В советское время Всеволод Ревмирович любил вставить к месту гордое: «Я лечил всех наших руководителей, кроме Ленина». После этой фразы окружающие почтительно умолкали.
Ленина Всеволод Ревмирович не смог бы лечить при всем своем желании, поскольку появился на свет через шесть лет после смерти «самого человечного человека». А вот при лечении Сталина успел поприсутствовать в качестве помощника своего учителя, тестя и наставника по жизни академика Резника, основоположника отечественной кардиологии. Впрочем, некоторые считали основоположником академика Ланга, имя которого носил институт, возглавляемый Всеволодом Ревмировичем, сколько людей – столько и мнений.
Насчет Сталина Всеволод Ревмирович слегка преувеличивал, потому что того лечил тесть, а он только помогал – измерял давление особым опломбированным тонометром, который приносил полковник из охраны вождя, да стенографировал беседу Сталина с тестем. Не для истории, а для того, чтобы у академика Резника была бы возможность на досуге еще раз оценить правильность своих действий и сделать правильные записи в медицинской карте вождя. Но, с другой стороны, участвовал ведь в лечении? Участвовал. Стало быть – лечил.
Всеволод Ревмирович часто вспоминал былые времена, когда его негласный статус был сопоставим чуть ли не со статусом членов Политбюро, большинство из которых являлись его пациентами. Благословенные времена, безвозвратно канувшие в Лету! Все, чего только можно было пожелать (в разумных, естественно, пределах), доставалось Всеволоду Ревмировичу даром или за сугубо символическую плату. Прекрасную дачу на шестидесяти сотках в престижном подмосковном «Елкино‑1» подарил Всеволоду Ревмировичу Леонид Ильич Брежнев. Новенькая «Волга ГАЗ‑24», предел мечтаний советского человека («Мерседес» Владимира Высоцкого, единственный в Советском Союзе, если не считать брежневского, в расчет не брался, как автомобиль, положенный лишь небожителям), была куплена Всеволодом Ревмировичем не по государственной, а по специальной цене для высшей партийной элиты. Цена была не только специальной, но и смехотворно низкой и умилительно «неровной» – шестьсот восемьдесят три рубля сорок девять копеек. Примерно столько же (а если точнее, то на три рубля сорок девять копеек дешевле) стоил в то время цветной телевизор «Радуга 716» производства Ленинградского завода имени Козицкого. От заграничных поездок, недоступных большинству советских граждан, Всеволод Ревмирович банально уставал, но что поделать – приходилось постоянно поддерживать честь отечественной науки на различных симпозиумах и конференциях. Эх, что там вспоминать…
|
|
В новой демократической России дела Всеволода Ревмировича поначалу рванули в гору. Это министрами и советниками можно назначить вчерашних учителей, младших научных сотрудников и завхозов, а вот с врачами такой номер не пройдет. В отличие от чего другого, свое драгоценное здоровье абы кому не доверишь. Первый президент увлеченно реформировал все структуры, перетасовывая кадры с ловкостью заправского шулера, но управления, ответственного за здоровье высшего эшелона власти, не тронул. Вернее, тронул, развалил, но тут же, то ли испугавшись, то ли одумавшись, восстановил, ну совсем как феникса из пепла.
|
|
Времена изменились – даром теперь ничего не доставалось, но золотой дождь регулярно проливался с неба, так что нуждаться не приходилось. Кадровые перетасовки привели Всеволода Ревмировича в кресло директора НИИ кардиологии и кардиохирургии. Прежний директор, коммунист до мозга костей, открыто выступил в поддержку ГКЧП (поговаривали, что путчисты обещали ему пост министра здравоохранения в возрожденном СССР) и вылетел из своего роскошного кабинета уже 26 августа 1991 года. Около полутора лет институт управлялся абы кем в статусе исполняющих директорские обязанности и разваливался буквально на глазах. Всеволод Ревмирович был назначен директором с наказом: «Чтобы, значит, навел порядок».
Порядок наводился тяжело. В первую очередь потому, что не хватало кадров. Кто свалил за границу, кто торговал на рынке, кто занимался остеклением балконов и установкой железных дверей, кто начал ездить в Турцию и Китай за товаром… В институте остались только подвижники и пассивно‑инертные. Подвижники не представляли себя вне медицины, а пассивно‑инертные ходили на работу по привычке. Всего остального – от одноразовых шприцев до простыней – тоже не хватало. Проблема с постельным бельем решалась легко – стараниями завхоза Валиева (ныне он гордо именуется заместителем директора по общим вопросам и производству) «одноэтажная» подсобка‑склад превратилась в швейный цех, мощности которого не только удовлетворяют собственные потребности института, но и позволяют торговать продукцией, получая не очень большой, но стабильный доход.
|
|
Со швейным цехом была связана одна интересная история, «настоящий прикол», как сказала дочь. В один августовский день 1993 года в кабинет Всеволода Ревмировича, бесцеремонно отпихнув вставшую у них на пути секретаршу, ввалились два бритоголовых парня в скрипучих черных кожанках. Всеволод Ревмирович сначала подумал, что по его грешную душу явились наемные убийцы (мало ли кому дорогу перешел?), но то оказались рэкетиры.
