В декабре около 5-го числа сделан был набег, и интеллигенция и часть известных рабочих была взята. Ареста ожидали, но не так скоро и не в таком широком размере. Конечно, это произвело очень сильное впечатление на меня, но не такое сильное, как если бы это случилось раньше; я уже привык к арестам и переносил их довольно спокойно. В школе на лицах учительниц можно было видеть почти слёзы и страх, страх скорее за дело, чем за себя. Общее впечатление, конечно, было очень тяжёлое; прекратилась работа в смысле доставки литературы и листков, местами на целые районы приходилось смотреть, как на прекратившие всякое существование в смысле революционной деятельности; нужно было вновь завоевать эти места, но сил не было, местами прекратились занятия в кружках, это же частью происходило и у нас. У нас было взято трое рабочих, особенно чувствовалось отсутствие Н. И все же наш край мог продолжать деятельность, не чувствуя особого ущерба в работниках по заводам и фабрикам; недостаток являлся со стороны интеллигенции, которая не могла так скоро оправиться, но всё же через неделю уже начались правильные собрания и наладилась связь. В это время товарищам пришлось немало положить энергии, дабы сломить моё упорство. Я положительно восстал против агитации, хотя видел несомненные плоды этой работы в общем подъёме духа в заводских и фабричных массах, но я сильно опасался такого же другого провала и думал, что тогда всё замрёт, но я в данном случае ошибался. Знай я, что будет продолжаться эта работа после моего ареста, я, конечно, не спорил бы по поводу агитации. Я очень удивился, что меня оставили на свободе; видимо, меня не арестовали с корыстной целью, желая выследить мои связи, но это полиции не удалось. Между тем товарищи меня уломали, и я, наконец, согласился продолжать вести агитацию. Чтобы доказать силу нашей организации, мы распространили на Чугунном, заводе, на фабриках Максвеля и Паля несколько брошюр: «Кто чем живёт?», «Что должен знать и помнить каждый рабочий», «Конгресс» и ещё одну, названия не помню, в довольно большом количестве и наделали этим очень много шума. Полиция и жандармы продолжали работать, но это только подзадоривало нас, а уверенность и мужество вселялись в читателя на фабриках и заводах. Пошли разговоры и рассуждения, и, видимо, волна недовольства скоро должна была хлестнуть через борт. Несмотря на то, что в это время через школу ничего не делалось, но старший мастер фабрики Максвеля, Шульц, прямо указывал на школу, как на причину всех этих явлений. Он же всё посылаемое ему по почте передавал жандармам и, конечно, следил зорко за своими рабочими. На заводе многих арестовывали или записывали за чтение подброшенного. Интереснее всего, что подбрасывающий действовал во время работы и настолько смело, что просто приходилось удивляться его смелости, и при этом не был ни разу замечен даже своими рабочими по партии, хотя постоянно подбрасывал по всем мастерским один, иногда бросал в котёл, в котором сидело человека три-четыре. Эти, последние, увидавши брошенное, никогда не спешили посмотреть, кто бросил, а сначала удивлённо рассматривали подброшенное и затем, поняв суть дела, осторожно начинали читать, а по прочтении иногда уничтожали листки, но это происходило очень редко и у самых боязливых рабочих.
На Семянниковском заводе однажды листки не появились благодаря загадочному случаю, именно: рабочий, получивший листки вечером, спрятал их в одном месте до утра, но когда утром пошёл на работу и хватился листков, то их уже не оказалось там, где он их клал. После этого пришлось быть ещё более осторожными, но до моего ареста ничего выяснить так и не удалось, и пропавшие листки возвращены не были. Меньше чем в месяц было разбросано довольно много брошюр и листков, и на этой почве даже возникло несколько недоразумений и обид: некоторые рабочие жаловались, что им меньше дают брошюр, чем на другом заводе; оно отчасти так и было, брошюр не хватало, но я был уверен в скорой доставке таких же брошюр и думал тогда шире пустить их по фабрикам. Способ распространения на заводе был разнообразный: некоторым совали в ящик с инструментами или клали на суппорт станка, некоторым вкладывали в карман пальто, что было очень легко и просто выполнить, клали в такое место, куда часто, за чем-нибудь приходили рабочие, иногда бросали к рабочим в котёл (в котельной мастерской), очень удобно было подбрасывать в разные части ремонтируемых паровозов, где рабочие потом находили их иногда спустя несколько часов после начала работы. В это время; начиная от самого Обводного канала, около часовни у моста, где был маленький заводик, и за село Александровское, не было ни одного большого завода или фабрики, где бы не появлялась нелегальная литература, благодаря тому, что всюду были свои люди; особенно много было своих людей на фабриках Паля и Максвеля и, если оттуда выхватывали одного или двух человек, то дело продолжало идти своим порядком, и вообще за один месяц потери уже пополнялись. Нужен был только хороший руководитель. Между прочим, главную услугу жандармам оказывали сами рабочие: сделавшись прохвостами, они выдавали все и всех, и поэтому, очевидно, приходилось потом все начинать сызнова.
