– Я называю это «принципом ДДД»! Диагноз, доступность, доверие. Диагноз – ясно и без комментариев, доступность означает проживание в Москве, что дает нам возможность постоянного мониторинга и легкий доступ к амбулаторной документации… – профессор Варакучин улыбнулся во все тридцать два искусственных зуба. – Ох, если бы вы только видели, что пишут эти, с позволения сказать, врачи поликлиник. Самые блистательные перлы я выписываю в особый блокнот, думаю собрать, систематизировать, снабдить комментариями и издать в назидание, как говорили раньше, потомкам! Ну и доверие, куда же без него? Доверие – основа любого сотрудничества.
Варакучин держался просто, без присущего многим профессорам апломба. Заглянул в ординаторскую, увидел Моршанцева, познакомился и сразу же начал объяснять принципы отбора больных для участия в клинических исследованиях. Внешне профессор напоминал актера Евгения Леонова – такой же невысокий, круглолицый, улыбчивый. Должно быть, легко находит общий язык с больными, да и с коллегами тоже.
– У нас как принято? Вы подбираете из числа своих больных подходящего для наших целей и ведете его вместе с кем‑то из моих сотрудников. Разумеется – вы, как лечащий врач, отвечающий за все, что происходит, будете в курсе всего… Никаких действий за вашей спиной не будет, мы своих не подставляем. Вы делаете только свое дело, то, что вам положено как лечащему врачу, непосредственно к исследованию вы никакого отношения не имеете, то есть это вас ничем не затруднит и ни к чему не обяжет. Только снять трубочку, набрать номер, у меня он легкий – четыре тройки, и сказать: «Альберт Иванович, у меня есть кадр для вас». Я вам дам списочек…
|
|
Профессор полез в свою пухлую черную кожаную папку. Щелкнул замочком, вытащил пачечку листов, отделил несколько, сколотых вместе скрепкой, и положил на стол перед Моршанцевым.
– Это наша насущная потребность, то, что сейчас требуется. Здесь перечислены все критерии. На критериях особо не зацикливайтесь – подходит по основным, и ладно. Как не существует идеальных людей, так же и не существует идеальных кандидатов. Раньше мои сотрудники ходили по отделениям и отбирали подходящих больных, но сейчас работы столько, что они просто не успевают это делать. Работы – непочатый край, спасибо Инне Всеволодовне. Да, кстати, я вас агитирую не забесплатно, то есть, конечно, забесплатно, но не даром. Тех, кто активно с нами сотрудничает, мы время от времени включаем в списки авторов статей. Нам не жалко, а вам приятно: две‑три статьи в год – это очень хорошо как для статуса, так и для получения категории. А там, чем черт не шутит, глядишь, и кандидатскую написать соберетесь. У нас очень удобно защищаться, потому что есть свой ученый совет. Поддержат, подскажут, короче говоря – в обиду не дадут. Вы как, еще не надумали продвигаться в кандидаты?
– Пока нет, – вежливо улыбнулся Моршанцев. – Но в отдаленной перспективе есть такая мысль.
– В отдаленной надо докторскую иметь, а кандидатскую в ближайшей, – ласково попенял профессор. – Время бежит, текучка заедает, не успеете оглянуться, а вам уже пятьдесят и вами командует какой‑нибудь самодовольный юнец. Почему? Да потому что вы так и не удосужились обзавестись ученой степенью, а он вот обзавелся…
|
|
– Ну, до пятидесяти лет я тянуть не стану, – пообещал Моршанцев.
– Ну‑ну, – то ли подбодрил, то ли одобрил профессор. – А вам, коллега, раньше доводилось подбирать пациентов для клинических исследований?
В устах профессора «коллега» звучало демократично и комплиментарно.
Моршанцев ответил, что нет, не доводилось. Профессор понимающе покивал, какие, мол, ваши годы, еще успеете, уточнил, есть ли у коллеги «еще совсем немножечко свободного времени», и стал делиться сокровенным знанием:
– Главное – это чтобы пациент не просто хотел, а прямо‑таки горел желанием участвовать в исследовании. Тогда он будет с нами до конца, в хорошем смысле этого слова, не бросит прием препарата на полпути, будет аккуратен и добросовестен. Пациент должен понимать, что ему, не побоюсь этих выспренних слов, коллега, оказана великая честь, улыбнулась удача. Другим не предложили, а ему предложили. Избранность стимулирует, повышает самооценку, располагает к сотрудничеству. Поэтому не начинайте со слов: «Вы нам подходите», а говорите: «Я хочу вам предложить. Именно вам…» Подавайте это как выигрыш в лотерею, возможность бесплатно пролечиться суперсовременным, уникальным, не имеющим аналогов (даже если аналоги и есть, то незачем сообщать об этом) препаратом.