– Медицины мы не касаемся, – объявил один из бритоголовых, – но вот с производства положено отстегивать тридцать процентов от прибыли. Прибыль‑то есть?
– Вы кто? – выдавил из себя перепуганный Всеволод Ревмирович.
– Мы – твоя крыша, отец, – фамильярно ответил другой, бросая на полированную поверхность стола визитную карточку. – Наволочки уже третий месяц шьешь? Вот за три месяца с тебя и причитается.
Сразу после ухода рэкетиров Всеволод Ревмирович позвонил знакомому заместителю министра внутренних дел и зачитал в трубку то, что было написано на карточке. Больше к нему с подобными запросами никто не приходил, но Всеволод Ревмирович проникся духом времени и обложил своих заведующих отделениями ежемесячным налогом по принципу: «делайте что хотите, лишь бы шума не было, и не забывайте делиться». Что поделать – новые времена, новые традиции.
Первый российский президент был весьма непостоянен в своих симпатиях. В один прекрасный день Всеволод Ревмирович, доведенный до отчаяния упреками в непрофессионализме (никак не удавалось подобрать терапию, стабилизирующую артериальное давление), осмелился робко намекнуть, что систематическое употребление определенных напитков способно свести на нет любое лечение. В ответ получил гневную тираду о том, что настоящий врач подбирает лечение, исходя из привычек, предпочтений и образа жизни пациента, а не перекладывает, как всякие разные «лекари» (о, как презрительно было произнесено это слово!), с больной головы на здоровую. Чья голова больна, а чья здорова, уточнено не было. Остолбеневшего Всеволода Ревмировича под локотки довели до его служебной «тридцать первой» «Волги» и больше никогда консультировать в Кремль не приглашали. Всеволод Ревмирович боялся, что может лишиться и директорства, но обошлось. Скорее всего президент, всецело поглощенный противоборством с собственным Верховным Советом, забыл о нем…
Что ж – надо уметь довольствоваться тем, что имеешь, и извлекать из этого максимальную выгоду. Залогом спокойного и безбедного существования были хорошие отношения с министерством и всеми, кто стоит выше его, а также окружение института не только ореолом уникального заведения, равного которому в мире не найти, но и покровом тайны, сквозь который трудно было проникнуть постороннему, будь он хоть супершпион или супержурналист. В институте свято соблюдалось неписаное правило: «Молча делай свое дело и не суйся в чужие дела». Достижения получали широкую огласку, ошибки искусно скрывались. Оно и верно – зачем давать лишний козырь в руки очернителям и злопыхателям? Когда‑то благородным ежедневным подвигом медиков было принято восхищаться, а сейчас только и норовят пнуть служителей Гиппократа или укусить побольнее.
Ко второй половине девяностых кадровая круговерть поутихла. В институте сформировался новый костяк. При назначении на тот или иной пост Всеволод Ревмирович всегда отдавал предпочтение вменяемости и лояльности перед профессионализмом. Профессиональный уровень нетрудно подтянуть, было бы желание, а вот склочника или упертого самодура переделать невозможно. Особенно тщательно, буквально человек к человеку формировались не только отделения, в которых производились сложные, подчас уникальные операции, но и отделение патологоанатомии, которое дает окончательную оценку лечению. Горе тому медицинскому учреждению, в котором патологоанатомы не учитывают интересов своих коллег‑лечебников. При желании в любой истории болезни можно найти кучу ошибок, а можно и не найти.
Да и не одной патологоанатомии следует уделять особое внимание. Разве институтская поликлиника не должна работать как хорошо отлаженный механизм? А приемное отделение? И вообще – второстепенных отделений не существует.
В последние годы начала накапливаться усталость. Живешь‑живешь – и не успеешь оглянуться, как разменяешь девятый десяток. До того, как отойти от дел, следовало обеспечить будущее единственной дочери Инны, позднего обожаемого ребенка. Мало быть назначенным на пост директора института, надо еще и удержаться на нем. Даже самого Всеволода Ревмировича несколько раз пытались тихо «снять», мотивируя это тем, что он терапевт, а институт у него больше чем наполовину хирургический.