После огромного провала спустя недели две-три всюду опять наладились сношения; всюду закипела живая работа в кружках и агитация листками и брошюрами. Спустя четыре недели после упомянутого провала я получил довольно много листков общего характера, где говорилось о набеге, произведённом жандармами, и о том способе, который правительство употребляет на борьбу с самосознанием рабочих. Получивши эти листки, я почувствовал, что распространение их будет последней моей работой. Постаравшись распределить листки соответственно количеству работающего люда на фабрике и заводе, я разнёс и роздал известным мне лицам эти листки, узнав, в какой час приблизительно они будут раскинуты. Доверенные лица сейчас же взялись за работу: кое-кто побежал за материалами для составления клея или гуммиарабика, дабы лучше наклеивать листки в общих местах. Раздав таким образом листки, попрощавшись с товарищами и предупредив их о возможности моего ареста, я сказал, чтобы они не приходили ко мне на квартиру, пока я сам не явлюсь к ним. Уже в одиннадцать часов вечера я сел на идущую в парк конку и поехал в село Александровское, направляясь на квартиру к товарищу, где меня поджидали. Отдав листки для Обуховского завода и др. и пожелав им благополучно продолжать работу, я сказал о своей уверенности, что после этих листков я буду, наверное, арестован, и спокойно отправился домой с полным убеждением, что завтра утром по всему Шлиссельбургскому шоссе на фабриках и заводах будут распространены листки. Конечно, оно так и было. Всюду приходилось полиции усиленно работать, отыскивая виновников этого распространения и немало непричастных людей попало в подозрение.
Прошёл день, вечером я никуда не пошёл, остался дома и приготовился к обыску, так был уверен в нём. И действительно, только что я заснул, как слышу тревожный стук в двери. Хозяин, недоумевая, пошёл торопливо открывать дверь, а я мог сказать себе, что больше я за Невской уже не работник. В дверь комнаты ворвался околоточный надзиратель, а потом с извинениями и с лисьим достоинством вошёл и либерал-пристав Агафонов, заявив, что он пришёл только произвести у меня обыск. Но когда при тщательном обыске ничего у меня преступного не оказалось, то он также ласково заявил, что всё же должен меня арестовать, но что, мол, это пустяки и меня дня через два-три выпустят. Я, конечно, ко всему был готов, и это особого действия на меня не произвело.
Когда гасили утром на петербургских улицах фонари, то я с околоточным надзирателем и ещё одним арестованным подъезжал к дому предварительного заключения. Я знал, что сидевший со мною арестованный совершил единственное преступление: отнёс в проходную контору всунутую ему в карман пальто книжку и передал жандарму, и за это его арестовали. Таковы иногда убеждения у жандармов о виновности некоторых лиц. Я знал также, что и другие арестованные столь же мало принимали участия в распространении, как и сидевший против меня молодой рабочий, зато я был уверен, что те, кто распространял на самом деле, те не арестованы и продолжают спокойно спать на своих кроватях. Наконец-то и мы в предварительном заключении. Громаднейшее здание внушило с первого же взгляда к себе ненависть, но пришлось поближе ознакомиться с ним и сжиться с его привычками и уставами, а тринадцатимесячное с лишним заключение заставило пережить все волнения, возникавшие за это время. За всё это время не пришлось перекинуться ни единым словом ни с одним из товарищей, тут же рядом сидевшими и, подобно мне, одинаково молчавшими, поддерживая гробовую тишину в продолжительные и длинные месяцы. Этим заканчивается моё воспоминание о деятельности в С.-Петербурге за Невской заставой.
