неправильно и даже преступно против рабочих, так как она рабочим даже не заикнулась о представительстве на съезде. Это в глазах внимательного рабочего, принимающего участие в движении, не могло не вызвать некоторого пренебрежения к такого рода приемам. Нужно было быть действительно преданными делу, чтобы не подымать по этому поводу споров и не потребовать отчета; притом же мы, назвавшие себя «Екатеринославским Комитетом», даже и теперь не видели представителя, объяснившего бы нам суть съезда, но дисциплина была так сильна, что и после этого ни разу не подымался вопрос об этом.
Как-то вечером, сидя у себя на квартире с Г., я неожиданно был приятно удивлён. В комнату в сопровождении одного петербургского товарища вошёл П. А. Морозов, вернувшийся из ссылки в Вологодской губернии. Конечно, как старые друзья, мы скоро сошлись с ним почти во всех вопросах. Принимая во внимание, что П. А. был человек очень развитой и бывалый, видавший много разных людей, разные способы работы, а, следовательно, могущий во многом нам помочь, я решил, что его следует ввести к нам в Комитет. Такое своё желание я передал другим и получил согласие всех. Оно и понятно, так как нам тогда были страшно нужны люди, бывшие уже в работе, имевшие богатый опыт деятельности и могущие несколько помочь нам в редакторстве разных листков. Всем этим требованиям П. А. Морозов отвечал как нельзя лучше и, значит, являлся самым желательным человеком. Он был принят членом в Екатеринославский комитет.
Перед тем, как встретиться с П. А. Морозовым и до того, как Екатеринославская группа «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» переименовалась в «Екатеринославский комитет», у меня велись усиленные переговоры за Днепром в местечке Нижнеднепровске с моим старичком, который уже переехал в те края. Часто я отправлялся туда, вечером или в воскресенье, и мы устраивали у него собрания вдвоём или втроём. Наши собрания не носили революционного характера, тем не менее, они были конспиративными и происходили очень тайно, так что никто из обитателей квартиры не смел входить в комнату, в которой мы заседали. Конечно, я руководствовался или мною руководила мысль чисто революционная…
Мой старичок давно носился с мыслью основать кооперативную лавочку. Он был уверен, что дело быстро пойдёт в гору, и таким способом удается собрать порядочную сумму, которая нам дает возможность двинуть сильнее дело революции вперёд. Я уже был знаком в то время с деятельностью кооперации, особенно с Брюссельским народным кооперативом, и это, конечно, позволяло мне надеяться, что возможно поставить дело удачно, и тогда можно будет извлекать из кооперации средства на революционную работу. Не могу сказать, чтобы я не увлекался этим делом.
План старичка был – открыть мелочную лавочку около завода, и, следовательно, покупателей у нас будет достаточно, особенно, если постараемся тем или иным способом сделать её популярной; затем он уверял, что с торговым делом он знаком и потому ручается, что никакого ущерба мы из-за лавочки нести не будем, а в крайнем случае, если произойдёт какая-либо неудача, то не бог знает, какие мы потеряем деньги на этой лавке. Мы решили вычислить как можно точнее, сколько процентов риска и сколько процентов, подтверждающих наши планы. У нас было несколько собраний чисто интимного характера, и когда вопрос об устройстве данной лавочки был уже решён, то и тогда никто об этом не узнал. Как-то на одном из таких собраний мы решили данный вопрос окончательно. Оставалось только собрать часть денег на первое обзаведение; хотя лавочка предполагалась небольшая, всё же цель её создания – добывать средства, а если не будет денег на покупку необходимых товаров, то план наш положительно рушится. Я оказал давление на своих товарищей, чтобы дали по пять рублей на создание одного учреждения, это с моими собственными деньгами дало мне всего пятьдесят рублей. Пришлось просить одного из наших, имевшего около двухсот рублей, чтобы он ссудил нас, хотя бы под вексель. Человек он был не особенно преданный, но под вексель старичку дал 100 или 150 рублей – точно не помню.
