Поликлиника – самое шумное и многолюдное подразделение института кардиологии и кардиососудистой хирургии. Громокипящий кубок, как выражались поэты Федор Тютчев и Игорь Северянин.
Здесь собираются люди со всей России и не только – из так называемого ближнего зарубежья тоже приезжают на лечение. Из дальнего не приезжают, скорее всего по причине дороговизны проезда.
Люди встречаются, знакомятся, беседуют, ссорятся, мирятся. Скованные одной цепью и связанные одной целью – обрести если не здоровье, то хотя бы некое подобие его.
– Я спросила, чем могу отблагодарить за консультацию, – рассказывает одна из сидящих в очереди женщин своей соседке, – а он мне говорит: «Принесите „Гленливет“, люблю я этот превосходный ячменный виски восемнадцатилетней выдержки. Перед таким подарком, мол, не устоит ни один ценитель. Если не будет восемнадцатилетней выдержки, несите пятнадцатилетней или двенадцатилетней, но если двенадцатилетней выдержки, то не одну литровую бутылку, а две. Ну вы же понимаете, что недостаток качества надо восполнять количеством». Очень хороший виски, наверное, за две бутылки двенадцатилетней выдержки я семь тысяч отдала.
– Сколько‑сколько? – ужасается соседка, округляя глаза и становясь похожей на сову.
– Семь тысяч, по три с половиной за бутылку. Даже не вровень, а с копейками, но что их считать, копейки‑то эти. Профессора – люди культурные, простую водку не пьют.
– Семь тысяч… – соседка звучно хлопает ладонями по коленям, – ох‑ох‑ох. А у нас во Владимире все проще – выходит из кабинета медсестра с коробкой из‑под обуви и говорит: «Деньги для профессора складывайте сюда»…
– Прямо в коридоре? На людях? – теперь настал черед удивляться собеседнице.
|
|
– А чего стесняться – все свои!
– А органы куда смотрят?
– Куда надо, туда и смотрят! Я что‑то не пойму – вы из Ульяновска приехали или с Луны свалились?
– Какое там – «с Луны»…
– Вы странные какие‑то, – подключается к разговору ухоженная, сильно пожилая женщина, сидящая по левую руку от дамы из Ульяновска, – сначала сами благодарите, а потом жалеете. Вас же насильно не заставляют благодарить, верно?
– Как это «не заставляют»? – вскидывает голову жительница Владимира. – Намекают…
– А вы не давайте! – ровным голосом, с хорошо ощутимым оттенком назидательности, отвечает женщина. – Я, например, никогда не даю взяток. По закону – так по закону. Положено мне – так давайте. И ничего, получается.
– А вы откуда сами? Из Москвы, наверное? – интересуется дама из Ульяновска.
– Из Москвы.
– Ну, ясное дело, – машет рукой владимирская, – вы, москвичи, народ ушлый, вам пальца в рот не клади, права свои знаете.
– А вы что – не знаете, что вам положено, а что нет? – наигранно удивляется москвичка, вскидывая тонко выщипанные брови и склоняя голову набок.
– Знать‑то знаем, – отвечает владимирская, – а она выходит. С коробкой…
– А вы ее пошлите. Адресок подсказать?
– Куда послать, мы и без вас знаем! Но как тут послать, когда мы к нему на прием пришли? А вдруг он нас пошлет? Куда мы потом денемся? К другому профессору? Это у вас в Москве профессоров как собак нерезаных, на каждом углу по профессору. А у нас не так!
– И другой так же скажет – гони деньги! – поддерживает ульяновская.
|
|
– Пусть только попробует! – сквозь пудру на щеках москвички проступает румянец. – Что, по‑вашему, на профессоров управу найти нельзя? Им, между прочим, терять есть чего, в отличие от обычных врачей, которые сегодня здесь, а завтра там, поэтому профессора жалоб боятся больше.
– Может, и боятся, вам виднее, – поджимает губы владимирская, – только у нас не принято на каждом шагу сволочиться и права качать. Не в Москве живем.
– Странные вы люди! – качает головой москвичка, рассматривая своих собеседниц, как каких‑то диковинных зверей. – Знать свои права – значит «сволочиться»? Ну вы даете! Темный вы народ, что еще можно сказать.
– Темный так темный, – соглашается владимирская. – Тогда чего же вы, такая умная, с нами разговариваете, роняете себя?
– Надо мне больно! – фыркает москвичка.
– А нам и подавно! – хором отвечают ее собеседницы.
– Эх, бабы, бабы, даже здесь не можете без того, чтоб не поцапаться! – подливает масла на гаснущие угли мужчина, сидящий напротив, и тут же получает достойный отпор от всей троицы.
