я этому человеку?.. Кто он?.. Чего хочет от меня? Где я?.. — вскричал Грамотей чуть ли не в бреду.
— Если, напротив, ты нагло, пренебрежительно встретишь смерть, — продолжал Родольф, — то и тогда не следует предавать тебя казни... Эшафот послужил бы тебе кровавыми подмостками, где, по примеру многих других, ты похвалялся бы своей жестокостью... где, позабыв о дурно прожитой жизни, ты произнес бы последнее богохульство и осудил бы свою душу на вечные муки!.. Этого тоже не должно быть... Негоже для народа смотреть на осужденного, который шутит со смертью, подтрунивает над палачом и с ухмылкой гасит божественную искру, вложенную в нас создателем... Спасение души есть нечто священное. «Нет греха непростительного — кроме греха не раскаянного», сказал спаситель[65]. Но расстояние от суда до эшафота слишком коротко, чтобы ты успел раскаяться. Ты не должен умереть на гильотине.
Грамотей был сражен... В первый раз в жизни он столкнулся с чем-то, что было страшнее смерти... Эти, смутные опасения были ужасны...
Доктор-негр и Поножовщик смотрели на Родольфа с тревогой, они слушали, содрогаясь, его звучный, резкий голос, беспощадный, как нож гильотины; сердце их болезненно сжималось.
— Ансельм Дюренель, — продолжал Родольф, — ты не попадешь на каторгу... Ты не умрешь...
— Но чего же вы хотите от меня?.. Так, значит, вы посланы ко мне из преисподней?
— Послушай, — сказал Родольф, торжественно вставая, и властно, угрожающе поднял руку. — Ты преступно злоупотреблял своей силой... Я парализую ее... Сильнейшие дрожали перед тобой... Ты будешь дрожать перед слабейшими... Убийца... Ты погружал созданья божий в вечную ночь... Вечный мрак наступит для тебя в этой жизни... Сегодня... Сейчас... Такая кара будет, наконец, под стать твоим преступлениям... Но, — продолжал Родольф с горестным сочувствием, — эта страшная кара откроет, по крайней мере, перед тобой безграничные возможности искупления... Я был бы так же преступен, как ты, если бы покарал тебя из чувства мести, какой бы справедливой она- ни была... Твоя кара не будет бесплодна, как смерть... она должна послужить спасению твоей души; вместо того чтобы обречь тебя на вечные муки... Она поможет твоему искуплению... Если, желая обезвредить тебя... я навсегда лишаю тебя великолепия божьего мира... если погружаю в непроглядную ночь... в одиночество... в воспоминания о своих злодеяниях... то делаю это для того, чтобы ты беспрестанно созерцал весь ужас содеянного тобой... Да, навеки обособленный от внешнего мира, ты вынужден будешь всецело погрузиться в себя, и тогда, надеюсь, твой лоб, отмеченный бесчестием, покраснеет от стыда, твоя душа, очерствевшая от жестокости... растленная преступлением... проникнется чувством сострадания... До сих пор каждое твое слово было богохульством. Придет время, и, каждое твое слово будет молитвою... Ты отважен и жесток, ибо чувствуешь свою силу... ты будешь кроток и смирен, ибо почувствуешь свою слабость... Твое сердце было глухо к раскаянию… настанет день, когда ты станешь оплакивать свои жертвы. Ты растлил ум, данный тебе богом, превратив его в оружие грабежа и убийства... Из человека ты стал хищным зверем... Придет день, и твой ум, очищенный угрызениями совести, пробудится благодаря покаянию... Ты не берег то, что берегут даже звери — своих самок и детенышей... После долгой жизни, посвященной искуплению грехов, ты обратишься с последней молитвой к богу, слезно моля его ниспослать тебе нежданное счастье умереть в присутствии твоей жены и твоего сына.
Эти последние слова Родольф проговорил голосом взволнованным и грустным.
Ужас, охвативший было Грамотея, почти прошел... Он подумал, что Родольфу захотелось напугать его этим нравоучением прежде чем закончить свою речь. Ободренный мягки тоном своего судьи, преступник все больше наглел, по мере того как проходил его страх.
— Черт возьми! — сказал он с грубым смехом. — Мы что, шарады разгадываем или присутствуем на уроке закона божия?
Врач-негр с опаской взглянул на Родольфа, ожидая его, гневной вспышки.
Этого не случилось... Молодой человек с невыразимой печалью покачал головой и сказал врачу:
— Приступайте, Давид... И да покарает меня господь, если я совершу ошибку.
И Родольф закрыл лицо руками.
При этих словах врач позвонил.