Старичок и ещё двое кроме меня принадлежали к какой-то организации. По-видимому, эта организация возникла на почве экономической борьбы, и когда некоторые члены её были арестованы, то привлекались как уголовные. Вина их была в том, что они побили кого-то из администрации. Для ведения их дела и для помощи им была собрана сумма, по тогдашним временам довольно порядочная. Остаток от этой суммы составлял 30 рублей, каковые пока расходовать было не на что (арестованные были высланы на родину), а потому решили пустить их в оборот с условием, чтобы можно было получить одну треть при первой же потребности на помощь арестованным за распространение листков или за участие в кружке. Эти деньги решили, как я сказал, пустить в оборот лавки. Всего денег собралось около 200 рублей, но потом ещё прибавилось около полсотни, и с этими-то деньгами мы решили пуститься в плаванье по коммерческому морю.
Юридическим хозяином был избран старичок, он должен был ведать не только лавкой, но положительно всеми делами этой лавки. При получении денег он должен был выдавать векселя как гарантию от какой-либо случайности. Таким образом, в самом начале была установлена юридическая обеспеченность собранной суммы. Затем старичок обязывался давать периодически правильные отчёты контролёру как за книгами по торговле, так и за количеством наличности товара. Контролёром в этом роде был избран я, а, следовательно, на меня ложилась порядочная доля ответственности в этом предприятии. Было решено периодически устраивать наши общие собрания, где бы мы знакомились с делом и, смотря по обстоятельствам, предпринимали то или иное решение. Решили также, что лавочку открываем пока на три месяца, по истечении которых наше общее собрание должно решить, быть или не быть лавке. И, наконец, что каждый обязуется приискивать покупателей, но стараться в долг никому не давать.
После этого собрания, получивши деньги и общее согласие, наш доверенный приступил к поискам подходящего помещения, какового долго подыскать не удавалось – это было начало наших разочарований; главная причина состояла в недостатке материальных средств. Помещения находились, но с условием на год за сумму 250 и 300 рублей. Взяв во внимание, что при таком помещении можно жить с семейством, занимая порядочный дом, это было довольно выгодно и очень удобно, так как можно было расширять постепенно торговлю. Однако при всём нашем желании это для нас было положительно невозможно из-за недостатка наличности средств, и на это приходилось смотреть, как на приятное будущее. Спустя месяц было нанято помещение в базарной местности за 18 рублей в месяц, но условие заключено на полгода, и плата – за три месяца вперёд. Пришлось согласиться на эти условия при невозможности подыскать более выгодные условия, и тут же пришлось израсходовать почти одну четвёртую всего нашего капитала; дальше приходилось выправить торговые свидетельства, а за ними шли всевозможные мелкие расходы, очень быстро уменьшавшие наши средства. Когда всё это устроили, то пришлось закупать товар на наличные деньги, каковых у нас была ничтожная сумма, и они-то должны были приносить нам доходы. Тут же сразу разрушались всякие надежды на особую помощь от лавочки, но затраченные деньги требовали наших усилий, надо было как-нибудь их потом вернуть.