Общий враг может объединить Советский Союз с Соединенными Штатами и Англией, чего уж говорить о трех женщинах. Когда мужчина, не выдержав натиска, бежит с поля боя, то есть пересаживается на другую банкетку, подальше, женщины продолжают беседу как задушевные подруги.
– Нам‑то ничего, – машет рукой та, что из Ульяновска. – А вот с детишками‑то как.
– Ах, не говорите! – подхватывает москвичка. – Я сегодня одну видела – сама месяце на седьмом, не меньше, и еще ребенка лет четырех за руку ведет. А мальчик бледный‑пребледный, худой‑прехудой, ну прямо как былинка…
|
|
– Господи!
Жительница Владимира трижды осеняет себя крестным знамением. Ее примеру следуют остальные.
– Что у вас тут за душегубка?! – кричит багроволицый мужчина, утирая платком вспотевший лоб. – Такую махину отгрохали, а на кондиционеры денег не хватило?
– От кондиционеров люди простужаются, – отвечает ему кто‑то.
– А от духоты дохнут! – огрызается мужчина.
– Мы придышались, и ничего. А вы, наверное, с похмелья?
– Ну вы сказали! – Мужчина убирает скомканный платок в карман пиджака и выразительно стучит себя пальцем полбу. – У меня сердце больное, я крепче кефира ничего не пью. А тут забегался, вот в жар и кинуло. Вот зачем мы проходим специалистов, собираем анализы, делаем кардиограммы, эхо и флюорографии, если здесь надо проходить все по новой? Зачем двойное мучение?
– Чтобы жизнь медом не казалась.
– Мне она никогда медом не казалась, даже в детстве. Я седьмым ребенком в семье был, за братьями обноски донашивал и их сломанными игрушками играл. Вот опять рентген сделал, а это же радиация…
– Мне кто‑нибудь скажет, куда я должна идти?! – капризно‑требовательно говорит стоящая посреди коридора женщина в джинсовом костюме.
На плече у женщины большая и, как видно, тяжелая сумка. В правой руке она держит листок бумаги, в левую руку вцепилась испуганная худенькая девочка лет восьми. Губы у девочки синюшные, под глазами темные круги.
– В приемное отделение, – заглянув на ходу в бумажку, говорит длинноногая красавица в коротком белом халате.
– А потом? А где это?
Длинноногая уже скрылась за дверью одного из кабинетов.
Женщина пытается прорваться к врачу, от которого только что вышла, но безуспешно. Сначала возмущаются те, кто сидит в очереди, а потом, когда она все же заглядывает в кабинет, оттуда слышится грозно‑повелительное:
– Закройте дверь! Не мешайте работать!
Женщина начинает плакать. Девочка дергает ее за руку.
– Мама, не надо, не плачь, ну мам…
Взрослая часть очереди, только что высказывавшая свое возмущение «нахалке, которая лезет по второму разу», мгновенно переносит свое возмущение на медиков:
– Объяснить по‑человечески не могут!
– Видят же, что она с ребенком!
– Хрен что поймешь по их писулькам!
– Фашисты!
Двое самых активных вламываются в кабинет и высказывают врачу с медсестрой все, что думают о них и об отечественном здравоохранении. Из кабинета выбегает разъяренная медсестра. Ей тут же высказывают свое мнение те, кто поленился или постеснялся врываться в кабинет. Медсестра подходит к женщине и, тыча пальцем в бумажку, начинает объяснять:
– Ну чего тут непонятного? Выйдете на улицу, свернете направо, потом еще раз направо, за угол, через двести метров увидите большую вывеску красным по белому: «Приемное отделение». Заходите, идете прямо по коридору до лифта, на нем спускаетесь в подвал…
– Вот побегай так с вещами да с ребенком! – возмущается очередь.
Возмущение – основное состояние любой очереди. Не возмущающаяся очередь – это и не очередь вовсе, а так, стихийная неорганизованная группа людей.
– …находите кабинет переливания крови, это кабинет номер двадцать пять…
– Это же надо, после таких мучений еще и кровь сдавать! – ахает самая активная тетка из очереди, первой ринувшаяся в кабинет восстанавливать справедливость.
– Там только подписать! – не поворачивая головы, рявкает медсестра. – Сдавать сейчас ничего не надо! Затем идете дальше до следующего лифта и поднимаетесь на нем в отделение. Этаж третий, отделение четвертое, не перепутайте! Хэ дэ эс вэ вэ пэ эс, вот написано!
– Куда она их послала? – оживляется пожилой седовласый джентльмен, классический образец благородного старца из пьес вековой давности, до сих пор никак не реагировавший на происходящее.
Пожилой джентльмен сидит один – он занял очередь внуку, которого мать пока водит по другим кабинетам. Вдвоем в такие места ходить очень удобно – быстрее закончишь.