Вошли двое мужчин, одетых во все черное. Доктор указал им рукой на дверь в соседнее помещение.
Они вкатили в него кресло с Грамотеем и связали его так, что он не мог пошевельнуться. Голову они прикрутили к спинке кресла с помощью повязки, охватившей одновременно шею и плечи.
— Обвяжите его лоб платком и намертво прикрепите к креслу, а другим платком заткните ему рот, — распорядился Давид, не сходя с места.
— Теперь вы хотите перерезать мне глотку?.. Помилуйте!.. — взмолился Грамотей. — Помилуйте!.. И...
Из соседней комнаты доносился теперь лишь невнятный шепот.
Двое мужчин появились на пороге... и по знаку доктора вышли из залы.
— Монсеньор? — молвил в последний раз врач вопросительным тоном.
— Приступайте, Давид, — ответил Родольф, не меняя положения.
Давид медленно вошел в соседнюю комнату.
— Господин Родольф, мне страшно, — сказал побледневший Поножовщик дрожащим голосом. — Господин Родольф, скажите что-нибудь... Мне страшно... Или это сон?.. Что делают там с Грамотеем? Ничего не слыхать... От этого мне еще страшнее.
Давид вышел из соседней комнаты; он был бледен, как бывают бледны негры. Белыми были его губы. Двое мужчин снова вошли в залу.
— Прикатите сюда кресло. Они повиновались.
— Выньте у него кляп.
Кляп был вынут.
— Вы что же, хотите подвергнуть меня пытке?.. — воскликнул Грамотей, и в голосе его прозвучало не страдание, а гнев. — Что это за забава колоть мне чем-то глаза?.. Мне было больно... И для чего вы потушили свет и там и здесь? Собираетесь мучить меня в темноте?
Последовала минута жуткого молчания.
— Вы слепы... — проговорил наконец Давид взволнованно.
— Неправда! Быть этого не может! Вы нарочно создали этот мрак!.. — вскричал разбойник, делая неимоверные усилия, чтобы освободиться от пут.
— Развяжите его, пусть встанет, — распорядился Родольф. Грамотея развязали.
Он быстро встал, сделал шаг, протянул вперед руки, снова упал в кресло и воздел руки к небу.
— Давид, дайте ему этот бумажник, — сказал Родольф. Врач вложил в дрожащие руки Грамотея небольшой бумажник.
— В этом бумажнике достаточно денег, чтобы обеспечить тебе кров и хлеб до конца твоих дней в каком-нибудь уединенном месте. Теперь ты свободен… убирайся... и постарайся раскаяться... Господь милостив!
— Слеп! — проговорил Грамотей, машинально взяв бумажник.
— Откройте двери... Пусть уходит! — проговорил Родольф. Двери с шумом распахнулись.
— Слеп! Слеп! Слеп!!! — твердил злодей, подавленный горем. — Боже мой, так это правда!
— Ты свободен, у тебя есть деньги, убирайся!
— Но я не могу уйти... Как вы хотите, чтобы я ушел? Я ничего не вижу, — воскликнул он в отчаянии. — Преступно злоупотреблять своей силой, чтобы...
— Преступно злоупотреблять своей силой! — повторил Родольф, голос которого прозвучал торжественно. — А что ты сделал со своей силой?
— О, лучше смерть... Да, я предпочел бы умереть! — воскликнул Грамотей. — От всех зависеть? Всего бояться? Ребенок и тот может побить меня! Что делать? Боже мой! Боже мой! Что же делать?
— У тебя есть деньги.
— Их украдут у меня! — сказал разбойник.
— Их украдут у тебя. Вслушайся в эти слова!.. Ты произносишь их со страхом, ты, который столько раз воровал? Убирайся.
— Ради бога, — сказал умоляюще Грамотей, — пусть кто-нибудь проводит меня! Как я один пойду по улице?.. О, убейте меня! Прошу вас, сжальтесь... Убейте меня.
— Нет, придет день, и ты раскаешься.
— Никогда, никогда я не раскаюсь! — злобно вскричал Грамотей. — О, я отомщу! Поверьте... я отомщу!..
И, скрежеща зубами, он вскочил с кресла, угрожающе сжав кулаки.
Сделал шаг и споткнулся.
— Нет, нет, не могу!.. И однако, я такой сильный! Ах, как я жалок... Никто не пожалеет меня, никто.
И он заплакал.
Невозможно описать изумление, ужас Поножовщика во время этой трагической сцены: на его простом, грубом лице было написано сострадание. Он подошел к Родольфу и тихо сказал ему:
— Господин Родольф, он, возможно, получил то, что заслужил... Это был последний негодяй! Он и меня хотел убить; но теперь он слеп, он плачет. Дьявольщина! Мне жаль его... Он не знает, как уйти отсюда. Его могут раздавить на улице. Хотите, я отведу его куда-нибудь, где ему хоть нечего будет бояться?