Помню, как-то в воскресенье отправился я поздравить нашего фиктивного хозяина с открытием лавки и подробно осмотреть её внутренний вид. Помещение было достаточное, место очень бойкое, покупателей много, хозяева, как будто очень солидные, беда только, что почти нечем было торговать: за каких-либо полчаса в моём присутствии отказали четырём или пяти покупателям по тем соображениям, что пока, мол, ещё не купили этих товаров. И верно, расставленные по полкам ящики были совершенно пусты, кое-где торчавший товар был в самом ничтожном количестве, одна стена была совершенно пустая и в ней не было вбито ни одного гвоздя. Несколько бумажных мешков заключали в себе по два – по три фунта разных круп, четыре-пять стеклянных банок, на выручке содержали сласти, конечно, не в большом количестве, тут же висело два фунта колбасы и только за дверями на крыльце лавки был целый боченок сельдей да порядочная связка тарани, там же лежал хлеб и ещё кое-что для деревенского покупателя. Моё впечатление было довольно тяжёлое, и только сообщение о сумме, на которую торговали первые дни, позволило надеяться на благоприятное будущее. Узнав, на сколько куплено всего товара и сколько находится денег, в чём больше чувствуется недостаток и что купят на первую выручку, я собрался уехать в город, забрав, конечно, всего, что можно купить в нашей лавочке для своих потребностей, но и тут меня просили кое-чего не брать, а оставить для какого-либо местного покупателя. Таково было наше кооперативное начало и, хотя начало было самое неудовлетворительное, всё же я был того мнения, что такая лавочка возможна в каждом городе. Только одно было плохо: что у нас нет возможности объявить такую лавочку кооперативной, и данная наша лавочка окружена со всех сторон конспирацией, что, само собой, не могло ей служить на пользу, притом открывать такую лавочку с такими средствами никогда не следует, если только не частным образом. Нужно сказать, что хотя и ничтожная лавочка, а она требует присутствия в себе человека не меньше, чем в продолжение 14–15 часов, и, поставив человека, мы обязаны были ассигновать ему известное вознаграждение; при нашей бедности всё же мы назначили десять рублей. Следовательно, минимальный расход доходил у нас до 30 рублей в месяц: помещение – 18 руб., услуга – 10 рублей, сторожу – от 60 копеек до 1 рубля, затем освещение и непредвиденные расходы, а товару всего на 60–70 рублей.
Хотя я жил в восьми верстах от лавочки и никуда по её потребностям не ходил, всё же она отняла у меня довольно много времени, когда оно страшно дорого было для революционной работы. Приходилось ценить жертвы с этой стороны, тогда как ранее я никогда не обращая внимания на время. Наконец, товарищ Д. стал прямо указывать мне, что я слишком много времени расходую для лавки, когда оно так дорого. Жалея время, я всё же должен был являться туда хоть раз в неделю и выслушивать всё растущее и растущее сетование на холодное отношение к этому учреждению даже самих учредителей и что, мол, человеку в преклонных летах очень тяжело вести это дело. В словах такого рода я отлично видел упрёк себе и поэтому говорил прямо о невозможности отдавать больше свободного времени для нашей лавки в ущерб революционной работе, а если и другие не помогают, то поправить дело очень трудно, и уходил, не сделав даже особой проверки, чувствуя в этом сильное оскорбление для человека, руководившего этим делом; я же просто верил в его честность.
Революционная деятельность шла своим порядком довольно правильно. У нас также систематически происходили собрания, выпускались изредка листки, прибавилась и другая литература.
Приходится вернуться опять несколько назад.
После провала мы, как я говорил, взяли к себе и склад литературы, но способ, которым мы хранили, был довольно рискованный и очень неудобный, поэтому мы с Д. начали придумывать новый план хранения и, в конце концов, решили передать корзину Г., который бы хранил у себя. Об этом я с Г. говорил уже раньше, и мы решили вырыть под домом большую яму, куда можно было бы спустить эту корзину. Конечно, никто об этом не должен был знать. Решили действовать. Я стоял у ворот проходного дома, поджидая извозчика с корзиной и Д., при этом, конечно, пришлось испытать своеобразное чувство тревоги. Но вот показался на углу извозчик с Д. и корзиной, ехавшие довольно тихо. Извозчик остановился, Д. начал расплачиваться, а я, взваливши на плечи корзину, отправился через проходной двор на другую улицу, а потом и на третью, где у дома уже поджидал меня Г., который взял корзину, и мы вместе вошли в квартиру, заперлись в комнате и принялись знакомиться с содержимым корзины. Хотя склад был довольно бедным, но я всё-таки нашёл много интересного для себя, а Г., вообще читавший мало литературы, был сильно удивлён разнообразием и, конечно, тоже пожелал прочесть, чего не читал.
Приведя в порядок книги и сделавши список всего имевшегося, мы поставили корзину к стене. Г. несколько раз по вечерам и ночью слазил под дом и попробовал вырыть яму, но мы пришли к заключению, что это очень неудобно, да и не так безопасно, тогда как явилась возможность отправить эту корзину в совершенно безопасное место, куда она вскоре и была переправлена в качестве корзины, набитой запасной одеждой. Всё это удалось нам очень хорошо, и мы убедились, что слежки за этими местами нет.