II
В начале весны 1897 года я поселился в Екатеринославе. После тринадцатимесячного пребывания в петербургской тюрьме проехать свободным человеком почти через всю Россию было большим удовольствием, а оказаться в южном городе с началом весны было положительно приятно. Все ново вокруг, и люди совершенно как будто иные, не те, что остались там, далеко, в северной столице; суровые тюремные стены не мозолят больше привычного глаза, всё дышит свободно, легко, а там – за другой улицей – уже широкая необъятная степь, манящая к себе свободного от работы человека.
По прибытии я выполнил необходимые формальности, поставив себя под бдительное око местной полиции, причём имел удовольствие слышать неудовольствие полицеймейстера, обращенное ко мне по поводу избрания мною данного города, и обещание кормить меня не мёдом, а чем-то другим. Я стал поджидать бумаг из Питера, после прихода каковых мне обещали выдать свидетельство на жительство. В ожидании этого я присматривался к местной жизни и заводским порядкам, узнавал о возможности поступления на работу, о заработках; о продолжительности рабочего дня я уже знал благодаря тому, что поселился в квартире одного рабочего-молотобойца, еврея. Видя, что всюду строятся всё новые и новые заводы, я проникся уверенностью, что поступить мне будет очень нетрудно, и потому, пока спокойно продолжал выжидать выдачи свидетельства.
Спустя недели три, наконец, пришли мои бумаги и за особым номером оказались у секретаря полицейского управления, который написал свидетельство и, приложив печать, выдал его мне; я дал подписать его помощнику полицеймейстера и вышел из полиции с надеждою долго не обращаться в это учреждение. Однако свидетельство оказалось далеко не удовлетворительным и вызывало недоумение паспортистов и квартирных хозяек. Всё это доставило мне много хлопот. Мои хлопоты о выдаче настоящего паспорта не увенчались успехом. Пришлось мириться с этим и жить без паспорта.
Ещё в самом начале по моём приезде в Екатеринослав я ожидал приезда одного человека, с которым мы условились встретиться на одной из площадей города Екатеринослава. Напрасно я ходил на эту площадь в условленные дни, знакомый человек не являлся, и я очень жалел о такой неудаче. После оказалось, что он не попал в Екатеринослав, а выхлопотал себе совершенно иной город. Таким образом, единственная надежда встретиться с знакомым человеком одних мыслей совершенно рушилась, а других знакомых – ни единой души, поэтому немудрено, что я начал невольно скучать, а к этой скуке присоединилась неудача в поступлении на завод.
Средства начинали истощаться, а впереди – ничего приятного. Вставая, утром часов в пять, я отправлялся к какому-либо заводу и уже заставал там громадную толпу безработных людей. Иногда я держался несколько в стороне, иногда входил в самую середину этой толпы и сливался с ней. Большинство, конечно, были приехавшие из деревень и главным образом орловцы. Они имели здесь земляков и надеялись при их помощи получить работу, что в большинстве случаев и удавалось; я часто видел выходивших с работы людей, которые день или два тому назад стояли со мной за воротами завода. У меня никого не было знакомых, и мои обращения к директору или мастеру с вопросом о работе постоянно кончались неудачей.
На другой месяц моего пребывания в Екатеринославе, как-то утром, придя с ночной смены, квартирный хозяин привёл с собой подвыпившего рабочего с завода. Пришедший назвался товарищем и, подняв меня с постели, которая заключалась в тонкой подстилке на полу комнаты, потащил меня на свою квартиру. На этой квартиле я встретился с двумя питерцами, попавшими сюда при таких же условиях, как и я. Один из моих новых знакомых был заводский мастеровой модельщик, а другой – фабричный мальчик, но уже в летах (ему был 20-й). Этот последний мне особенно понравился, как своим простоватым характером, так и теми рассказами, в которых он охотно и с большим увлечением передавал о всех перипетиях известных петербургских стачек и о той роли, которую ему приходилось там выполнять. Он первый подробно познакомил меня с широкой волной стачечного движения, прокатившейся по всем петербургским фабрикам, и только тогда я поверил, что начало агитации не было напрасным и что прав был рабочий Максвельской фабрики, когда говорил, что после нового года будет непременно бунт, и если не произошло бунта, а была стачка, то, значит, мысль рабочих за это время сделала огромный шаг вперёд.