– Отделение хирургии детей старшего возраста с врожденным пороком сердца, – объясняет кто‑то из просвещенных.
– Так и мы туда же ложимся. А мне‑то послышалось…
Наконец женщина уходит. Медсестра обводит сидящих в коридоре взглядом, в котором так и кипит благородная ярость, и громко предупреждает:
– Если я каждому буду так объяснять, то половина из вас сегодня к доктору не попадет.
– Почему это? – волнуется пожилой джентльмен.
– Потому что, пока я тут стою, доктор сама занимается оформлением, а это – время!
– Но мы же уже заняли очередь… – мужчина растерянно оглядывает публику, ища поддержки.
– Гражданин, не надо путать, у нас поликлиника, а не ресторан, – язвит медсестра. – Мы работаем до пятнадцати часов, а не до последнего клиента. Кто не успел, тот опоздал!
Войдя в кабинет, медсестра громко хлопает дверью.
– Вот стерва! – негромко говорит одна из женщин. – Никакого сострадания к людям. С таким характером в охране надо работать. Собакой.
– Где вы видели сострадание? – вопрошает кто‑то. – Это сейчас не модно.
– А что модно?! Вот так – модно?! Не хотите, чтобы вас отвлекали понапрасну, – так напишите нормальную инструкцию, развесьте указатели. Тогда люди не будут теряться…
– Указатели! Это не гипермаркет, чтобы кругом стрелки висели – мясо слева, пиво справа. Здесь всем на все наплевать.
– Зачем сравнивать магазин и больницу?
– Ладно, можно с аэропортом сравнить. Вот в Домодедово всюду стрелки, указатели. Потому что о клиентах заботятся.
– Вы скажете тоже! Там клиенты, а здесь больные.
– А больной что – не клиент? Тот же самый клиент. За лечение каждого из нас государство платит им деньги. Нет больных – нет денег. Поэтому они нас здесь по всем кабинетам гоняют, заработок свой накручивают.
– Не государство, а фонд медицинского страхования…
– А фонд медицинского страхования что, не государственный?
– Да кто их разберет? Главное – чтоб платили. А то пока квоту получишь – семь потов сойдет!..
В дальнем конце поликлинического подвала неофициальная подпольная курилка, на существование которой начальство закрывает глаза. Коридор наполовину перегорожен шкафом для бумаг без одной дверцы. За шкафом – две банкетки, возле них на полу стоит несколько разномастных консервных банок‑пепельниц, а в самом углу притулилась пятилитровая пластиковая фляга с водопроводной водой, призванная обеспечивать противопожарную безопасность. На флягу какой‑то шутник наклеил бумажку с надписью: «Sol. Morphini hydrochloridi 1 % – 5000 ml» («Раствор морфина гидрохлорида 1 % – 5000 мл»). Здесь ведут разговоры о жизни люди, стоящие по другую сторону баррикад и хорошо знакомые друг с другом. Потому и разговоры другие, и часто фразы обрываются на половине. Зачем договаривать до конца, если и так все ясно, тем более что времени на разговоры не очень много, потому что много работы.
Главных тем три – людская неблагодарность, усиление негативного отношения к медикам и низкие зарплаты. У каждого из членов «курительного клуба» непременно есть среди знакомых люди, получающие огромные деньги за чисто номинальную работу. По таким счастливчикам принято мерить свою горькую долю.
– Моя одноклассница работает логистиком в компании «Тратапак». Не перенапрягается, полдня кофе пьет, а получает на руки, то есть на карточку, три тысячи зеленых в месяц. Плюс бесплатная стоматология и две‑три командировки в Европу за год.
– Устраиваются же люди… А тут сидишь, не разгибаясь, и не успеваешь плевки с лица утирать. Григорьевне моей сегодня одна зараза такой скандал устроила…
– Да мы слышали.
– Тон, видишь ли, ей не понравился. «Доктор, а почему вы так со мной разговариваете, будто я вам должна?» Ну Григорьевну мою вы знаете, она за словом в карман не полезет. Посмотрела так удивленно и спрашивает: «Может, еще и задницу вашу целовать прикажете?» Та – в ор, а Григорьевна ей тихо, с улыбочкой: «Орите, пожалуйста, на улице, а у меня прием».
– Жаловаться побежала?
– Не знаю. А если даже и пожалуется, что тогда? Григорьевна предупредила, что если ей еще раз попробуют премию срезать, то она тут же заявление на стол положит! Если нагрузку, как полагается, не оплачиваете, то нечего премии срезать. На одну копеечную ставку двойной объем работы делать? Дураков нет!