Помню, как-то Г. явился ко мне в женском платье. Я даже не сразу понял, кто собственно ко мне явился – такая осторожность, конечно, не была излишней, если много функций самого важного характера падает на поднадзорных людей. Приходилось иногда осторожно выходить из ворот поздно вечером, а иногда и ночью, дабы получше осмотреть, нет ли кого около дома, иногда же приходилось ходить и наблюдать за домом, где живёт товарищ, дабы случайно открыть слежку, если таковая существует.
В конце лета выбыли у нас из комитета два человека: один, собственно, по трусости, а другой бежал в Лондон, и поэтому пришлось дополнять комитет новыми людьми. Наш комитет, состоявший из одних рабочих, проработал с полгода, и, пока провала не последовало, собрания происходили большей частью в открытом месте за городом, где мы ни разу не были замечены. При такой конспирации мы привлекали в комитет только очень осторожных и выдержанных людей. Как раз в это время я познакомился с человеком, бывшим также под надзором и работавшим раньше в одном из больших городов. Он давно разыскивал людей, близко стоявших у дела, и желал сам принять участие в работе. Пока получили сведения о его надёжности, мы, хотя и продолжали вести с ним знакомство, но в организацию не вводили, а потом ввели и в комитет; затем в комитет был введён и Г., так что мы пополнили свой ущерб людьми безусловно преданными делу, и комитет продолжал правильно выполнять работу. Как-то в то время приезжал к нам представитель от одного большого города и привёз нам своего знакомого, который должен был войти в наш комитет. Новый товарищ был интеллигент, но, хотя он был и с высшим образованием, всё же, увидавши нашу самостоятельную работу, к которой мы привыкли и в которой хорошо ориентировались, он почувствовал себя очень неловко и признал слабость своих сведений по рабочему вопросу. Поэтому мы дали ему кружок молодых людей, но всё же просили его принимать участие в комитете, где он и бывал несколько раз. Это был первый человек из интеллигентов того времени, который занимался в кружке. Таким образом, настала зима 1898 года. Агитация принимала правильный, регулярный характер, тогда как кружки почти не собирались и не было интеллигентов, которые могли бы заниматься в кружках. Заниматься же систематически самим комитетским рабочим не было никакой возможности за неимением свободного времени, и притом с этого времени было постановлено, чтобы комитет собирался обязательно один раз в неделю. Это постановление было одно из самых наиполезнейших для всей деятельности. Хотя раз собраться в неделю – это было работой, потому что каждый на собрании давал объяснения по поводу мастерской или завода, в котором он работал, и всякий особый случай подчёркивался и иногда постановляли осветить его листком. Если произойдёт стачка в маленьких размерах или какое столкновение, комитет должен был обо всём знать и, делая постановления, приводил их в исполнение. Комитет, понимая трудность своего положения, был благодарен тем интеллигентным единицам, которые в то время иногда появлялись, но помощь их была слабая, так что мы являлись людьми, работающими без всякой интеллигенции. В этом же году был арестован мой товарищ Д. Это было большой потерей для комитета, потому что он был самый старый из всех нас и, следовательно, лучше всех знал организацию. Он вёл сношения с интеллигенцией или, как мы выражалась, с городом, так как в городе постоянно существовали один или два лица, при помощи которых мы получали всякого рода литературу. С арестом Д. мы на время потеряли связь с городской группой, доставлявшей нам, кроме литературы, также и деньги и людей для ведения кружков.
Оказавшись же без всего этого, мы, екатеринославцы-рабочие, старались по возможности больше употреблять усилий, дабы не было заметно нашей слабости. Между тем во время моего пребывания в Екатеринославе наставали не раз моменты полнейшего обезлюдения в интеллигентных личностях. После ареста Д. (он был арестован не по екатеринославскому делу) мне пришлось часто сноситься с городом, и эта лишняя работа отнимала у меня много времени.