А этот простой парень Матюха (назовём его так для простоты) являлся самым типичным представителем массы, он ничего не знал, кроме элементарных понятий, полученных в деревенской школе, и сначала с трудом прочитывал листки, подбрасываемые на фабрике, а потом и сам принял активное участие в подбрасывании листков и агитировании за стачку. Попавши в высылку, он жалел только об аресте знакомых ему лиц и о том, что это может повредить движению, и весь горел пылом петербургского стачечного воодушевления.
Матюха привлёк все мои симпатии, так как я нашёл в нём удовлетворение моих живых потребностей в слове и деле. После этого знакомства я почувствовал особую бодрость, и скука совершенно пропала, изредка разве появляясь под влиянием сознания, что я нахожусь без дела. Но меня уверили в возможности скорого поступления на завод, на котором работал человек, разбудивший меня утром на квартире. Позднее я узнал, что из Петербурга выписано несколько рабочих разных специальностей для нужд завода. Выписанные рабочие приехали на свой счёт, но никаких особых привилегий на заводе не получили и, будучи, таким образом, одурачены, подумывали о возвращении обратно в Петербург. Не имея денег, они продолжали пока работать, а затем понемногу втянулись в местную жизнь и постепенно стали забывать про Питер.
Познакомившись с земляками и товарищами по мысли, я стал их частенько посещать, приглашая также и к себе, и наделял их книгами из привезённых с собой. Течение жизни пошло живее.
Как-то вечером мне сообщили, что утром я должен пойти на завод сдать пробу. Эта весть была очень приятна. Утром, чувствуя себя очень взволнованным, я отправился на завод с жаждой начать работать. После года и восьми месяцев перерыва в интенсивной работе я, по понятной причине, волновался и ожидал своей пробы с особым напряжением. Пришёл мастер-итальянец, не понимающий ни одного слова по-русски, и товарищ, устроивший мне протекцию, указал ему на меня.
Молча, покуривая сигару, смотрел на меня итальянец, измеряя своим взглядом и делая свои заключения про себя. Минут через десять я получил пробу, т.е. работу, которую я должен был выполнить насколько мог лучше, дабы, глядя на неё, мастер мог сообразить, насколько я хорошо работаю, и положить, глядя по этому, жалованье. Получивши пробу, я сразу принялся энергично за работу; работать пилой (напильником) по стали довольно трудно. Прошло часа два, и моя работа подвинулась, но, к великому моему удивлению и несчастью, я почувствовал, что выполнить этой работы не в состоянии, и мной сейчас же овладело отчаяние.
Дело в том, что ещё до тюрьмы я продолжительное время не работал напильником, а тринадцатимесячное пребывание в тюрьме окончательно испортило мои руки и сделало их непригодными к работе. Мои руки сделались барскими, трудно на них было отыскать хоть одну мозолинку, а для рабочего мозоли – тот спасающий панцырь, который позволяет безвредно сносить всякие уколы и трение стали об кожу, вызывающие у нерабочих боли. Не проработав ещё и двух часов, я почувствовал на ладони правой руки сильную боль, я старался как можно меньше обращать внимания на это и продолжал работать, однако вздувшаяся мозоль сильно болела и мешала работе.