Ну и что с того? Так и хирурга можно попереть из директоров, мотивируя тем, что он не досконально разбирается в терапии! Институт огромный, многопрофильный, и ни один человек не способен досконально во всем разбираться. Заместитель по лечебной работе Субботина тоже из терапевтов, но ничего, справляется так, что дай бог каждому. А на какой‑то «узкий» случай существует заместитель по хирургии, статус которого ниже, чем у Субботиной, потому что он курирует не всю лечебную работу, а только хирургическую, и больше в профессионально‑научном смысле, нежели в организационном.
Дочь Инна тоже терапевт, кардиолог. Характер у девчонки зубастый, своего не упустит и за себя постоять сможет. Надо бы ее поскорее в члены‑корреспонденты пропихнуть, тогда уже можно будет передать свое кресло со спокойной душой. Регалии, они ведь тоже имеют значение, и какое! Хорошо бы еще Инне орденок… А что – заслужила. Своим вкладом в развитие отечественной науки на ее теперешнем посту заслужила. Надо бы подумать…
С течением времени Всеволод Ревмирович передавал своим заместителям все больше и больше полномочий, оставляя себе лишь то, что передавать было нельзя или неуместно. «Ты, папа, как Зевс, – шутила Инна. – Сидишь себе в кабинете, как на Олимпе, все видишь, все знаешь, но людям на глаза предпочитаешь не показываться. Человек – легенда». Еще бы не легенда – самого Сталина за руку держал…
При мысли о том, что бы стало с академиком Резником, посоветуй он отцу народов перейти с вина и коньяка на фруктовые соки, Всеволод Ревмирович вздрогнул. Нет, Илья Иосифович никогда бы не сказал ничего подобного, в отличие от своего излишне обидчивого ученика. Умный был человек академик Резник, потому и умер в восемьдесят три года своей смертью, окруженный домочадцами, а не конвоирами. И это при наличии отца‑сахарозаводчика, купца первой гильдии! Отец Всеволода Ревмировича, искупая два года службы в жандармах на железной дороге, не только активно поддерживал большевиков, но даже имя сменил, став из Романа Ревмиром, сокращение не то от «революционный мир», не то от «революция мировая». В партию, правда, так и не рискнул вступать, а ну как припомнят прошлое. Сам Всеволод Ревмирович при вступлении в партию в анкете лишнего не писал, представляя свое социальное происхождение как рабоче‑крестьянское. Как все резко меняется – раньше вокруг были одни рабочие с крестьянами, а теперь – одни дворяне. Ученый секретарь Ишутин дошел до того, что в рабочем кабинете вывесил генеалогическое древо, согласно которому происходил от побочной ветви давно пресекшегося княжеского рода Глинских, то есть находился в родстве с самим Иваном Грозным. Ничего, стоило только раз назвать Ишутина «вашим сиятельством», как он понял намек и дерево со стены снял.
– Всеволод Ревмирович, к вам пришли из министерства, – секретарша Анна Сергеевна ходила неслышно, как привидение. – Комиссия.
– Пусть заходят, – разрешил Всеволод Ревмирович, отвлекаясь от дум.
По раз и навсегда установленному порядку все проверяющие первым делом встречались с директором института, а он уже решал, чьим заботам их перепоручить. Сам Всеволод Ревмирович практически никогда проверяющих по институту не водил, считая, что сопровождение лиц рангом ниже мэра ущемляет его достоинство.
Иногда случалось и так, что прямо в присутствии проверяющих Всеволод Ревмирович звонил по телефону, высказывал недоумение, и проверяющим приходилось уходить обратно несолоно хлебавши.
С журналистами и представителями общественных организаций первоначально общался Фарид Фархатович Валиев, как заместитель директора по общим вопросам. Рассказывал, что нужно, показывал, что можно, а если сам не справлялся, то обращался за помощью к Инне Всеволодовне.
Журналисты в последнее время поутихли, перестали осаждать институт в поисках жареных фактов. Поняли, что ничего такого здесь нарыть не удастся, и переключились на другие, более многообещающие в смысле сенсаций учреждения здравоохранения.