Лицо профессора на недолгое время стало строгим.
– Никогда не упоминайте про плацебо,[32]а если пациент спросит, народ ведь нынче грамотный, нахватавшийся всяких сведений, говорите, что в этом исследовании «пустышки» не участвуют. Мы всем всегда так говорим, иначе просто невозможно будет работать. Все люди мнительны, а больные – так в особенности.
|
|
– А разве пациенты не подписывают информированное согласие? – удивился Моршанцев, знавший, что перед участием в любом клиническом исследовании кандидатам должна даваться полная информация о нем.
– Подписывают, как не подписать! Как можно включать кого‑то в исследование без информированного согласия? Да нас убьют за это, и убьют справедливо! Только вот, – губы профессора снова растянулись в улыбке, – кто читает эти несколько листов, написанных мелким шрифтом, да вдобавок написанных так заумно, что не сразу и ухватишь смысл. А экземпляр всего один, и остается он у нас. Очень важно уметь и невинность соблюсти, и капитал приобрести. Кстати – о капиталах. За такую услугу, как включение в исследование, вы вправе ожидать от пациента какого‑то вознаграждения. Непонятливым можно и намекнуть, так что выгода от сотрудничества получается двойной – научные статьи плюс вознаграждение. Разве плохо?
Уловив замешательство, мелькнувшее на лице Моршанцева, профессор сменил тон с бодро‑делового на отечески‑проникновенный и продолжил:
– Если больной поблагодарит вас за включение в исследование, так это только к лучшему. Значит, будет относиться к своему участию ответственно. Людям свойственно ценить то, за что они заплатили. Вы не представляете, как бывает обидно, когда пациент самовольно выходит из исследования. Особенно когда группа мала и каждый человек буквально на вес золота… Главным образом поэтому мы ориентируемся на москвичей, для которых не составляет труда приезжать к нам в институт. Метро, автобус – и на месте, а можно и такси взять. Не сравнить с приездом из Екатеринбурга или хотя бы той же Твери. Правда, и в иногородних участниках есть своя прелесть, но об этом я распространяться не стану, и так отнял у вас много времени. Как говорили в старину: «Засим откланяюсь». Понедельник – день тяжелый, у всех дел хватает…
Профессор встал, встал и Моршанцев. Крепко пожав Моршанцеву руку да еще и энергично встряхнув ее («Сколько пороху в его пороховницах!» – уважительно подумал Моршанцев), профессор Варакучин ушел, столкнувшись в дверях с Капанадзе.
– Агитировал? – поинтересовался Отари Автандилович, кивая на только что закрывшуюся дверь.
– Агитировал, – подтвердил Моршанцев.
– Нормальный мужик Альберт Иванович, с ним надо дружить. Если какой‑нибудь скользкий случай надо проконсультировать – никогда не откажет, может даже задним числом в историю консультацию вписать, если хорошо попросишь. А если диссер писать – то лучшего научного руководителя и не найти. Пахать заставит, но и со своей стороны обеспечит, чтобы все прошло в срок и без срыва. В общем, он у нас вроде крестного отца в научной сфере. Все может, всех знает, хорошим людям помогает, плохим, соответственно, не помогает.
– Как все сурово… – протянул Моршанцев.
– Иногда – очень, – подтвердил Капанадзе. – Работал у нас доцент Терехов, тупой как пробка и простой как три копейки. Настолько тупой и простой был, что начал под Альберта Ивановича подкапываться. Других настраивал против, кляузы в министерство писал… Только недолго писал, потому что поймал его ОБЭП на левой консультации ценой в тысячу рублей. Увольнение, два года условно, как полагается, говорят, что он в институте питания теперь работает, только что там делать кардиологу, я не понимаю. Такие дела.
– Мафия.
– Мафия, – согласился Капанадзе. – Разве для кого‑то это новость? Наша медицинская мафия круче всех других мафий! Такой круговой поруки больше нигде не найти! А насчет Альберта Ивановича помни. С учетом специфики нашего отделения, авторитетные консультации нужны часто.
– Какой именно специфики? – не понял Моршанцев.
– Той самой, – Капанадзе заговорщицки подмигнул. – Предположим, мы видим, что стимулятор устанавливать не надо, а больной свирепствует и грозит жалобами в министерство. В таком случае авторитетная профессорская консультация очень пригодится. Как говорили у нас в институте – «Tres faciunt collegium»…
– Трое составляют коллегию, – машинально перевел Моршанцев.
