– Как? Как ты мог предать меня? Ты… Ты! Два человека – всего два! Ты ж‑же знал, насколько пуста моя жизнь. Ты знал! Я н‑не могу понять… Я пытаюсь и пытаюсь, но не могу понять! Как ты мог так поступить со мной?
Образы клубились в его сознании… Эсменет, задыхающаяся под натиском бедер Келлхуса. Касание тяжело дышащих губ. Ее потрясенный вскрик. Ее оргазм. Они оба, нагие, сплетенные под покрывалами; они смотрят на огонек единственной свечи, и Келлхус спрашивает: «Как только ты терпела этого человека? Как ты вообще дошла до того, чтобы лечь с колдуном?»
«Он кормил меня. Он был теплой подушкой с золотом в карманах… Но он не был тобою, любовь моя. С тобой не сравнится никто».
Рот его распахнулся в негромком крике… Как. Почему. Потом пришла ярость.
– Я могу разорвать тебя, Келлхус! Посмотреть, как ты будешь гореть! Жечь до тех пор, пока у тебя не лопнут глаза! Пес! Вероломный пес! Ты будешь визжать, пока не подавишься собственным сердцем, пока твои конечности не сломаются от боли! Я могу это сделать! Я могу сжечь войско своими песнями! Я могу вогнать внутрь твоего тела непереносимую боль! Я могу разделать тебя при помощи одних только слов! Стереть твое тело в пыль!
Он заплакал. Темный мир вокруг него гудел и горел.
– Будь ты проклят… – выдохнул Ахкеймион. Он не мог дышать… Где взять воздух?
Он замотал головой, словно мальчишка, гнев которого перешел в боль… И неловко ударил кулаком по опавшим листьям.
«Проклятье, проклятье, проклятье…»
Он оцепенело огляделся по сторонам и вяло вытер лицо рукавом. Шмыгнул носом и ощутил на губах соленые слезы.
– Ты сделал из нее шлюху, Келлхус… Ты сделал из моей Эсми шлюху…
Они вращались по кругу. Ночной ветер донес чей‑то смех.
«Ахкеймион…» – вдруг прошептал Келлхус.
Это слово обвило его, заставив замереть от ужаса.
«Нет… Ему не полагается говорить…»
«Он сказал, что ты придешь», – донеслось от щеки мертвой женщины.
Келлхус смотрел, словно с поверхности монеты; его темные глаза блестели, лицо было прижато к лицу Серве. Ее голова запрокинулась, а распахнутый рот открывал ряд грязно‑белых зубов. На миг Ахкеймиону показалось, что Келлхус лежит, распростертый на зеркале, а Серве – всего лишь его отражение.
Ахкеймион содрогнулся: «Что они сделали с тобой?»
Поразительно, но кольцо прекратило свое неторопливое вращение.
«Я вижу их, Ахкеймион. Они ходят среди нас, спрятавшись так, что их невозможно разглядеть…»
Консульт.
Волоски у него на загривке встали дыбом. Холодный пот обжег кожу.
«Не‑бог вернулся, Акка… Я видел его! Он такой, как ты говорил. Цурумах. Мог‑Фарау…»
– Ложь! – крикнул Ахкеймион. – Ты лжешь, чтобы избавиться от моего гнева!
«Мои наскенти… Скажи им, пусть покажут тебе то, что лежит в саду».
– Что? Что лежит в саду? Но глаза Келлхуса закрылись.
Горестный вопль разнесся над Калаулом, леденя кровь; люди с факелами ринулись в темноту под Умиаки. Кольцо продолжало свое бесконечное вращение.
Утренний свет струился с балкона, через кисейную занавеску, превращая спальню в подобие гравюры с ее сияющими поверхностями и темными пятнами теней. Заворочавшись на постели, Пройас нахмурился и поднял руку, защищаясь от света. Несколько мгновений он лежал совершенно неподвижно, пытаясь проглотить боль, засевшую в горле, – последний след гемофлексии. Потом его снова захлестнули стыд и раскаяние вчерашнего вечера.
Ахкеймион и Ксинем вернулись. Акка и Ксин… Оба изменились безвозвратно.
«Из‑за меня».