– Народ сходит с ума все больше и больше. Заходят – и вместо «здравствуйте» начинают оскорблять. Как будто мы весь этот маразм придумали! Я бы тоже не отказалась работать спокойно, без очередей под дверью.
– Надо министра менять.
– Народ надо менять, при чем тут министр? Моя супруга работает гастроэнтерологом в…
– Мы в курсе.
– Так там никаких очередей, оранжереи в коридорах, персонал больным чуть ли не кланяется, и все равно те недовольны. Один урод мою Женьку в глаза тупой сукой обозвал, с ней потом две истерики было – на работе и дома, вечером.
– Вот поэтому я, Петрович, в коммерческую медицину не ухожу. Здесь хоть на такое ответить можно, а что касается денег…
– То сидя у реки от жажды не умрешь.
– Вот именно! Справа на хлебушек заработаем, слева на маслице…
– А на икру, Зин?
– А от икры, Петрович, атеросклероз. Ну ее, эту икру. Только вчера литровую банку красной доели с Сережкой.
– Подарили?
– Уважили. Не все же сволочи, попадаются и нормальные люди. Их сразу видно, по глазам…
– Видно птицу по полету, добра молодца по соплям.
– Эдуардовна молодец – закладывает к себе без разбора, лишь бы платили.
– Она и оперирует без разбора.
– Не надо возводить напраслину – Алла Эдуардовна оперирует с большим разбором. У нее все выписываются посвежевшие, как огурчики.
– Я в том смысле, что две трети ее пациентов могут спокойно обойтись без операции.
– А я в том, что все сложновато‑чреватое она отфутболивает.
– Умная женщина.
– Есть такое дело. Умеет распознать человека и влезть к нему в душу. Талант. Вот кто скажет – почему нам не преподавали правильной науки общения с пациентами? Морочили голову этикой и деонтологией, а по жизни приходится до всего доходить своим умом?
– Петрович, ты мне халат чуть не прожег! Размахался!
– Извини, Света, я нечаянно. Возьмем, к примеру, менеджеров по всяким там продажам. Их же специально обучают, как грамотно, по науке, раскручивать клиента на бабло. Тренинги регулярные проводят, семинары, учебники печатают. И никто в этом ничего зазорного не видит. А почему нет такого учебника для врачей? Я не имею в виду все эти душные и никчемные «Психологии работы с больными». Я говорю о полезной практической книге «Как грамотно раскручивать больных»!
– Ну, хватил, Петрович! А что бы самому не написать?
– Заболтался я с вами, меня же очередь сейчас сожрет!
– Никакого понятия у людей. Что мы – семь часов должны сидеть в кабинете, как привязанные?
– Петровичу больше подставляться нельзя – у него два неснятых выговора. Еще одна жалоба и – адью, мон амур!
– По теме жалоб – Роза Осиповна предупредила, что заявления с просьбами о госпитализации родственников теперь на особом контроле. А то очень много родственников у сотрудников развелось.
– Забей, это касается только тех, кто не делится. За родственников в кавычках. Понятно, что если я свекровь госпитализирую, то я никому ничего платить не должна…
– Свекровь хорошо к Чикишанскому пристроить.
– Ага! Чтобы, значит, гарантированно! Какой у него процент летальности?
– Цифр не помню, но, как выразилась Кирилловна, такой же, как у всех остальных вместе взятых.
– И ведь работает, оперирует…
– А что бы ему не работать и не оперировать, если есть желание и папа?
– Яблочко от яблони недалеко должно падать, а это вон куда укатилось.
– Да, папаша его в свое время, когда оперировал, корифеем считался. Золотые руки.
– По тому, сколько к этим рукам прилипло, их бриллиантовыми можно назвать.
– Можно. Я вот одного не пойму – ну зачем Чикишанскому непременно надо оперировать? Занимайся наукой, делай карьеру, а к столу не становись, если не умеешь.
– Мария Антоновна, она же простая, как три копейки, как‑то раз задала ему этот вопрос. А он ей ответил, что…
– …у тех, кто берется за самые сложные операции, процент летальности всегда выше, чем у тех, кто вырезает аппендиксы.
– Ну язык у него хорошо подвешен. Руками бы так работал, цены ему не было бы. «Сложные операции»…
– Для районной больницы они, может, и сложные, но не для нашего института.
– Вы здесь что, к полу прилипли, а?! Ну‑ка марш работать!
– Ой!
– Извините, Вера Владимировна!
– Уже бежим!
– Ликвидирую я ваш притон к е… матери! Дождетесь! Ну что за люди, а? Лиль Иванна, а вы что молчите? Нехорошо получается. Получается, что старшая сестра – мегера, а вы добрая.