– Очень верно сказано! – Капанадзе многозначительно поднял вверх указательный палец. – Коллегия из лечащего врача, заведующего отделением и профессора или доцента – это гарантия нашего спокойного сна. Будь моя воля – я бы профессорские обходы два раза в неделю проводил.
– Профессоры не согласятся, – улыбнулся Моршанцев.
– Профессоры согласятся, Ирина Николаевна не согласится. Она не очень‑то любит, когда вмешиваются в ее дела. Поэтому как‑то так сложилось, что профессоры консультируют у нас, когда нам это надо. Институт большой – им есть где впечатление произвести. Потом, ведь у нас, так сказать, «прикладное» отделение, люди в основном ложатся для конкретной операции – установки стимулятора. Интересные диагностические поиски со множеством неясностей встречаются у нас редко. Засунь в наше отделение доктора Хауса, так он бы умер от скуки. Самая большая наша проблема – это объяснить пациенту, что ему нужен не кардиостимулятор, а правильно подобранное лечение…
– Самая большая наша проблема – это объяснить пациенту, что ему не новое сердце вставили, а всего лишь установили кардиостимулятор! – Доктор Довжик умела включиться в любой разговор с любого места, а сейчас у нее был повод, да еще какой!
Инфаркт сам по себе негативно влияет на потенцию. Многие мужчины вообще уверены, что после инфаркта не то чтобы нельзя, а просто ничего не получится. А если инфаркт осложнился нарушением ритма, то какой может быть секс? Неизвестно, о чем думать – «получится – не получится» или «остановится – не остановится».
Больной Бойченко сразу же нашел общий язык с лечащим врачом, пленив Маргариту Семеновну вопросом: «Сколько с меня полагается, чтобы все получилось как надо?» Маргарита Семеновна оценила все – и должность генерального директора в закрытом акционерном обществе со сложнопроизносимым, царапающим слух названием, и оправу, и фактуру спортивного костюма, и кроссовки «Пума» – потому и сумму назвала «по высшему разряду», с богатого грех не попользоваться. Бойченко кивнул, мол, потянем, и на следующий день заплатил.
Приятному человеку приятно оказать любезность. Бойченко можно было выписывать уже через сутки после установки кардиостимулятора, но он попросил оставить его в отделении до понедельника, откровенно признавшись, что как‑то боязно сразу же после операции покидать отделение. Проблем со свободными местами не было, поэтому Маргарита Семеновна охотно пошла навстречу, но и про свой интерес не забыла – в красках рассказала о том, как долго пришлось ей упрашивать, нет – умолять, заведующую отделением, чтобы та разрешила отложить выписку Бойченко до понедельника. За свои старания, которых на самом деле не было, Маргарита Семеновна получила дополнительное вознаграждение в размере пяти тысяч рублей, как выразился Бойченко: «на что‑нибудь вкусненькое к чаю».
Все бы обошлось благополучно, если бы в субботу утром у Бойченко, в первый раз после инфаркта, не случилось утренней эрекции. В общем‑то все закономерно – успокоился человек, почувствовал себя возвращенным к жизни, спать начал хорошо, вот организм и отреагировал. После обеда Бойченко глотнул контрабандного коньяка, переданного сыном в маленьком термосе, и снова, к вящей радости, почувствовал себя полноценным мужчиной. Чувство было настолько глубоким и всеобъемлющим, что требовало удовлетворения. Как назло, дежурные медсестры были одна другой страшнее и совершенно не вдохновляли на подвиги, а уж про пациенток и говорить было нечего.
Счастье улыбнулось в воскресенье, когда на дежурство заступила медсестра Оксана Закусенина по прозвищу Закуска – симпатичная тридцатилетняя женщина с превосходно развитыми формами и неугасаемым любовным энтузиазмом. Оксану любили врачи (например – доктор Микешин), научные сотрудники, аспиранты, пациенты, ординаторы, студенты, охранники и даже заведующий оперблоком Родион Ефимович, с которым сам директор из уважения здоровался за руку, время от времени (разумеется, только после дежурства) зазывал Оксану к себе в кабинет «на чашку чая». Оксанины запасы любви были неиссякаемы, как скандалы в поликлинике, и неисчерпаемы, как жалобы ветерана.