— Хорошо... — сказал Родольф, тронутый великодушием, Поножовщика, и пожал ему руку. Хорошо, ступай...
Поножовщик подошел к Грамотею и положил ему руку на плечо.
Разбойник вздрогнул.
— Кто это трогает меня? — спросил он глухо.
— Я.
— Кто такой?
— Поножовщик.
— Ты тоже хочешь отомстить мне, да?
— Ты не знаешь, как выйти отсюда!.. Обопрись на мою руку... Я провожу тебя.
— Ты! Ты!
— Да, теперь мне жаль тебя, идем!
— Ты хочешь поставить мне ловушку?
— Ты прекрасно знаешь, что я не подлец... Я не злоупотребляю твоей бедой. Ну же, идем, на улице уже светло.
— Светло! А я никогда больше не увижу света! — вскричал Грамотей.
Не в силах выносить долее эту сцену, Родольф поспешно вышел из залы в сопровождении Давида, знаком приказав обоим слугам удалиться.
Поножовщик и Грамотей остались одни.
— Правда ли, что в бумажнике, который мне дали, есть деньги? — спросил разбойник после долгого молчания.
— Да, там по меньшей мере пять тысяч франков. С такими деньгами ты вполне можешь жить на полном пансионе, где-нибудь в тихом уголке, в деревне, до конца своих дней... Хочешь, я отведу тебя к Людоедке?
— Нет, она украдет мой бумажник!
— К Краснорукому?
— Он отравит меня, чтобы завладеть моими деньгами.
— Куда же ты хочешь, чтобы я отвел тебя?
— Не знаю. Ты-то не вор, Поножовщик. Вот что, хорошенько спрячь бумажник у меня под курткой, чтобы Сычиха не увидела его, не то она меня обчистит.
— Сычиха? Ее отнесли в больницу Божона. Сегодня ночью, отбиваясь от вас обоих, я покалечил ей ногу.
— Что же будет со мной? Господи, что же будет со мной из-за этой черной завесы, которая навсегда останется передо мной? А что, если я увижу на ней бледные, мертвые лица тех...
Он вздрогнул и глухо спросил у Поножовщика:
— Скажи, человек, которого я кокнул этой ночью, умер?
— Нет.
— Тем лучше.
И Грамотей некоторое время молчал; потом неожиданно воскликнул, подпрыгивая от ярости:
— И однако, Поножовщик, это ты все испортил, злодей!.. Без тебя я бы укокошил этого человека и унес бы деньги. Если меня ослепили, это тоже твоя вина, да, твоя вина!
— Не думай о том, что было, это вредно для тебя. Ну же, решайся, идешь ты или нет?.. Я устал, мне хочется спать. Я и так достаточно делов наделал. Завтра я возвращаюсь к своему подрядчику. Я отведу тебя, куда захочешь, и отправлюсь на боковую.
— Но я не знаю, куда мне идти. В мои меблированные комнаты... Я не смею... Придется сказать...
— Послушай, хочешь день или два пробыть в моей конуре? А я постараюсь подыскать тебе хороших людей, которые возьмут тебя к себе как инвалида. Да... в порту Святого Николая я знаю одного рабочего, его мать живет в Сен-Манде; она порядочная женщина, но живется ей несладко. Возможно, она могла бы взять тебя к себе... Идешь ты или нет?
— На тебя можно положиться, Поножовщик. Я не боюсь пойти к тебе со своими деньгами. Ты никогда не крал... ты не злой, ты великодушный.
— Ладно уж, довольно захваливать меня.
— Видишь ли, я благодарен тебе за то, что ты хочешь сделать для меня, Поножовщик. В тебе нет ненависти, злопамятства... — смиренно проговорил преступник, — ты лучше меня.
— Дьявольщина! Еще бы не лучше... Господин Родольф сказал, что у меня есть мужество.
— Но что это за человек? Он не человек вовсе, — воскликнул Грамотей в новом приступе злобы и отчаяния. — Он палач! Чудовище!
Поножовщик пожал плечами.
— Ну как, идем, что ли?
— Мы пойдем к тебе, ведь так, Поножовщик?
— Да.
— Ты не затаил злобы против меня за эту ночь, поклянись мне в этом?
— Клянусь.
— И ты уверен, что он не умер... тот человек?
— Уверен.
— Одним все же будет меньше, — глухо проговорил преступник. И, опершись на руку Поножовщика, он покинул дом на аллее Вдов.