Холодный утренний ветер пробрался через занавески. Пройас свернулся калачиком, не желая отдавать тепло, накопившееся под одеялами. Он попытался задремать, но понял, что просто хочет избавиться от тревоги. В детстве он любил роскошную леность утренних часов. Таким вот холодным утром он заворачивался поплотнее в одеяло и наслаждался этим, как люди постарше наслаждаются горячей ванной. Тогда тепло не утекало из его тела, как сейчас.
Прошло некоторое время, прежде чем Пройас понял, что на него смотрят.
Сперва он прищурился, слишком пораженный, чтобы шевельнуться или закричать. И планировка, и отделка усадьбы были нильнамешскими. Кроме экстравагантных скульптур, спальня отличалась низким потолком, который подпирали толстые колонны с каннелюрами, позаимствованные, несомненно, из Инвиши или Саппатурая. К одной из колонн у самого балкона прислонилась фигура, почти невидимая в утреннем свете…
Пройас резко отбросил одеяла.
– Ахкеймион?
Прошло несколько мгновений, прежде чем глаза приспособились к освещению и он смог узнать человека.
– Что ты здесь делаешь, Ахкеймион? Что тебе нужно?
– Эсменет, – проговорил колдун. – Келлхус взял ее в жены… Ты знал об этом?
Пройас изумленно смотрел на колдуна; в его голосе звучало нечто такое, что мгновенно погасило возмущение принца: какое‑то странное опьянение, безрассудство, но порожденное не выпивкой, а потерей.
– Знал, – признался Пройас, щурясь. – Но я думал, что… – Он сглотнул. – Келлхус скоро умрет.
Он тут же почувствовал себя дураком: его слова прозвучали так, словно он предлагал Ахкеймиону компенсацию.
– Эсменет для меня потеряна, – сказал Ахкеймион. Лицо колдуна казалось тенью под ледяной коркой, но Пройас сумел разглядеть на нем изможденную решимость.
– Как ты можешь говорить такое? Ты не… – Где Ксинем? – перебил его колдун.
Пройас приподнял брови и кивком указал налево. – За стеной. В соседней комнате. Ахкеймион поджал губы. – Он тебе рассказал? – Про свои глаза?
Пройас уставился на собственные ноги под пунцовым одеялом.
– Нет. У меня не хватило мужества спросить. Я подумал, что Багряные…
– Из‑за меня, Пройас. Они ослепили его, чтобы кое‑чего от меня добиться.
Подтекст был очевиден. «Это не твоя вина», – говорил он. Пройас поднял руку, словно для того, чтобы смахнуть сон с глаз. А вместо этого вытер слезы.
«Проклятье, Акка… Мне не нужна твоя защита!»
– Из‑за Гнозиса? – спросил он. – Они этого хотели? Крийатеса Ксинема, маршала Конрии, ослепили из‑за богохульства!
– Отчасти… Еще они думали, что я располагаю сведениями о кишаурим.
– Кишаурим? Ахкеймион фыркнул.
– Багряные Шпили боятся. Ты что, не знал этого? Боятся того, чего не могут увидеть.
– Это‑то очевидно: они только и делают, что прячутся. Элеазар по‑прежнему отказывается выйти на битву, хоть я и сказал ему, что скоро они начнут с голодухи жрать свои книги.
– Тогда они не смогут слезть с горшков, – заметил Ахкеймион, и сквозь звучавшее в голосе изнеможение пробился прежний огонек. – Их книги такое гнилье!
Пройас расхохотался, и его окутало почти забытое ощущение покоя. Именно так они когда‑то и разговаривали, выпуская наружу заботы и тревоги. Но вместо того, чтобы приободриться, Пройас впал в замешательство.
Воцарилось долгое молчание – результат внезапно исчезнувшего хорошего настроения. Взгляд Пройаса скользил по веренице людей, бронзовокожих и полунагих, вышагивающих по разрисованным стенам и несущих разнообразные дары. С каждым ударом сердца тишина звенела все громче.
Потом Ахкеймион произнес:
– Келлхус не может умереть. Пройас поджал губы.
– Ничего себе, – ошеломленно пробормотал он. – Я говорю, что он должен умереть, а ты говоришь, что он должен жить.
Принц нервно взглянул на рабочий стол. Пергамент лежал на виду, и его приподнятые уголки на солнце сделались полупрозрачными. Письмо Майтанета.