Заметив, каким жадным взором поедает ее Бойченко, Оксана маняще запунцовела щеками, потупила глазки и задышала так, что халат на ее груди чуть не лопнул. Бойченко, пожилой, но обеспеченный и внешне смотревшийся довольно неплохо – подтянутый седовласый мужчина, был расценен Оксаной как перспективный кандидат в мужья. Тридцатилетняя разница в возрасте не пугала, а, наоборот, радовала. Во‑первых, на руках носить будет, а во‑вторых, есть шанс побыстрее стать богатой вдовой и тогда уж зажить в свое полное удовольствие…
Вдохновленный Бойченко закинул крючок – отпустил пару галантных комплиментов, словно невзначай, погладил по руке и поинтересовался, так уж ли надо в воскресенье безотлучно находиться на посту. Оксана, не убирая руки, сказала, что днем – это навряд ли, а вот ночью, после отбоя, можно спуститься на часок в физиотерапевтическое отделение, от которого у нее, благодаря задушевной дружбе со старшей сестрой (такой же сексуально озабоченной особой), есть ключи. По окончании рабочего дня в физиотерапии запиралась только наружная дверь, а все залы и кабинеты стояли открытыми. Хочешь – на матах располагайся, хочешь – на массажном столе, хочешь – в кресле, хочешь – на шведской стенке, хочешь – на фитболе. Простор фантазии и пространства… Впрочем, в отношении фитбола, на который ее как‑то попробовал уложить один не в меру креативный клинический ординатор, у Оксаны сформировалось некоторое предубеждение, уж очень трудно на нем удержаться в ответственные моменты. А кому охота вместо удовольствия заработать сотрясение мозга?
Распалившийся Бойченко едва дождался заветного времени – половины второго ночи, когда напарница, понимающе улыбнувшись, отпустила Оксану «немного подышать свежим воздухом».
В качестве ристалища, то есть плацдарма, консервативно‑благоразумно избрали диван в кабинете старшей сестры физиотерапевтического отделения. Оксана, знавшая секрет пружинного устройства (сначала толкнуть вперед и только потом поднимать), разложила диван и застелила его прихваченной из отделения чистой простыней. Бойченко помогал, то есть стоял рядом и хватал Оксану за что ни попадя…
Обоюдно великий любовный пыл требовал разнообразия, например – смены позиций. Во время перехода из миссионерской позы в коленно‑локтевое положение разгоряченная Оксана допустила неосторожность – столкнула любовника на пол. Любовник от неожиданности упал так неудачно, что получил разгибательный перелом левой лучевой кости в типичном, как выражаются врачи, месте. Такое частенько случается при падении на разогнутую в лучезапястном суставе кисть. Высота не имеет большого значения, можно выпасть из окна, расположенного на третьем этаже, и отделаться легким испугом вкупе с непроизвольным мочеиспусканием (иногда, впрочем, и с дефекацией), а можно упасть с дивана и свернуть шею. Так что перелом лучевой кости – это еще не самое страшное.
Любовь прошла, оставив на память проблему. Бойченко повел себя по‑мужски – терпел боль, пытался улыбаться, даже пошутил разок. Оксана, нифига не смыслившая в травматологии, расценила травму как ушиб, разорвала простыню, смастерила перевязь, умылась холодной водой, чтобы хоть как‑то отвлечься от грызущей изнутри неудовлетворенности, и отвела незадачливого любовника в палату, где вколола ему в ягодицу первостатейный обезболивающий коктейль, да вдобавок, для закрепления эффекта, дала выпить три таблетки снотворного. Через четверть часа, когда похрапывание Бойченко перешло в заливистые рулады, Оксана сочла инцидент исчерпанным и, разбудив спящую на посту напарницу, отпросилась у нее еще на полчасика, каковые с огромной пользой для души и тела провела в комнате охранника.
Утром рука распухла и стало ясно, что никакой это не ушиб. Не вдаваясь в подробности, Бойченко сказал Маргарите Семеновне, что упал ночью в туалете. Поскользнулся – и вот.
Маргарита Семеновна, а вместе с ней и заведующая отделением были рады без памяти. Вызывать на консультацию травматологов, брать место в травматологическом отделении, организовывать перевод, писать объяснительную на имя заместителя директора по лечебной работе (а чего вы хотели, надо же объяснить, каким образом больные, находящиеся на стационарном лечении, получают переломы)…
– Чтоб я еще кого‑то задержала! – вопила в пустой ординаторской Маргарита Семеновна (все коллеги уже ушли домой, а она, выполняя распоряжение Ирины Николаевны, ждала, пока перевозка заберет Бойченко). – Да никогда в жизни! Ни на день! Ни на час! Добрые дела никогда не остаются безнаказанными! Пока лечился – покалечился!
Даже если тебя некому слушать, выговориться все равно полезно. Выговорится человек – и облегчит душу. Маргарита Семеновна немного успокоилась и начала восхищаться нечаянно придуманной фразой: «Пока лечился – покалечился». Только никак не могла сообразить, что это такое – каламбур или, может быть, палиндром?