Часть II
Глава I.
ЛИЛЬ-АДАН
Прошел месяц после описанных нами событий. Мы посетим теперь вместе с читателем городок Лиль-Адан, расположенный в живописной местности на берегу Уазы, вблизи большого леса.
В провинции мельчайшие факты становятся важными событиями. Недаром зевакам, гулявшим в. то утро по церковной площади, не терпелось узнать, когда приедет человек, купивший у вдовы Дюмон лучшую в городке мясную лавку со скотоприемным двором.
Новый владелец был, видимо, богачом, ибо он роскошно выкрасил и отделал лавку. Три недели день и ночь трудились там рабочие. Бронзовая с золотом решетка, закрывавшая вход в магазин, не препятствовала притоку свежего воздуха. По обеим ее сторонам высились массивные пилястры, увенчанные двумя крупными бычьими головами; на их золоченые рога опирался широкий антаблемент, предназначенный для вывески. Остальная часть этого двухэтажного дома была выкрашена в темно-серый цвет, а решетчатые ставни — в светло-серый. Все работы были закончены за исключением установки вывески, которой нетерпеливо ожидали праздношатающиеся, дабы узнать фамилию преемника вдовы.
Наконец рабочие принесли большую вывеску, и любопытные прочли на ней следующие слова, начертанные золотом по черному фону: "Правдолюб-мясник".
Любопытство бездельников все же не было удовлетворено. Кто такой этот Правдолюб? Один из самых нетерпеливых горожан обратился к приказчику, парню с открытым и веселым лицом, который хлопотал в лавке, заканчивая последние приготовления.
На вопрос о его хозяине, г-не Правдолюбе, парень ответил, что еще не видал его, так как лавка была куплена по доверенности, но не сомневается, что патрон сделает все возможное, чтобы удовлетворить своих будущих покупателей, уважаемых жителей Лиль-Адана.
Эти любезные слова, сказанные с видом приветливым и радушным, да и нарядный вид лавки расположили любопытных в пользу г-на Правдолюба; кое-кто тут же обещал симпатичному парню стать клиентом его хозяина. В этом доме со стороны Церковной улицы имелся еще обширный двор. Через два часа после открытия лавки новенькая плетеная двуколка, запряженная холеным першероном, въехала во двор мясной; из экипажей вышли двое мужчин. Один из них был Мэрф, бледный, но уже вполне оправившийся после нанесенной ему раны, второй — Поножовщик. Рискуя впасть в банальность, мы скажем, что престиж костюма так велик, что Поножовщика — этого завсегдатая таверн Сите, трудно было узнать в новой, непривычной для него одежде. Такая же метаморфоза произошла и с его лицом; вместе с обносками он, казалось, сбросил и свой дикий, грубый, тревожный вид: когда он спокойно шел, положив руки в карманы длинного теплого редингота из касторина орехового цвета, уткнув свежевыбритый подбородок в широкий белый галстук с вышитыми уголками, всякий принял бы его за добропорядочного буржуа. Мэрф привязал лошадь к железному кольцу, вделанному в стену, и сделал знак Поножовщику следовать за ним; они вошли в уютную низкую залу за лавкой, обставленную ореховой мебелью, оба окна которой выходили во двор, где лошадь нетерпеливо била копытом. Можно было подумать, что Мэрф находился у себя дома, ибо он отворил дверцу одного из шкафов и взял оттуда бутылку и стакан.
— Утро сегодня холодное, парень, не хотите ли выпить водки?
— Не в обиду будь вам сказано, господин Мэрф... я не стану пить.
— Отказываетесь?
— Да, я до того рад, а радость согревает человека. И еще я рад тому, что встретил вас... Дело в том...
— Но в чем же?
— Вчера вы нашли меня в порту Святого Николая, где я для согрева лихо выгружал из воды бревна. Я не видел вас с той ночи... когда негр с белыми волосами выколол глаза Грамотею. Это первое, что он получил по заслугам, что правда, то правда, но... словом... Дьявольщина! Меня это зрелище перевернуло. А какое лицо было у Родольфа! У него всегда такой добродушный вид, а в ту минуту он меня испугал.
— Что же дальше?
— Итак, вы мне говорите: «Здравствуйте, Поножовщик». — «Здравствуйте, господин Мэрф. Значит, вы поправились?.. Тем лучше, дьявольщина, тем лучше. А как господин Родольф?» — «Ему пришлось уехать через несколько дней после того дела на аллее Вдов, и он позабыл про вас, парень». — «Если так, отвечаю я вам, если господин Родольф позабыл меня, ей-богу, мне это очень горько».