В этой же мастерской работал только что поступивший бывший петербургский рабочий, сидевший уже год в «Крестах» и отбывший надзор. Он узнал, что я петербургский и притом поднадзорный, только недавно прибывший в Екатеринослав. Перекинувшись несколькими словами, мы поняли друг друга, и я ему передал о моём горе; он посочувствовал и велел бросить работу, но я продолжал работать. Когда лопнула на ладони мозоль и из руки начала сочиться жидкость, я и тут ещё не терял надежды довести дело до конца и, обвязав носовым платком руку, продолжал работать. Но всё было напрасно: рука, потеряла свою силу, напильник приходилось держать несколько иначе, от чего работа могла затянуться. Всё же я работал, хотя всё сильней и сильней чувствовал необходимость бросить работу, наконец, не выдержал и сдался. Я сказал переводчику, чтобы мне позволили кончить пробу спустя дня три-четыре; он передал мою просьбу итальянцу, который понял так, что я испугался пробы и, значит, не могу работать. Догадавшись о его мыслях, я показал руку в доказательство причины; по которой я не могу работать, тогда он поверил и сказал что-то переводчику, который передал мне, что механик просит передать о том, что я слаб для их работы, и потому мне уплачивается стоимость сегодняшней работы, но я им не нужен.
Что я мог возразить против этого? Конечно, ничего, и потому, чувствуя горькую обиду, получил 80 копеек (подённо было отмечено 1 рубль 20 копеек) и с отчаянием ушёл к себе на квартиру, совершенно упавший духом. «Каким образом, – думал я, – поступлю я теперь на другой завод? Ведь там такая же проба заставит натереть новые мозоли, и мне опять будет отказ, как слабому человеку, негодному для заводской работы». Я изыскивал способы добиться мозолей на ладони, но ничего не мог придумать. Моя рука болела недели две; затем я попробовал вертеть ладонью по палке, чтобы натереть мозоли, но это, наконец, надоело, и я бросил.
Как-то, идя по платформе вокзала, я встретил своего товарища но Петербургу, с которым я встречался на общих собраниях петербургских рабочих. Мы обрадовались друг другу и разговорились; оказывается, живём уже третий месяц в Екатеринославе, а не знаем друг про друга, и только случайная встреча свела нас и заставила вспомнить про наше сиденье в предварилке и про многое другое. Оказалось, что мы находимся в одинаковых полицейских условиях и в одно время будем ждать окончания полицейской опеки. Поговоривши с ним кое о чём, я передал о своём знакомстве с питерцами и обещал как-нибудь его свести с ними; на этот же раз мы встретили рабочего, который познакомился со мной на заводе во время моей неудачной пробы, и мы направились к нему на квартиру. Таким образом, оказалось, что нас, петербуржцев, уже трое, и мы скоро сошлись довольно тесно. Наконец, мне удалось поступить на Брянский завод, а знакомый старый питерец поступил на маленький заводик мастером, и в скорости удалось там же устроить и другого товарища и, наконец, Матюху, так что мы все чувствовали себя довольно хорошо. Скоро мы узнали ещё одного питерца, высланного в Екатеринослав на два года и работавшего уже на одном заводе. Часто видаясь друг с другом, мы решили, наконец, устроиться более тесно и для этой цели сняли комнату, в которой и поселились втроём, в том числе и я.
К этому времени у меня произошли недоразумения с мастером, который попробовал стращать меня штрафом, а я заявил, что штрафов не принимаю, и у нас с ним дело кончилось общей схваткой, в результате которой я отрабатывал две недели. За короткое пребывание на этом заводе я нашёл здесь одного хорошего и дельного человека Г. [Г. И. Петровского. – Ред.] Этот Г. привлёк моё внимание давно, и у меня с ним часто происходили продолжительные беседы, которые располагали нас положительно жить по-питерски.
В это же время я встретился через посредство Матюхи с человеком преклонных лет, с большим семейством, старым работником, хорошим мастеровым, заражённым кооперативным социализмом. Идеалом этого человека было – открыть общественную лавочку, чтобы из неё выросла впоследствии хорошая, прочная и сильная организация, могущая давать средства для борьбы с капиталом. Как и все увлекающиеся люди, этот старичок был увлечён мыслью создать такую лавочку и потому часто говорил со мною на эту тему. Я же задавался целью разыскать все старые силы существовавшей организации и тогда начать что-либо делать, а покуда продолжал расширять круг знакомых, что мне легко и удавалось. Воскресенья у меня опять были заняты, я должен был делиться своими знаниями с молодёжью, которую мне собирал иногда Г. Правда, он и сам нуждался во всестороннем развитии и для этого по вечерам бывал у меня, но тут главным врагом была знакомая мне система сверхурочных часов. Хотя я видел, что Г. физически сильно утомляется от такой работы, но не мог сильно настаивать на непременном оставлении ночных работ, так как он нуждался ещё в выучке быть хорошим работником и, кроме того, его заедала семейная обстановка, требовавшая непременной и сильной его поддержки в экономическом отношении. Таков был мой главный помощник в будущем.