«I Want You To Come On, Come on, Come on, Come on…»
Супружеская пара – мамонтоподобная дама с короткой стрижкой, вся увешанная бижутерией, призванной изображать драгоценности, и ее худощавый, унылого вида муж в очках с невероятно толстыми стеклами – замучили Моршанцева чуть ли не насмерть, можно сказать, выжали как лимон. Говорила в основном жена, представившаяся главным специалистом какой‑то районной управы, Моршанцев уже и забыл, какой именно. Сначала она перечислила учреждения, в которых лежала ее многострадальная мамаша (список был внушителен, даже очень), а потом начала выпытывать перспективы.
– Нет, вы мне прямо скажите – вы уверены в благополучном исходе операции? Я слышала, что во время установки этих ваших «моторчиков» сердце может остановиться, да так, что сразу и навсегда…
Моршанцев трижды повторил, что любое сердце вообще может остановиться сразу и навсегда в любой момент, и что у каждой операции есть свои подводные камни, и что он расскажет пациентке все в подробностях, прежде чем она подпишет информированное согласие на операцию, и что согласие это называется «информированным» не просто так…
– А тромбы?! – волновалась дама. – Я слышала, что во время операции могут оторваться тромбы…
Моршанцев рассказал про тромбы, даже кое‑какую статистику привел.
– А сепсис, доктор?! У мамы из‑за диабета очень плохой иммунитет, а я слышала…
«Любовь к родителям и забота о них – это прекрасно, – подумал Моршанцев и уточнил: – Если, конечно, не насиловать этими добродетелями окружающих».
Так бы, постепенно, они дошли бы, наверное, и до внематочной беременности (а почему бы и нет, тоже ведь угрожающее жизни состояние), но неожиданно подал признаки жизни муж, до того безучастно и неподвижно сидевший на стуле.
– Нам пора, Мариша, – сказал он. – Ехать больше часа, а в пять к Боне придет парикмахер…
– Идем! – мгновенно сорвалась с места жена. – Спасибо вам, доктор, мы еще увидимся!
«Мы еще увидимся» прозвучало очень грозно, совсем как «смотри тут у меня!».
Мысленно поблагодарив неведомого Боню (скорее всего это был не человек, а кот или пес), Моршанцев отправился к заведующей. По негласно установленному порядку полагалось извещать Ирину Николаевну о «проблемных» родственниках, то есть о тех, кто может создавать проблемы. Чиновница из районной управы как раз к таким и относилась. «Невелика зверина – комар, а от него и оберучь не отмашешься», – говорила Маргарита Семеновна.
Ирина Николаевна сидела за своим столом и ничего не делала – просто сидела, положив сцепленные в замок руки на стол, и смотрела перед собой. На Моршанцева посмотрела как‑то равнодушно, без обычной своей административной пытливости.
– У вас что‑то случилось? – спросил Моршанцев и испугался, что сейчас нарвется на отповедь.
– У меня каждый день что‑то случается, – и голос у Ирины Николаевны был печальным. – Что у вас?
Моршанцев сообщил про родственницу, а потом обнаглел настолько, что пригласил заведующую поесть мороженого.
– Мороженого?! – удивилась Ирина Николаевна. – А вы оригинал, Моршанцев. Последний раз меня приглашали есть мороженое классе в десятом… Я не против, у меня как раз сегодня свободный вечер. Поедем прямо из института или в лучших традициях встретимся вечером уже в кафе? Куда именно вы меня приглашаете? В «Баскин Роббинс»?
– Лучше в «Айс‑буфф» у метро «Третьяковская», – сказал Моршанцев, шалея от того, как неожиданно он пригласил заведующую отделением на свидание, а еще больше от того, что его не послали куда подальше вместе с мороженым. Бывают же в жизни удачные моменты. Иногда.
Мысль о том, что неплохо бы было пригласить куда‑нибудь заведующую отделением, после совместного осмотра выставки английского плаката посещала Моршанцева довольно часто. Можно сказать, что эта мысль прочно засела в его подсознании, потому что из сознания он ее время от времени изгонял, напоминая самому себе, что служебные романы обычно ни к чему хорошему не приводят и что характер заведующей не слишком располагает к ухаживаниям. Ну, про характер Моршанцев точно кривил душой – ему по жизни нравились яркие, эмоциональные, самодостаточные женщины. «Ты у нас, Димон, стерволюб», – то ли в шутку, то ли всерьез говорил Борька Линьков. «А ты – амебофил», – привычно парировал Моршанцев, намекая на известных ему Борькиных пассий – бесцветных, каких‑то снулых, лишенных собственного мнения.
А тут как‑то само собой все сладилось – даже не верилось, в какой‑то момент даже захотелось ущипнуть себя за ногу, чтобы убедиться, что это не сон.