Так как я выполнял эту работу недостаточно хорошо, то было предложено принять одного человека из города, как представителя от интеллигенции. Такой человек скоро нашёлся, так как в это время уже начали приезжать новые люди из бывших ссыльных, которые желали войти в организацию. Оказалось даже, что группа таких интеллигентов образовала в городе свой комитет. Наш комитет первое время ничего не знал об этой новой организации интеллигенции, которая, естественно, хотела принять на себя руководство работой. Вышло довольно странно, что в то время, как правильно функционировал старый (назову его рабочим) комитет, который собирался еженедельно, обсуждал разные вопросы, издавал листки, тут же рядом с ним вырос новый комитет, который, конечно, не мог удовлетвориться работой по выполнению разных постановлений рабочего комитета, как-то: доставкой литературы, средств и печатанием готовых листков.
Как я уже говорил, интеллигентам желательно было взять в свои руки писанье листков, редактирование таковых и руководство движением вообще. На этой почве происходили разные инциденты в рабочем комитете, вызываемые главным образом представителем от города, т.е. от интеллигентского комитета. Инциденты первое время являлись случайными и скоро улаживались, но постепенно они стали принимать неприятный оборот. Росло общее недовольство и увеличивались раздоры, от чего существенно страдало дело.
Помню, что интеллигенты часто нападали на нелитературный язык издаваемых листков и, кажется, один из листков был несколько изменён и сокращён в городском комитете. Это вызвало прямое столкновение и грозило полнейшим разрывом рабочих с интеллигенцией.
Интеллигенты заявили, что они могут совсем отказаться выполнять техническую сторону изготовления листков, на это рабочие ответили, что они сами на своих квартирах будут оттискивать листки, и тогда не будет надобности прибегать к услугам интеллигенции, таким образом, дело могло, действительно, кончиться разрывом.
Прошло порядочно времени, а раздоры не уменьшались. На каждом собрании комитетом предлагались разные меры, клонившие комитеты к соглашению друг с другом. Предлагалось созвать оба комитета и на общем собрании выбрать лиц по одинаковому количеству от обоих комитетов, которые бы, слившись, и представляли единый комитет. На это городской комитет не соглашался под предлогом того, что общее собрание будет слишком большое и можно навлечь подозрение, избрать же по равному количеству лиц для слившегося комитета (предполагаемого) тоже почему-то не пожелали, а выход из натянутого положения был необходим для обеих сторон.
Наконец, соглашение состоялось на следующем компромиссе: 1) собрания рабочего комитета происходят в старом порядке, и на собраниях присутствует один представитель от интеллигенции с правом голоса, но этот представитель не может меняться и не может приводить другого члена городского комитета без особого каждый раз согласия от рабочего комитета; 2) точно так же городской комитет обязан сообщать о своих собраниях члену рабочего комитета, избранному для присутствия на их собраниях, и уже представитель от рабочих передаёт в рабочий комитет о вопросах, обсуждавшихся в городском комитете и о принятых решениях; 3) писать для рабочих какого-либо завода или вообще для Екатеринослава могут одинаково оба комитета, но окончательная редакция данного листка и признание своевременности и необходимости такового принадлежит рабочему комитету. На этом произошло соглашение, и впоследствии эти вопросы почти не вызывала никаких столкновений, и рабочий комитет очень часто принимал листки, писанные городским комитетом, безо всякого изменения.
Зимой 1898 и 1899 года Екатеринослав кипел во всех частях и районах революционной пропагандой и агитацией. На всех заводах были свои люди, которые собирали сведения, следили за настроением и указывали на всякого рода злоупотребления. Особенно рабочие были недовольны черкесами, которые служили в качестве сторожей на некоторых заводах. Черкесы – это тёмный и грубый народ, вооружённый холодным оружием, а иногда и огнестрельным и дико готовый защищать всякого мастера, начальника, а директора и помощника – тем более; они при первой возможности выхватывали оружие и готовы были броситься на рабочих. Точно такими же дикими исполнителями приказаний являлись они во время работы; если кто-либо повздорил с мастером, последний по телефону вызывает из проходной казака и, грубо издеваясь над рабочим, приказывает черкесу вывести бунтовщика или «пьяницу» за ворота, что тотчас же и приводится в исполнение. Благодаря этому и дикому нраву черкесов, рабочие их просто ненавидели, и на этой почве происходили постоянно недоразумения, требовавшие вмешательства полиции и уездного начальства.