– Это не имеет никакого отношения к тебе, Пройас. Я более не связан с тобой.
И от самих слов, и от тона, каким они были сказаны, Пройаса пробрал озноб.
– Тогда почему ты здесь?
– Потому что изо всех Великих Имен лишь ты один способен понять.
– Понять, – повторил Пройас, чувствуя, как прежнее нетерпение вновь разгорается в его сердце. – Понять что? Нет, погоди, дай я угадаю… Только я способен понять значение имени «Анасуримбор». Только я способен понять опасность…
– Довольно! – громыхнул Ахкеймион. – Ты не видишь, что, принижая все это, принижаешь и меня? Разве я хоть раз насмехался над Бивнем? Разве я глумился над Последним Пророком? Когда?
Пройас молча проглотил резкое замечание, еще более резкое из‑за того, что Ахкеймион сказал чистую правду.
– Келлхус был осужден, – спокойно заметил он.
– Осторожнее, Пройас. Вспомни короля Шиколя.
Для любого айнрити имя ксерашского короля Шиколя, приговорившего Айнри Сейена к смерти, было синонимом заносчивости и предметом ненависти. При одной лишь мысли о том; что его собственное имя может приобрести такую же славу, Пройасу сделалось страшно.
– Шиколь был не прав… А я прав!
– Интересно, что бы сказал Шиколь…
– Что? – воскликнул Пройас. – Неужто такой скептик, как ты, думает, что среди нас ходит новый пророк? Да брось, Акка… Это же нелепо!
«Именно так твердит Конфас…» Еще одна обидная мысль. Ахкеймион помолчал, но Пройас не мог понять, чем это вызвано, осторожностью или нерешительностью.
– Я не уверен, что он такое… Я знаю одно: он слишком важен, чтобы позволить ему умереть.
Неподвижно сидя на кровати, Пройас смотрел против солнца, силясь разглядеть своего старого наставника. Но если не считать силуэта на фоне синей колонны, все, что ему удалось рассмотреть, это пять белых прядей, прочертивших черноту бороды Ахкеймиона. Пройас с силой выдохнул через нос и опустил взгляд.
– Еще недавно я и сам так думал, – сознался он. – Я беспокоился: вдруг то, что говорит Конфас и другие, – правда, вдруг это из‑за него гнев Божий обрушился на нас? Но я слишком часто делил с ним чашу, чтобы… чтобы не понимать, что он нечто большее, чем просто замечательный…
– А потом?
Как будто огромное облако вдруг наползло на солнце, и комнату заполнил сумрачный холод. Впервые Пройасу удалось отчетливо разглядеть старого колдуна: изможденное лицо, несчастные глаза и задумчивый лоб, синяя рубаха и шерстяная дорожная одежда, испачканная черным на коленях.
Такой жалкий. Почему Ахкеймион всегда кажется жалким?
– И что потом? – повторил колдун; его явно не волновало то, что он вдруг сделался видимым.
Пройас снова тяжело вздохнул и взглянул на письмо Майтанета. Ветер донес отдаленный раскат грома, и кроны черных кедров заволновались.
– Ну, – продолжил Пройас, – сперва был скюльвенд. Он ненавидел Келлхуса. Я подумал про себя: «Как человек, знающий Келлхуса лучше всех, может настолько презирать его?»
– Серве, – ответил Ахкеймион. – Келлхус однажды сказал мне, что варвар любил Серве.
– То же самое сказал мне и Найюр, когда я в первый раз спросил его… Но в его поведении было нечто такое, что заставило меня усомниться в его словах. За этим кроется что‑то еще. Скюльвенд – человек неистовый и печальный. И сложный, очень сложный.
– У него слишком тонкая кожа, – сказал Ахкеймион. – Но, я думаю, на ней достаточно шрамов.
Кислая улыбка – вот и все, что позволил себе Пройас.
– Найюр урс Скиоата тоже куда больше, чем ты думаешь, Акка. Уж поверь мне. В некотором смысле он столь же необыкновенен, как и Келлхус. Мы должны радоваться, что это мы приручили его, а не падираджа.
– Ближе к делу, Пройас. Конрийский принц нахмурился.
– А суть дела в том, что когда я снова принялся расспрашивать его о Келлхусе, вскоре после того, как мы оказались в осаде…
– Ну?