– В восемь? – предложил Моршанцев.
– Давайте в восемь. Там парковка‑то есть, около вашего «Айс‑буффа»?
Насчет парковки «безлошадый» Моршанцев ничего не знал, поскольку вообще не обращал внимания на парковки, но уверенно соврал, что есть, а то как бы все не сорвалось. Понадеялся на то, что где‑нибудь поблизости, хотя бы во дворе, найдется место для машины.
На его счастье, у «Айс‑буффа» имелась своя парковка, только не на проезжей части прямо перед входом, а сбоку, и парковка эта без десяти восемь, когда Моршанцев подошел к кафе, оказалась полупустой.
Был соблазн явиться на свидание в солидном виде – в костюме и при галстуке, но Моршанцев соблазн переборол и остановил свой выбор на черном блейзере и черных джинсах. И хорошо, что переборол, потому что Ирина пришла не в вечернем платье, а в очередном ярком свитере и облегающих бежевых вельветовых брюках.
Для начала заказали ассорти из фисташкового, лимонного, кофейного, ванильного и еще какого‑то мороженого.
– Здесь уютно, – оценила Ирина, благосклонно оглядывая небольшой зальчик. – И стулья удобные. Восемь баллов из двенадцати.
– А почему только восемь? – поинтересовался Моршанцев.
– Оставим четыре балла в запасе на мороженое и обслуживание.
– Мороженое не подкачает, – заверил Моршанцев, – да и обслуживание нормальное. Не Букингемский дворец, конечно…
– Бывали на приеме у королевы? – тут же поддела Ирина, да еще и бровями уважительно поиграла.
– Нет, просто к слову пришлось, – смутился Моршанцев.
– Помните фильм «Водитель для Веры»? Когда он ей говорит, что итальянки стонут ненатурально, а она спрашивает: «Имели связь?»
– А он отвечает: «По фильмам ихним сужу», – подхватил Моршанцев. – Неплохая картина.
– Мрачная, – поморщилась Ирина. – Не люблю тяжелые мрачные картины. Жизнь и без того редко радует, чтобы фильмами и книгами тоску нагонять…
Когда‑то давно, еще будучи студенткой, Ирина Николаевна Лазуткина вышла замуж. Бурный студенческий роман получил логическое завершение. Желание поскорее доказать всем, в том числе и себе, что она уже взрослая, было удовлетворено сполна. Мужем ее стал сын состоятельного адвоката, даже не просто адвоката, а владельца собственной адвокатской конторы «Ягнецкий и партнеры». Хорошо зная изнанку адвокатской деятельности и совершенно не желая, чтобы сын пошел по его стопам, набивая себе те же самые синяки и шишки, Ягнецкий‑старший убедил Ягнецкого‑младшего в исключительной привлекательности врачебного поприща, о котором, если уж говорить начистоту, не имел никакого представления, то есть имел, но весьма ложное, составленное по книгам и фильмам. Но так уж устроен мир, что соседская корова всегда кажется лучше своей. Адвокаты завидуют врачам, врачи – адвокатам и так далее, все по кругу.
Сочетались браком в конце июня, сразу же после экзаменов. На следующий день отбыли в свадебное путешествие, точнее – улетели на Кипр, в Лимассол. Двух недель в раю обоим хватило для того, чтобы сделать вывод о полной несхожести характеров и абсолютной бесперспективности дальнейшей совместной жизни. По возвращении в Москву новобрачные подали заявление на развод, несказанно удивив этим родителей, и вскоре развелись. Развод прошел безболезненно, потому что делить супругам было нечего и вообще это ведь так прикольно – жениться, съездить в свадебное путешествие и развестись. Приключение, оно же – завершенный гештальт.
Как и положено культурным людям, после развода бывшие супруги поддерживали дружеские отношения. Здоровались, обменивались новостями, поздравляли друг друга с праздниками и днями рождения. По окончании института пути их разошлись. Ягнецкий, не слишком‑то расположенный к медицине, сразу же ушел в коммерцию – стал представителем фармацевтического гиганта «Эбигейл лэбораториз», и очень скоро Ирина Николаевна забыла о том, что у нее вообще когда‑то был «муж на месяц».
Бывший муж напомнил о себе весьма оригинальным способом – в один день, который язык не повернулся бы назвать прекрасным, несмотря на то, что это была нерабочая суббота, на домашний и мобильный телефоны Ирины начали по нескольку раз на дню названивать сотрудники коллекторского агентства «Форс‑мажор». Звонили разные люди – двое мужчин и одна девушка. Мужчины представлялись «сотрудниками», а девушка – «руководителем отдела по взысканию задолженности физических лиц».