Борьба на этой почве сильнее всего происходила за Днепром и главным образом на заводе Франко-Русского товарищества вагонных мастерских. С самого начала функционирования этого завода он являлся самым беспокойным и революционным: там часто происходили забастовки вследствие недовольства администрацией. Черкесы же были бельмом на глазу у всякого рабочего.
Ещё в 1897 году весной, идя к этому заводу от станции Нижнеднепровск с партией человек в 12, я был свидетелем довольно неожиданной встречи. Мы приближались к заводу, когда оттуда вышел черкес, оказавшийся старшим сторожем. Он, очевидно, направлялся к станции, а оттуда в город. Заметив его, наша группа оживлённо заговорила о желании побить этого черкеса. Я, конечно, прислушивался к разговору, но не допускал возможности, чтобы рабочие вздумали бить его на самом деле. Когда наша группа стала приближаться к черкесу, то все разошлись по сторонам рельс железной дороги, но один, упрекая остальных в трусости, шёл между рельс прямо на черкеса и лишь только поровнялся, как ударил последнего по уху. Черкес схватился за оружие, но в это время в него полетели со всех сторон песок и камни. Он бросился к забору и, как дикая кошка, моментально скрылся. Как только мы подошли к заводским воротам, у которых стояло уже человек двадцать народу, из завода вышел урядник в сопровождении побитого черкеса, и они оба стали выискивать в толпе виновника. Черкес сейчас же узнал, обидчика, но тот отказался, заявив, что он не ударял, и отказался пойти с урядником; как свидетели пошли двое, которые сказали какую-то выдуманную фамилию, на этом дело и кончилось, но черкес всё время твердил, что он будет помнить и, если не он, то его дети отомстят за него. Нужно ли говорить, что тому рабочему нечего было и думать поступить на этот завод.
Точно так же, кажется, в 1898 году я подходил 1 мая или накануне к этому заводу повидать своего товарища. Вдруг вижу, что в заводском дворе происходит что-то необыкновенное. У ворот завода я узнал, что часа два тому назад побили помощника директора. Тогда уже у ворот стоял не черкес, а сторож в полицейской форме. После происшедшей истории он был так перепуган, что когда я проходил в завод, то он и не подумал меня остановить. Подойдя в заводском дворе к главной конторе, я увидел группу рабочих человек в 100 и перед ними исправника, говорившего что-то начальническим тоном. Я заинтересовался и протиснулся в середину рабочих. Исправник долго говорил перед рабочими и советовал им начинать работать. Один из рабочих очень возбуждённо и резко отвечал исправнику, и рабочие его поддерживали. Исправник, ничего не добившись, ушёл в контору. Оказалось, что рабочие, собравшись со всех мастерских во время работы, попросили к себе помощника директора, который вышел к ним и начал говорить сначала довольно резко, но, увидавши себя окружённым злыми лицами рабочих, стал говорить в ином духе и, очевидно, думал вывернуться при помощи стоявшего рядом с ним урядника. Его манёвр не удался, так как в это время кто-то накинул на его голову мешок, и тут же один из рабочих ударил его чем-то тяжёлым, от чего он присел. Поднялась суматоха, и рабочие, давши гудок, ушли из завода, помощника же внесли с окровавленной головой в контору, у которой я и застал собравшихся рабочих. После этого рабочие два дня не работали и чрезвычайно волновались; ходили разговоры о том, что нужно добиться освобождения арестованных. Но начальство припрятало на случай волнений в сарае солдат, о чём рабочие узнали. После этого в субботу сократили работу до двух часов. Это было удовлетворением требования, которое они выставили до того, как был побит помощник директора.
Черкесы за Днепром вывелись, и их не видно было ни на одном заводе, но в самом Екатеринославе, на Брянском заводе, черкесы продолжали вызывать своим присутствием ненависть в рабочих.