— Я хотел сказать, мой милый, что он забыл вознаградить вас по заслугам; но он вас никогда не забудет.
— Эти ваши слова меня сразу подбодрили, господин Мэрф... Дьявольщина! Я-то уж наверняка его не забуду!.. Он мне сказал, что у меня есть честь и мужество... словом, молчок.
— К сожалению, парень, монсеньор уехал, не оставив никаких распоряжений на ваш счет; у меня самого ничего нет, только то, что мне дает монсеньор: я не могу отблагодарить вас, как бы мне хотелось, за все, что вы сделали для меня.
— Полно, господин Мэрф, вы шутите.
— Но почему же, черт возьми, вы не вернулись на аллею Вдов после той трагической ночи? Монсеньер не уехал бы, не подумав о вас.
— Как вам сказать... Господин Родольф не позвал меня. Я решил, что он больше не нуждается во мне.
— Должны же вы были подумать, что ему хочется отблагодарить вас.
— Вы же сказали, что господин Родольф не забыл меня.
— Хорошо, хорошо, не будем больше говорить об этом. Но мне было нелегко отыскать вас... Так, значит, вы больше не ходите к Людоедке?
— Нет.
— Почему?
— Так уж, кой-какие мыслишки пришли мне в голову... — В добрый час; но вернемся к тому, о чем вы говорили.
— К чему, господин Мэрф?
— Вы говорили: «Я доволен, что встретил вас, и еще доволен, быть может...»
— Вспомнил, господин Мэрф. Вчера, найдя меня у плотового сплава, вы сказали: «Послушайте, парень, я не богат, но я могу доставить вам место, где вам не придется так надрываться, как в порту, а зарабатывать вы будете четыре франка в день». — «Четыре франка в день... да здравствует хартия!»
Я ушам своим не поверил: ведь это жалованье унтер-офицера. «Дело подходящее, господин Мэрф», отвечаю я. Вы же говорите мне, что я не должен походить на бродягу, иначе испугаю хозяина, к которому вы меня ведете. «У меня нет другой одежды», отвечаю я. «Идемте в «Храм вкуса», говорите вы. Я иду за вами, выбираю у мамаши Юбар все самое что ни на есть шикарное, вы даете мне денег в долг, и через четверть часа я разодет, как домовладелец или зубной врач. Вы мне назначаете свидание на сегодня, рано утром у ворот Сен-Дени; я нахожу вашу повозку, и вот мы здесь.
— Вы в чем-нибудь сомневаетесь?
— Видите ли, господин Мэрф, если человек хорошо одет, это портит его. И когда я вновь напялю на себя старую куртку и остальное тряпье, мне будет не по себе. Да и, кроме того... получать четыре франка в день, вместо двух... кажется мне такой большой удачей, которая не может продолжаться; я предпочел бы спать всю жизнь на дрянном соломенном тюфяке в моей меблирашке, чем проспать пять-шесть ночей в хорошей кровати. Вот какое у меня мнение.
— Оно не лишено основания. Но лучше всегда спать в хорошей кровати.
— Ясное дело, лучше есть хлеба, сколько влезет, чем подыхать с голоду. Что это? Так здесь, значит, мясная лавка? — спросил Поножовщик, слыша удары топора и заметив сквозь занавеску разрубленную бычью тушу..
— Да, мой милый; лавка принадлежит одному из моих друзей. Хотите осмотреть ее, пока лошадь отдыхает?
— Пожалуй, это напомнит мне молодость... только бойня в Монфоконе была дрянная, а убойным скотом служили мне старые клячи. Чудное дело! Имей я за душой немного денег, я из всех профессий выбрал бы только профессию мясника! Ездить на славной лошадке по ярмаркам, покупать там скотину, возвращаться домой, погреться у своего очага, если ты замерз, посушиться, если ты промок, увидеть свою хозяйку, славную толстую мамашу, свежую и веселую, с целой кучей ребятишек, которые обшаривают твои сумки в поисках гостинцев. А затем утром, на бойне, схватить за рога быка... в особенности, если он злой, черт подери!.. Люблю злых быков... привязать за кольцо, вдетое в ноздрю, убить, разделать на части, очистить... Дьявольщина! Вот чего бы мне хотелось, как хотелось Певунье съесть ячменный леденец, когда она была маленькая... Кстати, господин Мэрф... я не встречал ее больше у Людоедки, верно, господин Родольф вытащил ее оттуда. Знаете, он сделал доброе дело. Бедная девушка! Она не думала ни о чем дурном. Такая еще молоденькая! А после втянулась бы... Словом, господин Родольф хорошо поступил.