Спокойствию в институте очень способствовал быстрый оборот коек, то есть быстрый оборот пациентов. Делалось это из экономических соображений (капитализм полностью завязан на оборот), но помимо материальной давало и моральные выгоды. Сегодня поступил – завтра прооперировали – через три‑пять дней выписали на амбулаторное лечение… При таком подходе больные не залеживаются, не успевают полноценно обмениваться информацией, консолидироваться, накопить негатива и т. п. А потом они разъезжаются по шестой части суши и больше никогда не встретятся друг с другом. Разве что в Интернете можно будет обменяться впечатлениями, но на этот случай имелась своя подстраховка. Все заведующие отделениями были зарегистрированы сразу под несколькими разными никами на форумах, где оставлялись отзывы об институте. Их задачей было «разбавлять негатив», то есть – один‑два раза в месяц просматривать отзывы, мотать на ус, делать выводы и писать рядом с отрицательными восторженно‑положительные. Весь институт зачитывался отзывами о работе отделения хирургического лечения кардиомиопатий, которые писала жена заведующего, профессиональная журналистка. Каждый отзыв представлял собой искренне‑подкупающий рассказ о человеческом горе, которому сумели помочь только здесь, в этом отделении. Каждый отзыв отличался от прочих манерой изложения. Так, например, водитель автобуса писал: «Дай Бог здоровья Владимиру Михайловичу Лаврусенко и его сотрудникам, которые вытянули меня за ногу с того света. И не фига поливать грязью отделение, в котором я лежал, как в раю». Школьная учительница истории выражалась более изящно и пафосно: «Добрые сильные руки Владимира Михайловича вернули мою маму к жизни, и нет таких слов, какими я могла бы выразить свою благодарность врачам и свое презрение тем, кто из зависти пытается их очернить». Иногда, в пароксизме профессионального хулиганства, супруга Владимира Михайловича писала отзывы вроде таких: «Тещу прооперировали, теперь скачет по дому, как коза, и трещит без умолку, как сорока. Эх, надо было в другую больницу класть!» Казалось странным, что обладательница столь выдающегося таланта работает простым корреспондентом заурядного женского журнала «Коробка сплетен».
Всеволод Ревмирович настолько вдохновился творчеством супруги заведующего хирургией кардиомиопатий, что вознамерился сделать ее пресс‑секретарем института, но Лаврусенко попросил этого не делать, сказав, что ему не хотелось бы работать с женой в одном учреждении. Всеволод Ревмирович без труда догадался, где тут собака зарыта. Лаврусенко был одним из главных институтских донжуанов, любителем летучих служебных романов и дежурных совокуплений. Постоянное присутствие супруги в институте ничего хорошего ему не сулило.
Всеволод Ревмирович, как человек, воспитанный в старых, во многом пуританских традициях, служебных романов не признавал, хотя и монахом никогда не был. Несколько раз за всю жизнь случалось так, что возникали у Всеволода Ревмировича чувства к кому‑нибудь из симпатичных молодых сотрудниц или аспиранток, но подобные чувства безжалостно им подавлялись, ибо удовольствия служебный роман приносит ровно столько же, сколько и неслужебный, а вот неприятностей – в десять раз больше. Начиная с ненужной огласки, чреватой проработкой по партийной линии (разве мало было случаев, когда подобные романтические шалости стоили людям должностей?), и заканчивая неизбежным падением дисциплины в коллективе. А сколько неприятностей доставляют отставные любовники и любовницы из числа сотрудников? Нет уж, правильно говорят люди: «Где живешь, там не воруй, а где работаешь, там не б…» Народ, он зря не скажет. Достаточно вспомнить, чем закончились для американского президента Билла Клинтона его (невинные в сущности своей) забавы с Моникой Левински. Едва до импичмента дело не дошло.
Комиссия состояла из трех человек, не знакомых Всеволоду Ревмировичу. Щекастый толстяк в тесноватом сером костюме шел первым, а значит, был главным. Две его спутницы были похожи, словно сестры – тощие, скуластые, курносые, коротко стриженные, только одна красила волосы в платину и носила челку, а другая, шатенка, зачесывала волосы на пробор. Взгляд у всей троицы был настороженным, опасливым, и в то же время в нем улавливались проблески значимости. Хомяк и две кошки.
Явно какая‑то мелкая мелочь, решил Всеволод Ревмирович. Заявились без предупреждения, хотя, вообще‑то, о комиссиях и проверках положено предупреждать. Не осмелились беспокоить? Или жаждут «нарыть» каких‑нибудь нарушений, на которых можно будет построить свою карьеру? Наверное, жаждут. Сейчас принято строить свою карьеру на чужих проблемах. Опусти – и возвысишься.