– Да ты так на них рявкнула… дай зажигалку… Благодать! Чтобы получать от порока удовольствие, ему надо предаваться нечасто. Когда пачку в день выкуривала, не понимала, что курю, а как только перешла на пять сигарет, так просто кайфую.
– А я вот думаю на электронные сигареты перейти и через них совсем бросить.
– Лучше так бросай. Электронные сигареты – фигня, типа резинового атрибута. Ничего живого.
– Пока никого нет, Лиль Иванна, хочу сказать про Воронова. Он совсем нюх потерял – норовит отказать даже тем, кому отказать невозможно. Тянет со всех без разбору, будто на дворе девяносто пятый год.
– Не напоминай про девяносто пятый… Золотое было время – всем все до одного места. Деньги рекой текли, только успевай из кармана в сумку перекладывать. Я всегда говорю – чем меньше порядка, тем лучше! Люди сами организуются так, как им надо, главное – не мешать.
– Помню, никому до нас дела не было…
– Но мы от этого и не страдали. Зарплаты были меньше, я на свою, помню, за две квартиры заплатить могла и единый проездной купить, но жили мы лучше.
– Ну, мы еще и моложе на пятнадцать лет были, Лиль Иванна.
– Я в материальном и в моральном смыслах. Заработки были не сравнить с нынешними, и попробовал бы кто‑то права мне качать! Пробовали, бывало, и такое, но я их в момент затыкала. Не нравится? Кругом, шагом марш, я вас не задерживаю! Я уже не говорю о том, что никто не боялся, что его с поличным застукают!
– Да и в мыслях такого не было. Органы не успевали с заказными убийствами разбираться, куда им до нас?
– Ладно, пошли, а то разболтались мы с тобой. Слушай, Вер, я вот что хочу спросить – а где мы курить будем, если ты курилку ликвидируешь?
– Да будет вам, Лиль Иванна! Сорвалось с языка, подумаешь…
Поднявшись на первый этаж, Лилия Ивановна и Вера обходят толпу возле окошка с надписью «Справочная» и понимающе переглядываются.
– Успокойтесь, пожалуйста! – устало говорит пожилая медсестра в окошке. – В соответствии с приказом Минздравсоцразвития России «О порядке формирования и утверждения государственного задания на оказание высокотехнологичной медицинской помощи гражданам Российской Федерации за счет ассигнований федерального бюджета» определен перечень учреждений, оказывающих высокотехнологичную медицинскую помощь, и список заболеваний, при которых осуществляется квотирование.
Речь отработана давным‑давно и произносится без запинки, несмотря на обилие казенных слов. Увы – на лицах людей, столпившихся возле окошка, нет понимания, есть только решимость и готовность идти до конца. В любую сторону.
– Вы нам приказами мозги не пудрите!
– Я даю вам информацию, а не «пудрю мозги», как вы изволили выразиться! Мы, кажется, воспитанные люди, давайте будем выбирать выражения. При Департаменте здравоохранения города Москвы есть постоянно действующая комиссия по отбору пациентов для получения высокотехнологичной медицинской помощи. Вам надо получить направление на консультацию главного внештатного профильного специалиста, в вашем случае – кардиохирурга, в территориальной поликлинике по месту жительства для решения вопроса о направлении на лечение по ВМП.
– Что за БМП?
– Не БМП, а ВМП, – терпеливо поправляет медсестра и сразу же расшифровывает аббревиатуру: – Высокотехнологичная медицинская помощь. Предмет нашего разговора! По результатам консультации главный кардиохирург сформирует и передаст на рассмотрение комиссии пакет ваших документов.
– Какой пакет?
– Господи! – тихо произносит медсестра, закатывая глаза. – Документы ваши передаст и приложит к ним свое мнение. «Пакет», в смысле, – все документы. Комиссия рассмотрит представленные документы и вынесет решение, о котором вам будет сообщено.
– Значит – рассматривать будут…
– Конечно, а как вы хотели?
– Может, вынесут решение, а может, и не вынесут.
– Нет, я сейчас сойду с ума! – так же устало, только немного громче говорит медсестра. – Если есть показания – решение будет положительным. Ну, поймите же, это ведь высокотехнологичная медпомощь! Вы‑со‑ко‑тех‑но‑ло‑гич‑ка‑я! Понимаете? Прибор, который стоит больших денег – порядка ста тысяч или даже больше! Наверное, это надо как‑то оформить! А? Как, по‑вашему?
– А что вы на меня кричите, гражданочка?! На мужа своего кричите, а на меня не надо! Я, чтоб вы знали, ветеран труда! У меня медаль восемьсотпятидесятилетия Москвы! Я член президиума районного Совета ветеранов! Со мной Лужков за руку здоровался!
– Со мной, представьте себе, он тоже здоровался, когда приезжал к нам! Но это никак не влияет на вопрос обеспечения наших пациентов кардиостимуляторами!