Как-то поздно вечером, идя с работы из смежного трубопрокатного завода, рабочие взяли доску из забора Брянского завода; стороживший черкес погнался за рабочими и, догнавши, пытался отнять доску. Завязалась драка, и к месту происходившей истории сбежались со всех сторон рабочие. Конечно, тут досталось бы черкесу, но на подмогу последнему из завода выскочили другие черкесы, и один из черкесов ударом кинжала убил одного рабочего. После этого рабочие страшно остервенели, ворвались в Брянский завод, разрушили и подожгли сторожевые будки для черкесов, уничтожили их имущество, а другая часть рабочих, более многочисленная, набросилась на главную контору, произвела там ряд разрушений и старалась вскрыть кассу. Был принесён большой молот (кувалда), которым, наконец, удалось взломать, кажется, малую кассу, часть денег тут же была взята и брошена в толпу рабочих. В это время контора объялась пламенем от произведенных с разных сторон поджогов и сгорела дотла.
Почти одновременно с этим в посёлке Кайдаках (где черкесом был убит рабочий) разгромили казённую винную лавку, выпили всю находившуюся там водку и, очевидно, взломали выручку, не встретив препятствия ни с чьей стороны. Часть подгулявшей взволнованной массы рабочих, поджигавших контору, направилась к общественной лавке, которую одинаково разгромило, как и винную, и начала уничтожать товары. Отделившаяся часть человек около тридцати, направилась на Чечелёвку, к главной общественной лавке, где, встреченная револьверными выстрелами, отступила, ударив несколько раз по железным ставням лавки. В это время подошли пешие войска, вызванные из лагерей. Они оцепили разгромленную общественную лавку, которая этим была спасена от поджогов, хотя из опасения повредить рядом живущим рабочим её всё равно не подожгли бы.
Когда рабочие разгромляли главную контору, то часть рабочих желала войти в ворота и, очевидно, намеревалась произвести разгром и в самом заводе, но этому помешали рабочие ночной смены: они высыпали все к воротам и, опасаясь, чтобы их не побили, вооружились кусками железа. Приехавший в это время полицеймейстер кричал на околоточного, почему тот не усмиряет рабочих; когда тот ответил, что очень опасно, тогда, желая доказать трусость околоточного и свою храбрость, полицеймейстер протискался в середину рабочих и что-то начал кричать, но в ответ сейчас же получил удар камнем в голову, от которого свалился, и его пришлось увезти домой. Часам к четырём утра беспорядки почти совсем прекратились. Сейчас же после беспорядков мы выпустили к рабочим Брянского завода листки с объяснением бесплодности таких жертв и призыв к правильно организованной стачке. Черкесы были вскоре удалены, и завод начал строить каменную контору.
Характерно, что во время процесса на суде инженеры, да почти и вся заводская администрация старались взвалить всю вину на деятельность революционеров и на листки, которые вызывали у рабочих желание бунтовать. Но один инженер держал себя на суде хорошо и показал много интимных сторон заводской деятельности (хотя как начальник он, конечно, был прохвост из первых). Этот инженер говорил, что в листках всегда пишут о понижениях расценок, о нежелательном отношении заведующих лиц к рабочим и разных других злоупотреблениях, что, естественно, находило всегда отклик в сердцах рабочих.
В то время стачки стали явлением очень обыденным, но они не были большими по размерам и кончались большей частью без вмешательства лиц фабричного и горного надзора или немедленным удовлетворением требований рабочих, или же взаимными уступками с той и другой стороны.
Помню, что во время процесса над бунтовщиками Брянского завода рабочими нарасхват раскупалась газета «Приднепровский край», но она не могла удовлетворить рабочих ничтожными сведениями, что вызывало довольно частые толки о листках, в которых должно быть все подробно сообщено.
«Что там читать газету, вот подождите, наверно скоро выйдет свой листок, там уж их отделают как следует, и там всё узнаем. Долго только что-то нет, уж не случилось ли чего с ними?..»
Такие толки показывали, что рабочие относились к листкам с безусловным доверием, и приятно после этого, что листки производили постоянно хорошее действие.