У умного хозяина для каждого гостя приготовлен свой, особый, прием. Троицу Всеволод Ревмирович молча подпустил поближе, чуть ли не вплотную к своему внушительному столу (стол, единственный из всей мебели, был не казенным, а собственным, купленным страшно вспомнить за какие деньги – середина девятнадцатого века, а не какой‑нибудь современный новодел), молча выслушал нестройное шипение, призванное изображать приветствие, что‑то вроде: «здрассводриччч», молча, не обращая внимания на три визитные карточки, выложенные на стол, махнул рукой, приглашая садиться, после чего выждал еще с минуточку, рассматривая (хомяк и платиновая немного растерялись, а шатенке хоть бы что, сидела с сумочкой на коленях и так же бесцеремонно пялилась на Всеволода Ревмировича), и только потом спросил:
– С чем пожаловали, господа?
Господа встрепенулись, переглянулись, и ответил, как и ожидалось, Хомяк:
– Нам поручена проверка организации трансфузиологической помощи в вашем институте, Всеволод Ревмирович.
– Поручено – так проверяйте, – Всеволод Ревмирович удержался от вопроса: «Что вы по таким мелочам меня беспокоите?», но высказал свое недовольство несколько иначе: – Сейчас вас проводят к Субботиной, заму по лечебной работе, она вами займется. Надеюсь, вы понимаете, куда вы пришли с проверкой?
– В Институт кардиологии и кардиохирургии, – натянуто улыбнулся Хомяк, немного обескураженный холодным приемом.
Всеволод Ревмирович выразительно посмотрел влево, на стену, сплошь увешанную фотографиями, на которых он был снят с сильными мира сего, как бывшими, так и ныне стоящими у руля. Незваные гости любовались фотографиями до тех пор, пока их не увела секретарша. По лицам было видно, что впечатлились и осознали, куда они явились. Теперь можно было не опасаться ненужных осложнений.
Реноме своего института Всеволод Ревмирович берег трепетно, как в крупном, так и в мелочах. В вопросах репутации мелочей вообще не бывает, потому что любая мелочь может стать поводом для смены руководства, может стать камешком, о который споткнешься и больше уже не поднимешься. Достаточно вспомнить хотя бы министра здравоохранения Коврутского, который руководил отечественным здравоохранением всего четыре месяца и был уволен из‑за крупных нарушений в деятельности Федерального фонда обязательного медицинского страхования. Разумеется, нарушения возникли не в эти несчастные четыре месяца, а много раньше, Генеральная прокуратура копала на несколько лет назад, но повод оказался подходящим, и Коврутский отправился туда, откуда пришел – руководить сто тридцать шестой московской больницей, той самой, которую за высокий процент летальности в народе прозвали «комбинатом смерти».
Дверь кабинета широко распахнулась, пропуская любимую дочь Инну Всеволодовну. Инна Всеволодовна была не в духе, причем основательно. Брови насуплены, глаза сузились, крылья носа раздуваются, и вообще вид такой, как будто хочет кого‑то загрызть или разорвать.
Сев на стул, дочь страдальчески закатила глаза и сказала:
– Ну не …? Что за жизнь? Кругом …! Зла не хватает!…!
Всеволод Ревмирович поморщился (он не любил матерщины), но, хорошо зная свое чадо, волноваться не спешил, потому что подобный шквал эмоций мог быть вызван как пожаром в одном из корпусов института, так и зависшим ноутбуком или болезнью парикмахерши.
– «Каленика» больше не намерена заключать с нами договоров на клинические испытания! Ты можешь себе это представить?
«Каленика» была не самой крупной, но довольно солидной фармацевтической фирмой.
– Они переходят под крылышко Первого меда! Сволочи! Мало мы им добра сделали?! Ну как так можно – вести за моей спиной переговоры, держать все в секрете…
– Это обычная практика, – перебил Всеволод Ревмирович. – А что касается «Каленики», то удивительно, как они не расстались с нами раньше.
– Почему?
– Потому что ты постоянно выкручивала им руки. С каждым годом сотрудничество с нами обходилось им все дороже и дороже…
– Это бизнес! – запальчиво возразила Инна Всеволодовна. – Ты, папа, живешь старыми…
– Да‑да, – не стал спорить Всеволод Ревмирович, – я консерватор, мои взгляды на жизнь безнадежно устарели, я за всю жизнь не прочел ни одной книжки из серии «Как заработать миллион за неделю», но даже я понимаю, что у каждого производителя в цену продукции заложен определенный лимит на рекламу…
– Папа!
– Инна! – прикрикнул Всеволод Ревмирович, вынуждая дочь замолчать. – У всех заложен определенный лимит на рекламу и продвижение продукции, и если партнер не укладывается в эти лимиты, то чаще всего меняют не лимиты, а партнера! Отсюда вывод – надо знать меру и не…
– Ну разве я могла предположить, что Кукшин перебежит нам дорогу! И в мыслях не было! Ты же можешь его в порошок стереть и не чихнуть!