Как я уже говорил, месяца три по приезде в Екатеринослав, я ровно ничего не мог делать за неимением возможности бывать на заводе, а заводить так знакомства не удавалось, да и настроение было не таково, чтобы немедленно броситься в водоворот кипучей жизни. Познакомившись с новыми друзьями и начавши жить своей тесной кружковой жизнью, которая была довольно живой и весёлой, мы совершенно не заметили, как прошло всё лето и наступила осень. Не имея особой работы, я вспомнил петербургские вечера в школе и не вытерпел – записался в вечерние классы черчения и рисования, а за мной и друзья, но это была довольно большая и тяжёлая ноша для обременённого человека. Школа была в 40 минутах ходьбы от квартиры; такая прогулка далеко не могла составить удовольствия после дневной суетливой работы. Мои товарищи скоро отстали, и я продолжал один ходить и, может, долго ходил бы, если бы школа была интересной, тогда как она для меня – питерца, избалованного воскресной школой за Невской заставой, – являлась далеко не удовлетворительной. Притом часто вечером заходили к нам в комнату побеседовать старичок, а потом ещё один человек, которого я назову Д. Этот последний познакомился с нами, уже не помню каким образом, и за последнее время стал посещать нас довольно часто. Он мне, определённо, не нравился, но я, впрочем, этого не высказывал.
С этими-то новыми знакомыми мне и приходилось иногда беседовать. Особенно моими симпатиями пользовался старичок, который, видя неконспиративность нашей комнаты, не очень охотно беседовал и, прощаясь, постоянно приглашал меня к себе. Я заходил иногда к нему, но чувствовал себя у него неважно. Приходишь иногда к нему: он сидит и толкует со своей женой – довольно грузной, сырой женщиной. После приветствия приглашает меня пройти в переднюю комнату, откуда сурово выгоняет своих детей, и затворяет дверь. Когда мы остаёмся вдвоём, то говорим вполголоса или шопотом, дабы не только соседи, но и его семейные не могли услышать ни одного слова из нашего разговора. Иногда кто-либо из семейных случайно входил в комнату, тогда старичок ругался, выгоняя их, и запирал на крючок дверь. Беседовали мы с ним и относительно книг, и социализма, и заводских порядков, и вообще всяких дел; он передавал мне о старом движении в Харькове, где он долго жил и откуда принуждён был уехать. От него я узнавал о людях, могущих пользоваться доверием, о лицах, подающих надежды, и людях опасных; словом, я старался извлечь из него возможную пользу. При наших беседах, он часто сообщал о том, как он прячет легальные книги, дабы не заметили, что он вообще любит заниматься «этими пустяками».
Разумеется, я видел неспособность этого человека примкнуть к современному движению, да он и стар, чтобы реформироваться, но всё же было желательно дать хоть какую-либо работу ему, чтобы не дать совсем заснуть его неглубокой мысли. При случае такие люди смогут оказать услугу движению; при этом, конечно, опасно пойти за ними, нужно, чтобы, хромая и ковыляя, они тащились за тобой, и тогда дело не пострадает. Я именно так и старался поступать со старичком, и дружба моя с ним росла. Вскорости я познакомился ещё с одним таким же старичком, только моложе летами, оказавшимся человеком, у которого был план и цель, которые на мой взгляд казались положительно утопичными и никогда не осуществимыми, но разбивать идеал у человека, которому дать другого не сможешь, не стоит.
Так завязывались мои знакомства в Екатеринославе во вторую половину года моего пребывания там. Д. всё продолжал ходить и что-то особенно присматривался к нашей жизни; что меня часто бесило, и я иногда задавал вопрос товарищу: зачем собственно ходит Д., что ему нужно от нас, если он только расспрашивает и ничего не сообщает нам от себя. Если он желает входить в доверие, то пусть и сам постарается быть более откровенным.