– А вот раньше все было иначе! При прежней власти!
– Раньше, если хотите знать, и кардиостимуляторов никаких не было.
– А жили лучше нынешнего! Не сравнить!
– Хрен ли вы в том времени не остались?!
Медсестра окончательно выходит из себя и захлопывает дверцу. Дверца сделана из прочной фанеры да вдобавок усилена диагональной планкой. Петли, на которых она держится, вызывают уважение своей внушительной надежностью. Столь же уважаем и надежен шпингалет, фиксирующий дверцу в закрытом положении. Он вполне достоин того, чтобы называться засовом. А как иначе? Нетерпеливые и невоспитанные стучатся в закрытое окошко постоянно, хлипкие конструкции не выдерживают и одного дня.
– Иногда так хочется убить себя о стену, – делится медсестра со своим отражением в зеркале. – Прямо разбежаться и – бамс! Только бы не слышать изо дня в день одно и то же! За что мне такое наказание?
Зеркало висит на стене над умывальником. Медсестра обстоятельно моет руки. Целый день только и делать, что брать в руки принесенные непонятно кем и непонятно откуда документы – паспорта, выписки, направления, – это же сколько всякой грязи на руках остается! Медсестру зовут Серафима Антоновна, она уже третий год на пенсии, но на пенсию особо не разбежишься, да и скучно дома, вот и работает Серафима Антоновна, пока силы есть.
– Как будто им в поликлинике все не объяснили, – ворчит Серафима Антоновна, наливая в чашку чай из термоса; термос хороший, современный, подарок дочери, поэтому чай в нем долго не остывает. – Объяснили, да еще и памятку дали. Так нет же, они все равно вместо того, чтобы идти к главному кардиологу, приперлись сюда. Здравствуй, дерево. Зачем ты пришло? Где логика? Где разум? И нам еще не доплачивают за особые условия труда как психиатрам, несмотря на то, что мы ежедневно имеем дело с больными на всю голову!
В окошко стучат. Сразу ясно, что стучит кто‑то чужой, свои непременно окликнут по имени‑отчеству.
– У меня обед! – громко отвечает Серафима Антоновна.
Рядом с дымящейся чашкой разворачивается на столе фольга, в которую были завернуты бутерброды с сыром и маслом. Стук повторяется, но Серафима Антоновна не обращает на него никакого внимания. Обеденный перерыв – это святое.
Я убегу от тебя…
– Это несправедливо – одним два года, а другим – три или пять! Это чистой воды дискриминация!
– Зато теперь, Ритуль, можно поставить точку в вопросе, кто умнее – терапевты или хирурги.
– И кто же умнее?
– Хирурги, потому что они будут вдвое дольше учиться в ординатуре. Кто больше учится – тот умнее, так ведь?
– Не факт, Отари! Кто больше знает – тот умнее. Но ведь несправедливо, согласись…
Министерство объявило, что планируется увеличение срока ординатуры для хирургов. До трех, четырех или пяти лет в зависимости от конкретной специальности. Было еще сказано, что в дальнейшем планируется полный отказ от годичной интернатуры как явно недостаточной для подготовки современного квалифицированного врача и повсеместный переход на ординатуру.
Все министерские нововведения непременно обсуждались в ординаторской. Довжик воспринимала все новое, что называется, в штыки, Микешин пытался найти во всем рациональное зерно, а Капанадзе оценивал любое новшество с экономической точки зрения и, если оно было не выгодным, а затратным, пророчил ему скорую смерть. Попутно он подливал масла в огонь своими шуточками. Моршанцев в спорах обычно не участвовал, потому что не видел в этом никакого толка. Другое дело – обсудить интересного в клиническом плане больного или послушать рассказ Микешина о поездке на Кубу…
– Почему несправедливо – по отношению к терапевтам?
– По отношению к хирургам, Отари! Что такое ординатура? Два года полуголодного состояния! Получаешь смешные деньги, работаешь как вол…
– Это в лучшем случае получаешь, а если ординатура платная…
– То вообще труба! А вот тебе, кстати, еще один довод! Средняя стоимость года в ординатуре три штуки баксов. Почему терапевт может «обординатуриться» за шесть штук, а хирург за двенадцать‑пятнадцать? Нет, я ничего не имею против долгой учебы, врач вообще всю жизнь учится, иначе никак, но голодать пять лет…
– Что, так сразу «голодать»? – флегматично удивился Микешин и посмотрел на Моршанцева. – Вот вы, Дмитрий Константинович, в ординатуре голодали?
– Ну ты сравнил! – Довжик всплеснула руками. – Доктор Моршанцев москвич, единственный сын у родителей. И жить есть где, и кусок хлеба всегда найдется!