– Может, еще киллера нанять? – недобро прищурился Всеволод Ревмирович. – В духе времени?
– Ну я образно…
– И я образно. Успокойся, дорогая моя, и впредь будь умнее, не забывай, что любое партнерство должно быть взаимовыгодным. Ну не мне ж тебя учить…
– Ты предлагаешь спустить все на тормозах?! – изумилась дочь. – Так вот смириться и забыть? Даже не высказать Кукшину, что мы о нем думаем?
– Я о нем ничего плохого не думаю, это первое, – веско сказал Всеволод Ревмирович. – Черт с ней, с «Каленикой», проживем и без нее, это второе. Если ты начнешь высказывать, а я‑то знаю, в какой форме ты высказываешь, то испортишь отношения не только с Кукшиным, но и со всем руководством Первого меда. А там, знаешь ли, случайных людей нет, все тоже не лаптем щи хлебают. Могут в ответ серьезно испортить настроение. Это третье. И разве ты забыла, почему я до сих пор сижу в этом кресле?
– Потому что ты избегаешь конфликтов!
– Именно так. Худой мир лучше доброй ссоры. Это последнее. Я надеюсь, что ты еще не успела никому ничего высказать?
– Только «Каленике», – буркнула Инна Всеволодовна, вставая со стула.
– Им можно, – улыбнулся Всеволод Ревмирович. – Завтра позвони, скажи, что погорячилась, и предложи пересмотреть условия…
– Никог‑да! – Инна Всеволодовна помахала в воздухе указательным пальцем. – Я под них ложиться не стану!
– Инна, следи, пожалуйста, за своим лексиконом! В академики метишь, а выражаешься, как Сонька Золотая Ручка! «Ложиться под них», «тянуть на себя одеяло», «задвигать фуфло»! Ужас! В нашем доме никогда таких слов не произносили!
Дочь скорчила гримасу, давая понять, что придирки ей надоели, и ушла. Всеволод Ревмирович не сомневался, что завтра она позвонит в представительство «Каленики» и предложит новые условия. Гонор гонором, а деньги Инночка любит больше всего на свете. Ей бы сдержанности чуток – и была бы идеальным руководителем.
Мне нравится, что можно быть смешной…
Встречаться с бывшими однокашниками можно только спонтанно. «Привет!» – «Привет!» – «Чем занимаешься?» – «Ничем!» – «Я тоже свободен. Не обзвонить ли нам ребят?» – «Хорошая идея. Я позвоню Сашке и Эдику». – «А я Паше, Вите и Борьке…» Часа через два в каком‑нибудь кабачке, памятном по студенческим годам, собирается теплая компания. Потому что никто не строил далеко идущих планов за неделю вперед, и, соответственно, нечему было ломаться, меняться и переноситься.
Хуже всего, когда посиделки начинают рассыпаться в самый последний момент. Ты просыпаешься в выходной день в предвкушении приятного времяпрепровождения, припоминаешь какую‑нибудь особенную историю, случившуюся с тобой в последнее время, чтобы эффектно преподнести ее приятелям, колеблешься с выбором одежды и в конце концов решаешь не надевать белый свитер, потому что жареные колбаски, поданные на раскаленной сковороде, уделают его до полной неносимости, решаешь выйти пораньше, чтобы было время зайти в «Медицинскую книгу» и неспешно покопаться в новинках… Ты уже стоишь на пороге, когда раздается первый звонок:
– Извини, я сегодня пас…
На выходе из подъезда мобильный звонит снова:
– Тут такое дело…
На третий и четвертый звонки ты реагируешь с обреченностью человека, не ждущего от жизни ничего хорошего. Пятый звонок выбивает тебя из колеи, потому что ты только что убедил себя в том, что два человека – это отличная компания для субботнего вечера. Да, два человека – это компания, а одному лучше пить пиво дома, перед телевизором. Так дешевле, приятнее и никто не заставит тебя смотреть унылое состязание регбистов вместо «Гудзонского ястреба», «Полицейского из Беверли‑Хиллз», «Бриллиантовой руки» или еще какого‑нибудь уютного старья, под которое так хорошо пьется пиво.