Наконец, я решил ему прямо поставить вопрос о цели его посещений, но до этого не дошло.
Как-то раз товарищ сообщил мне о полученной от Д. брошюре, теперь уже не припоминаю, какой именно. Мы решили прочесть эту брошюру сообща, но наша комната была очень неудобна, и мы отправились в квартиру к старому петербуржцу, и, оставшись там одни без хозяина комнаты и квартирных хозяев, познакомились с содержанием брошюры. Это была первая нелегальная вещь, прочитанная нами в Екатеринославе после 6–7 месяцев жизни там, настолько ещё слабо было поставлено там нелегальное дело. После этой брошюрки появились другие; они мне особенно были нужны, почему я и схватился за них очень цепко. После этого наше знакомство с Д. приняло более дружественный характер, и мы часто делились с ним воспоминаниями о Питере.
Как-то Д. предложил нам собраться и обсудить один вопрос. Я и товарищ охотно согласились и на той же неделе собрались вчетвером в одной комнате, где были поставлены вопросы о желательности сплотиться, о желательности проявить более активно своё существование и приготовиться к собиранию материалов с заводов, касающихся главным образом злобы дня. Чтобы не откладывать этого дела в долгий ящик, решили сейчас же приступить к работе. Дальше решили, чтобы всякий не только собирал материалы, но написал бы листок для завода, в котором он работает, и такие листки решено было прочесть на следующем собрании, и если признаем их годными, то оттиснуть их на гектографе и распространить. На этом же собрании решили, что пока, за неимением большой работы, достаточно собираться втроём; из нас двух выбор пал на меня, и с этого дня вплоть до благополучного выезда из Екатеринослава через два года с месяцами я состоял неизбежным членом таких собраний. Наши собрания стали повторяться довольно часто, и дело всей технической стороны лежало на двух интеллигентах, постоянно являвшихся к нам, как на собрания, так с листками или иными какими делами. Помню, что с самого начала мы отнеслись с полным уважением друг к другу. Я и Д. – рабочие и два интеллигента принимали живейшее участие в нашей организации. Д. являлся уже человеком довольно опытным и работавшим давно, а главное конспиративным и очень аккуратным. Я тоже имел уже опыт Петербурга и знал, как наилучше действовать. Интеллигенты – люди, мало выдержанные, – сильно горячились, но это могло вредить существенным образом только им, а не нам – рабочим.
Насколько я знаю, до нашей организации, положившей в основу начало широкой агитации по всем заводам, существовала старая организация, которую можно было назвать организацией ремесленного характера и которая ничем особенно ярко себя не проявила. Мы же, раньше чем приступить к активной работе, предначертали программу своих действий, для этого были завязаны связи со многими заводами и даже с находящимся в 30 верстах от Екатеринослава Каменским. Происходили правильные сношения с заводами Каменского, готовились отдельные листки, но они приурочивались к одному моменту, т.е. к дню, в который листки будут распространены в Екатеринославе.
Ещё раньше, чем мы начали агитационную работу, я чувствовал необходимость нанять отдельную комнату, дабы легче соблюдать конспирацию, и хотя в этот момент уже потерял место, всё же снял недорогую комнату. Конец 1897 и начало 1898 года были блаженными временами в Екатеринославе для лиц, распространявших листки. Нужна была только смелость выйти ночью на улицу и, никого не встретив – ни городового, ни дворника, ни провокатора, ни шпиона, которые мирно спали, – заняться разбрасыванием листков. Мы хорошо воспользовались этим обстоятельством и благополучно возвращались домой, кой-где иногда встречая ночного сторожа, после хорошо сделанной работы.
Как-то вечером получились первые листки, предназначавшиеся для Екатеринослава, Заднепра и Каменского. Нужно было в ночь их распространить; нельзя сказать, чтобы их было много, скорее можно сказать обратное, и потому решили добрую половину расклеить. Я передал товарищу, чтобы он приготовился сегодня же вечером пойти со мной на работу не раньше одиннадцати часов.