– Первые звонки были нормальными, – по мере углубления в тему, губы Ирины подергивались все чаще, а рука, держащая ложечку, дрожала все заметнее. – «Здравствуйте, мы ищем Юрия Станиславовича Ягнецкого, не могли бы вы помочь нам?» На вопросы, зачем и с какого перепугу я должна им помогать, мне ответили, что Юрий Станиславович просрочил возврат долгов и внезапно куда‑то исчез. Я сказала, что у меня нет никаких сведений, и предложила дать номер его мобильного. Оказалось, что они уже не только звонили ему по всем телефонам, но и нанесли визиты домой и на работу. Квартира пуста, на работе он уже второй месяц не появляется, и сведений о нем там никто не имеет. Отец и мать, оказывается, три года назад эмигрировали в Литву. А я, к моему несказанному удивлению, была указана Юрием при оформлении какого‑то там кредита в качестве лица, у которого в случае чего можно будет получить сведения о нем. Один из звонивших «сотрудников» проболтался, что речь идет о двадцати с чем‑то миллионах…
– Рублей или баксов? – уточнил Моршанцев.
– Рублей, но это ведь и в рублях о‑го‑го какая сумма. Почти миллион долларов… Дальше началось давление. Сознаю ли я, что я некоторым образом тоже причастна к случившемуся…
– Это каким образом?! – изумился Моршанцев. – Причастным может быть только тот, кто выступал в роли поручителя, разве не так?
– Эти… м‑м‑м… деятели считают, что наш развод был фиктивным, а на самом деле мы продолжали жить вместе. Я ответила, что они, наверное, бредят, но они напирают на то, что иначе бы он не стал указывать меня в качестве лица, от которого можно получить информацию. Я предположить не могу, с какого перепугу он указал меня, да еще со старым моим номером телефона, новые они уже по базам пробили. Объяснять бесполезно, они продолжают звонить, пугают меня статьей за укрывательство… Бред!
– Вообще‑то правила «предъявляешь – обоснуй» никто не отменял. Какие у них доказательства?
– В том‑то и дело, что никаких! – Ирина воткнула ложечку в начинающие оплывать остатки мороженого. – Доказательств никаких, но и отделаться не получается. Посылать их бесполезно – они звонят снова и снова. Вроде как делают паузу для того, чтобы я справилась с эмоциями и одумалась, а затем возобновляют общение. Я пробовала не отвечать, но сразу же получила СМС, что, если я стану уклоняться от телефонных переговоров, они будут вынуждены посетить меня на работе или дома.
– Дома – это не страшно, – оценил Моршанцев, – можно просто дверь не открывать, потопчутся и уйдут, а вот на работе – неприятно.
– Да, – дважды кивнула Ирина, – просто страшно представить себе визит подобных придурков в институт. Вот и продолжаю общаться по телефону и отвечать, что не знаю, где мой бывший благоверный и не могу знать, почему он, гад такой, указал меня в качестве лица, у которого можно будет навести о нем справки. Хоррор в стиле нуар! Ах, вот еще что – теперь они угрожают сделать меня невыездной. Так и сказали: «Если вы будете продолжать запираться, то вряд ли сможете ездить в отпуск дальше Сочи».
– Бред.
– Бред, но его приходится выслушивать, что‑то говорить в ответ. Я, конечно, понимаю, что рано или поздно они от меня отстанут, потому что реально предъявить им мне нечего, но боюсь, что нервов моих не хватит с ними общаться. Работала бы я в районной поликлинике – послала бы их сразу по телефону, а пришли бы на работу – так и в глаза бы послала. Но у нас же не районная поликлиника, у нас институт с мировым именем, пафосное учреждение, сверху донизу набитое сплетниками! Если пойдут слухи, что я замешана в финансовых махинациях, то моя репутация будет погублена.
– Какая связь? – не понял Моршанцев. – Это же не имеет никакого отношения к профессиональным качествам.