«А чего, собственно, расстраиваться? – спросил себя Моршанцев, идя по подземному переходу: – Сейчас пороюсь в книжках, а потом… потом можно будет сходить куда‑нибудь… Да хотя бы на выставку старых плакатов в Пушкинском музее…»
Объявление о выставке попалось Моршанцеву на глаза вчера, во время вечернего сидения в «Фейсбуке». Зацепился за название «Мир без фотошопа», прочел информацию на сайте музея и подумал, что от нечего делать можно и поглазеть. А сейчас как раз тот случай, когда делать нечего. Домой возвращаться не хочется, набиваться к кому‑то в гости как‑то неприлично, визит к родителям запланирован на завтра… Нет, решительно сама судьба рекомендует познакомиться поближе с плакатами и постерами первой половины двадцатого века. Это даже интересней, чем посиделки с приятелями, которые проходят по раз и навсегда установившемуся церемониалу. Сначала женатые станут подшучивать над холостыми, потом – холостые над женатыми. Затем поочередно пожалуются на жизнь «представители», то есть те, кто ушел в торговлю медикаментами, и «лекари» – те, кто лечит. Затем Борька Линьков скажет свое любимое: «Зачем умирающему нужны деньги?» – и все поохают над тем, какие циники эти онкологи. Затем все по кругу похвастаются последними достижениями, уже известными по телефонным разговорам, и поделятся планами на будущее (знаем мы эти планы). Под конец Вите позвонит жена, и он будет смущенно бубнить в трубку: «Ну что ты, Чижик, я только две кружечки пива… Конечно, под закуску… Да мы уже заканчиваем… Куплю, не забуду…» Тоска зеленая, если разобраться, потому что все наперед известно. Плакаты, по крайней мере, привлекают своей новизной, то есть – стариной, ну, короче говоря, выставка плакатов – это самое то, то что надо. Если бы подобной выставки не существовало, то ее надо было бы срочно придумать!
Не купив ничего в «Медицинской книге» (привычка читать «с экрана» постепенно превращала посещения книжных магазинов из привычки в традицию), Моршанцев вышел на улицу и невольно залюбовался молодой женщиной, стоявшей прямо напротив входа. Задрав на верхнюю перекладину барьера длинную ногу, женщина шнуровала ботинок, не забывая поглядывать по сторонам – явно ждала кого‑то. Модная короткая стрижка, «беспорядок» которой достигается путем долгой укладки, длинное, чуть ли не до земли, светло‑коричневое кожаное пальто (или это был утепленный плащ?), быстрые движения рук. Закончив свое дело, женщина распрямилась, Моршанцев получше рассмотрел ее лицо и понял, что женщине не около тридцати лет, как ему показалось вначале, а хорошо за пятьдесят. Мысленно поставив незнакомке зачет за внешний вид, Моршанцев спустился в переход.
День был теплым, совсем не январским, а, скорее, мартовским. Слабый, легчайший морозец и солнце, тот самый вариант чудесного зимнего дня, описанного Пушкиным, только без предшествовавшей накануне вьюги. Соблазн прогуляться до выставки пешком был велик, но Моршанцев все же решил поехать на метро. Прогулка – дело хорошее, но лавировать между сугробами и машинами, припаркованными на тротуарах, не хотелось.
Выставка оказалась не просто большой, а огромной – около двух тысяч плакатов, что не могло не порадовать. Смотреть так смотреть. И посетителей было немного, никакой толкотни. Народ только начал отдыхать от новогодних каникул, приходить в себя, поправлять здоровье. Какие тут могут быть выставки?
Возле стены с рекламными плакатами Лондонского метрополитена оживленно спорили две девицы. Спорили вежливо, шепотом, но от того не менее ожесточенно.
– Как можно путать футуризм с сюрреализмом? Футуризм ближе к кубизму…
– Я не путаю, а говорю о сочетании.
– Эля, ты меня удивляешь! Как могут сочетаться разрушение стереотипов и уход в подсознание?
– Как раз уход в подсознание и приводит к разрушению стереотипов!
– Крашенинников на последней лекции сказал, что субъективная интерпретация действительности…
– Да болван он, твой Крашенинников! Самовлюбленный надутый болван, маскирующий свою профессиональную несостоятельность красивыми сентенциями.
– Просто он не обращает на тебя внимания, вот ты и злишься.
– Кто?! Я?..
Разговор из искусствоведческого превратился в сугубо интимный, и Моршанцев поспешил отойти подальше от девушек. Одно дело – узнать, к какому направлению относится плакат, на котором по карте Лондона ехал игрушечный состав, и совсем другое – интересоваться чужим личным. Интересу к чужой приватности нет оправдания.
У противоположной стены бородатый мужчина делился со своим спутником впечатлениями о Ливерпуле:
– У меня, старого битломана, было такое ощущение, словно я еду к родственникам, которых давно не видел. Возле входа в музей «Битлов» я даже прослезился от волнения и восторга. Заглянул в Каверн‑клаб, побывал на Пенни‑Лейн, постоял у дома тетушки Мими…
– Завидую!