– Какое у Риты доброе сердце! – притворно восхитился Капанадзе. – Так посмотришь – безжалостная женщина, а как переживает за каких‑то незнакомых ей ординаторов! Если хотите знать, то никто ничего увеличивать не станет. Как подсчитают, во что это обойдется, так вздрогнут и забудут. Даже платная ординатура не покрывает расходов на себя… Я вам так скажу, говорить они могут что угодно, но в результате не от интернатуры откажутся, а от ординатуры!
– Почему? – хором спросили Довжик и Микешин.
– Потому что это выгодно! – Капанадзе потер большим пальцем правой руки о средний и указательный. – Экономика должна быть экономной.
– Ты хочешь сказать, что кардиохирургов или нейрохирургов будут готовить за год? – недоверчиво спросил Микешин.
– Оставят платную ординатуру за большие деньги, – ответил Капанадзе. – А потом разве за год нельзя научить азам специальности? Не дворника же учить, а человека, который окончил медицинский институт, ходил в кружок, дежурил, узлы научился вязать и скальпель держит не как вилку… Вы посмотрите, чем два года занимаются наши ординаторы. Есть такое хорошее русское слово: «слоняться». Вот они слоняются туда‑сюда, сюда‑туда. А можно посмотреть? А можно подержать? Пять лет станут так слоняться – вообще забудут все, чему в институте учили.
– А вот в Америке… – начала Довжик.
– В Америке не был, ничего сказать не могу, – перебил Капанадзе. – Только уверен, что как о наших врачах нельзя судить по сериалу «Интерны», так же об американских нельзя судить по «Доктору Хаусу».
– Да у доктора Хауса команда дебильнее, чем у доктора Быкова! – пренебрежительно скривилась Довжик. – Нас за такие диагностические поиски убили бы еще на пятом курсе. Кстати, а что, восьмой сезон действительно будет последним?
– Говорят, что да, – ответил Микешин, так же, как и Довжик, регулярно смотревший «Доктора Хауса». – Но про седьмой то же самое говорили…
– Ирина Николаевна не …? – старшая медсестра остановила взгляд на Микешине. – Михаил Яковлевич, у вас, то есть у нас, чэпэ. Елонов сбежал…
– Как – сбежал, Анна Анатольевна? – Микешин встал, да так и застыл стоя. – Куда он мог сбежать? Может, в туалете засиделся?
– И туалеты обшарили, и все отделение, и в тумбочку заглянули – там пусто.
– А что соседи?
– Михаил Яковлевич! – Алла Анатольевна укоризненно посмотрела на Микешина. – Вы же лучше меня знаете, кто там соседи. Гамбаров целыми днями спит, Малыгин слепой и глухой, а Юферов был на процедурах… судя по всему, он после вашего ухода и слинял.
– В спортивном костюме?! – Микешин достал из папки с номером «12» историю болезни и заглянул в конверт, приклеенный на предпоследней странице. – Расписки нет… значит, одежду забрали родственники.
– Они же ее и принесли, – подсказала старшая сестра.
– Я позвоню! – Микешин переставил городской телефон со стола Капанадзе на свой, сел, снял трубку и начал набирать номер, указанный на титульном листе истории болезни.
– Лучше позвоните с мобильного, – посоветовала Алла Анатольевна, продолжавшая стоять в дверях. – Номер ординаторской все знают…
– Да, лучше звонить с незнакомого номера, – спохватился Микешин.
Он достал из кармана халата мобильный телефон и начал лихорадочно жать на кнопки.
– Подождите, Алла Анатольевна, не уходите…
Довжик и Капанадзе смотрели на Микешина сочувственно.
«Чего он так всполошился? – подумал Моршанцев. – Ну сбежал и сбежал, с кем не бывает. Отделение – это же не тюрьма. Записал в историю болезни, и всех делов…»
– Алло! Здравствуйте! С вами говорят из института кардиоло… – Микешин сунул телефон в карман, вздохнул и доложил: – Отбой дали.
– Что и требовалось доказать! – сказала Алла Анатольевна и ушла.
– За что мне такое наказание? – Микешин в сердцах стукнул кулаком по столу. – Ай, Елонов, Елонов, ну и скотина! А такой был вежливый…
Микешин полистал историю болезни Елонова и вышел из ординаторской.
– Сейчас сестры получат! – многозначительно сказала Довжик.
– Как бы Миша сам не получил, – ответил Капанадзе.
– «Я убегу от тебя и побреду по пустынной ночи… – негромко пропела Довжик, отбивая такт ногой. – Я не могу тебя ждать…»[10]
– А можно узнать, почему такой переполох? – спросил Моршанцев. – Ушел, и ладно… Баба с возу – кобыле легче.