– На первый взгляд это так, но в нашем институте невозможно работать, если коллеги тебе не доверяют. Люди должны быть уверены в том, что я выполню обещанное, не забуду и не кину… Ну, вы понимаете, в нашей теневой экономике слишком многое завязано на доверии. Даже сам факт прихода на работу к человеку сотрудников коллекторского агентства уже говорит о многом, наводит на размышления и подозрения. Ладно пришли бы тихо, но я совершенно не уверена, что они не сообщат на проходной, кто они такие и откуда. Скорее наоборот – сообщат, это же еще один способ морального давления. Представляете, что обо мне тогда станут говорить? Один раз был случай – лежал у нас в отделении дед, установили мы ему стимулятор и выписали, благословясь. А у деда двое сыновей, и оба работают в полиции, тогда она еще милицией называлась. Они встречают меня в коридоре, я приглашаю их войти в кабинет, чтобы не разговаривать на ходу, рассказываю им про папашу, объясняю, как и что, потом они меня благодарят и уходят. А оба приходили в форме – майор и капитан, причем, насколько я поняла, младший уже майор, а старший еще в капитанах ходит, такой вот парадокс. Приходили они в конце рабочего дня, уже в пятом часу. Так на следующий день, стоило мне только войти в конференц‑зал, все вытаращились, будто привидение увидели, а Ростислав Васильевич спросил: «А вас разве вчера не арестовали?» А если сюда придут коллекторы, да несколько раз… Боюсь даже представить!..
В итоге кафе получило одиннадцать баллов. Балл по‑честному сняли за некоторую нерасторопность официантки. Выйдя на улицу, Моршанцев предложил прогуляться. Весна уже окончательно переборола зиму, и погода для прогулки стояла самая подходящая – не жарко, не холодно и сухо.
– Лучше покатаемся по вечернему городу, а потом я вас отвезу домой, – предложила Ирина.
– Домой можно и не отвозить, – Моршанцев подумал о том, что автомобильная прогулка даже лучше пешей, как‑то интимнее. – Сам доеду.
– Так все равно кататься, – резонно заметила Ирина, доставая из сумочки ключи.
На Большом Каменном мосту Ирина спохватилась и включила плеер. Из колонок полился завораживающий голос Дженис Джоплин. Музыкальные пристрастия Моршанцева и Ирины, как оказалось, во многом совпадали.
«I want you to come on, come on, come on, come on
And take it
Take another little piece of my heart now baby
Break it
Break another little bit of my heart now darlin' yeah
Come on
Grab another little piece of my heart now baby
You know you got it if it makes you feel good, oh yes it did…»[33]
Jerry Ragovoy, Bert Berns «Piece of My Heart»
В половине первого Ирина остановила машину у подъезда шестнадцатиэтажной башни, в которой жил Моршанцев, и сказала:
– Спасибо за чудесный вечер, Дима.
В тоне, которым были сказаны эти слова, Моршанцеву послышался не то намек, не то некая неопределенность.
– Взаимно, – улыбнулся он и, используя шанс до конца, предложил: – Можно подняться ко мне. Я живу один, у меня есть много хорошей музыки, вкусный кофе, непочатая банка датского печенья и коллекция сувенирных значков…
– Коллекция сувенирных значков – это интересно, – в голосе Ирины зазвучала несвойственная хрипотца.
– А машину можно оставить напротив, в гаражах, – сказал Моршанцев, млея от собственной наглости. – Там с ней до утра ничего не случится…
Доение как точная наука
– Дмитрий Константинович! В седьмую мужчина поступил, Ферапонтов фамилия. Вот его история.
– Ходячий или лежачий?
– Скачущий, такой живчик! Не скажешь, что седьмой десяток пошел.
– Спасибо, Мариша… Постой! Попроси, пожалуйста, его подойти в ординаторскую прямо сейчас. Я здесь с ним поговорю…
В послеобеденный тихий час лучше не шуметь в палатах. Конечно, если нет возможности пообщаться в ординаторской, то ничего не поделаешь. Но если уж есть… К тому же это очень удобно – знакомиться с глазу на глаз, без посторонних. Капанадзе только что вызвала Валерия Кирилловна, это как минимум минут на сорок, а то и на час. Довжик отпросилась к стоматологу. Микешин ставит стимулятор. Удачное стечение обстоятельств.
Ферапонтов и впрямь оказался живчиком, бодрый такой дядечка, и взгляд живой, не тусклый, как у молодого. Коллега – врач‑рентгенолог, правда, уже на пенсии. Прав был доцент Бургасов с кафедры рентгенологии, когда говорил, что на большинство людей радиация действует губительно, но на некоторых, избранных, она оказывает прямо противоположное, стимулирующее действие. В качестве примера Бургасов приводил своего шефа, заведующего кафедрой, который, несмотря на довольно почтенный возраст, был бодр, подтянут, а уж о любвеобильности его по медицинскому миру Москвы легенды ходили.
Инфаркт у Ферапонтова, однако, был. Трансмуральный, в просторечии именуемый «крупноочаговым», передний. После инфаркта развилась атриовентрикулярная блокада второй степени с приступами внезапного сильного головокружения, сопровождаемого перебоями в работе сердца.
– Это как репетиция смерти, Дмитрий Константинович. Слабость, все меркнет, сердце останавливается, и будто уплываю куда‑то…