– Ну, если честно, Ливерпуль интересен только как родина «Битлз», в остальном это довольно‑таки мрачный, серый и весьма неуютный город. А Лондон… Лондон – это даже не город, это какое‑то великолепие!
В списке городов, которые непременно следует посетить, Лондон и Париж шли первыми. В Париже Моршанцев дважды чуть не побывал, но «чуть», как известно, не считается. В первый раз сорвалось романтическое рождественское путешествие, сорвалось буквально накануне покупки путевок, потому что Она (от великой обиды до сих пор не хотелось называть Ее по имени) передумала. Не ехать в Париж передумала, а вообще разорвала отношения с Моршанцевым, резко и довольно грубовато, без объяснения причин. Впрочем, причина скоро «проявилась» – избалованный сынок богатого папаши. Во второй раз Моршанцев собрался в автобусное турне по Европе. Уже не с подругой, а в компании друзей. Варшава, Берлин, Париж, Брюссель, Амстердам, Варшава… Двенадцать дней, пять стран, настоящий «галоп по Европам» и всего за шестьсот евро, включая оформление виз и страховку. На сей раз что‑то сорвалось у туристической фирмы, какие‑то внутренние организационные проблемы, хорошо хоть деньги и паспорта вернули без проблем, а не растворились в небытии вместе с ними. Вот так дважды и обломился Париж.
Под мысли о Париже потянуло к французским плакатам, отличавшимся своей жизнерадостностью, обилием света и воздуха. Среди всей этой эфемерно‑кружевной легкости резко выделялась черно‑белая афиша фильма «Le voyage imaginaire». По аналогии с английским «imagine» нетрудно было перевести название как «Воображаемое путешествие». Афиша показалась Моршанцеву не просто мрачной, а какой‑то зловещей – разорвавшаяся тьма (именно – разорвавшаяся) открывала перед героем какую‑то странную дверь. Черный силуэт героя даже со спины выглядел ошеломленным и напуганным. Контраст завораживал, вынуждал остановиться, потому что за внешней простотой изображения таилось что‑то, чего нельзя было разглядеть мимоходом.
– Дмитрий Константинович?
Моршанцев обернулся и в первый момент не узнал Ирину Николаевну. Без халата, в джинсах и ярком полосатом свитере, она выглядела лет на десять моложе. И еще узнаванию мешали очки – стильная, тонкая, почти невесомая оправа, переходящая в широкие, постепенно сужающиеся дужки.
– Здравствуйте, Дмитрий Константинович! – Ирина Николаевна явно наслаждалась произведенным эффектом. – Что, не ожидали меня здесь встретить? Представьте, что я хожу не только на «Медэкспо»![20]
– Здравствуйте, Ирина Николаевна, – Моршанцев постарался не слишком откровенно разглядывать свою начальницу. – Не узнал вас, разбогатеете…
– Вашими молитвами. Только пришли или уже заканчиваете?
– Только пришел.
– Я тоже. Можно превратить осмотр в совместный, – предложила Ирина Николаевна и добавила: – Я люблю обсуждать увиденное.
– Я в курсе, – улыбнулся Моршанцев.
– Откуда?
– Вы на каждой пятиминутке обсуждаете с нами увиденное, да и не только на пятиминутке.
– Чувство юмора – это хорошо, – одобрила Ирина Николаевна, но от улыбки воздержалась. – Я смотрю, вы выбрали самый «веселый» из постеров. Или любите немое кино?
– Просто заинтересовался.
– Мрачная картинка, – Ирина Николаевна склонила голову влево, затем вправо, как будто наклон головы мог изменить впечатление об афише. – Но что‑то в ней есть. Духа времени нет ни на грамм, а что‑то есть.
– Настроение? – предположил Моршанцев.
– Скорее мечта… Что вот так – раз – и можно вырваться, прорваться куда‑то.
– Сбежать от реальности.
– Возможно и так. А вы здесь случайно или любите покопаться в прошлом?
– Отчасти – случайно, потому что изначально собирался встретиться с однокурсниками, но и прошлым интересуюсь немного.
– Встречи с однокурсниками – адский мрак, – сверкнула глазами Ирина Николаевна. – Такое впечатление, как будто склеиваешь из осколков вазу и понимаешь, что она никогда не склеится. Чему вы улыбаетесь? Разве это смешно? Это же грустно… наверное.
– Сравнение понравилось, – Моршанцев согнал с лица улыбку. – Очень точное.
– Точное? – недоверчиво сощурилась Ирина Николаевна. – Что же тогда ходите на встречи? Я вот однажды сходила – и бросила это дело.