– Это был платный пациент, – объяснил Капанадзе.
Он встал, шагнул к столу Микешина, взял историю болезни, показал Моршанцеву титульный лист и вместе с историей вернулся на свое место.
– Вот, написано – гражданин Украины, постоянно проживает в Харькове.
– А по нашим правилам, – вмешалась Довжик, которой непременно надо было находиться в центре внимания, – при госпитализации вносится авансовый платеж из расчета среднего количества койко‑дней, а в договоре указывается, что окончательный расчет пациент обязуется произвести при выписке.
– А кардиостимулятор?
– Кардиостимулятор, естественно, покупает пациент, мы только говорим, какой нужен. Но ведь кроме этого проводится обследование, назначаются какие‑то препараты, вот за это надо доплачивать по факту.
– Лучше было бы брать при госпитализации с запасом, а потом возвращать неиспользованные деньги, – сказал Капанадзе. – Одно время Кирилловна проталкивала эту идею, но бухгалтерия ее зарубила на корню. Сказали, что это очень сложно, что…
– Короче – не захотели заморачиваться с возвратами! – На лице у Довжик было написано: «Вот, одни мы работаем, а все остальные только дурака валяют». – А мы отдуваемся. Выписки не отдаем, пока не оплатят, но нужны им эти выписки? Отари, а с чем этот Мишин фрукт лег?
– Три эс у.
Термином «три эс у» в отделении обозначали синдром слабости синусового узла, предпочитая его не вполне бонтонной аббревиатуре СССУ.
– И давно?
– Девять дней, считая сегодняшний.
– Тысяч двадцать, если не тридцать, он сэкономил, – со знанием дела сказала Довжик.
– Но ведь можно сообщить в милицию, то есть – в полицию, – Моршанцев не совсем еще привык к новому названию стражей порядка. – Если есть договор, есть свидетели…
– Ах оставьте вы свои идеалистические замашки! – Довжик пренебрежительно махнула рукой. – Кто этим будет заниматься? Что, думаете, потребуют его выдачи у Украины? Был бы он москвичом – еще можно было бы что‑то сделать, но москвичи предпочитают лечиться условно‑бесплатно…
«Условно‑бесплатно» следовало понимать как «на бумаге – бесплатно, а на деле – платно».
– Так что теперь будет всем причастным не только на орехи, но и на сухофрукты тоже, – Капанадзе выпятил нижнюю губу и покачал головой, давая понять, что достанется этим самым причастным крепко. – Вот увидите – премии со всех поснимают в три раза больше ущерба, а то и в четыре.
– А причастные – это кто? – спросил Моршанцев.
– Постовые сестры – раз! – Капанадзе поднял вверх правую руку и начал загибать пальцы. – Они за порядком должны следить. Алла Анатольевна – два! Она за сестрами должна следить. Михаил Яковлевич, как лечащий врач, всегда виноват – это три! Ирина Николаевна, как заведующая, отвечает за все, что происходит в отделении – это четыре! Ну и охраннику на выходе из корпуса тоже влетит – это пять! Он же не только впускать без пропуска не должен, но и выпускать. Зачем мы тем, кому разрешены прогулки, отдельные бумажки пишем? Для охранника…
– Кому показываете кулак, Отари Автандилович?
В ординаторскую вошла заведующая отделением. Судя по всему, она уже узнала плохую новость, потому что выражение лица ее было сердитым.
– Никому, Ирина Николаевна, – Капанадзе опустил руку, – просто…
– Радуетесь, что не вас завтра будут чихвостить? – понимающе прищурилась Ирина Николаевна и села на диван. – Ну‑ну…
– Чему тут можно радоваться? – начала оправдываться Довжик. – Как тут можно радоваться? Разве чужой беде можно радоваться? Вот когда у меня сбежал этот поганец Бобриков, чтобы он заживо сгнил, скотина бессовестная, разве кто‑то этому радовался?..
– Не заводитесь, Маргарита Семеновна, – попросила заведующая. – Без вас тошно. Никакого порядка в отделении…
– А почему мы должны следить за больными? – Капанадзе явно настроился на дискуссию. – Администрация института заключает договор с пациентом, а мы всего лишь исполнители. Нельзя же вешать на медперсонал несвойственные ему обязанности! Нет, Ирина Николаевна, если бы мы с вами работали в отделении острых психозов, где на дверях замки, на окнах – решетки и порядки совсем другие, то я бы еще понял. Но у нас лежат свободные люди, которые имеют право свободного передвижения не только в пределах отделения, но и вообще! Мы же не вправе ограничивать их свободу, мы можем только просить или рекомендовать! Думаете, мне не обидно, когда из‑за какого‑то сбежавшего урода я три месяца премии не получаю?