– Он предложил мне пойти и спросить самого Келлхуса. Тогда…
Пройас заколебался, тщетно пытаясь сделать рассказ немного поделикатнее. С балкона донесся новый раскат грома.
– Тогда я и обнаружил Эсменет в его постели. Ахкеймион на миг зажмурился. Когда же он открыл глаза, взгляд его был тверд.
– И твои дурные предчувствия перешли в искренние сомнения… Я тронут.
Пройас предпочел не обращать внимания на сарказм.
– После этого я уже не мог отмахиваться от доводов Конфаса. Я размышлял над всем случившимся. То, что произошло, причиняло мне боль, и я боялся, что если приму сторону Конфаса, то брошу искры на трут.
– Ты боялся войны между ортодоксами и заудуньяни?
– И до сих пор боюсь! – вскричал Пройас. – Хотя это вряд ли имеет значение, раз снаружи нас поджидает падираджа со своими волками пустыни.
Как только все могло дойти до, такого критического положения?
– И что же ты решил?
– Конфас откопал свидетелей, – сказал Пройас, пожав плечами. – Они заявили, что знали человека, водившего караваны на север, и что этот человек до своей гибели в пустыне говорил, что в Атритау нет князя.
– Слухи, – отрезал Ахкеймион. – Никчемное доказательство… Ты сам знаешь. Вполне возможно, это было уловкой со стороны Конфаса. Мертвецы вообще имеют привычку рассказывать самые удобные истории.
– Так думал и я, пока это не подтвердил скюльвенд. Ахкеймион подался вперед, гневно и потрясенно нахмурившись.
– Подтвердил? Что ты имеешь в виду?
– Он назвал Келлхуса князем пустого места. Некоторое время колдун сидел недвижно, устремив взгляд в пространство. Он знал, какое наказание полагается за нарушение святости каст. Все это знали. Кастовые дворяне Трех Морей берегли свитки своих предков отнюдь не из сентиментальных соображений, а по гораздо более веским причинам.
– Он мог солгать, – задумчиво произнес Ахкеймион. – Например, чтобы вернуть Серве.
– Возможно… Если учесть, как он отреагировал на ее казнь…
– Казнь Серве! – воскликнул колдун. – Как такое могло произойти? Пройас? Как ты мог это допустить? Она была всего лишь…
– Спроси у Готиана! – выпалил в ответ Пройас. – Это была его идея – поступить с ними по закону Бивня. Его! Он думал, это придаст законность всему делу, чтобы оно казалось не таким… не таким…
– Не каким?! – взорвался Ахкеймион. – Не заговором перепуганных дворян, пытающихся защитить свои привилегии?
– Это зависит от того, о ком ты спрашиваешь, – напряженно отозвался Пройас. – Так или иначе, нам необходимо было предвосхитить войну. И до сих пор…
– Небо упаси, чтобы люди убивали людей из‑за веры! – огрызнулся Ахкеймион.
– И пусть небо упасет нас от того, чтобы дураков убивали за их глупость. И пусть оно упасет нас от того, чтобы матери теряли плод, а детям выкалывали глаза. И пусть оно упасет нас вообще ото всех ужасов! Я полностью согласен с тобою, Акка…
Принц саркастически ухмыльнулся.
Подумать только, а он ведь почти соскучился по старому богохульнику!
– Но вернемся к делу. Я вынес приговор Келлхусу отнюдь не просто так. Многое, очень многое, заставило меня проголосовать вместе с остальными. Пророк он или нет, но Анасуримбор Келлхус мертв.
Ахкеймион внимательно смотрел на принца; лицо его ничего не выражало.
– Кто сказал, что он был пророком?
– Акка, хватит. Ну пожалуйста… Ты сам недавно сказал, что он слишком важен, чтобы умереть.
– Так и есть, Пройас! Так оно и есть! Он наша единственная надежда!
Пройас снова протер глаза и раздраженно вздохнул.
– Ну? Опять Второй Армагеддон, да? Келлхус что, новое воплощение Сесватхи? – Он покачал головой. – Пожалуйста… Пожалуйста, скажи…
– Он больше! – воскликнул колдун с пугающей страстностью. – Куда больше, чем Сесватха, и он должен жить… Копье‑Цапля утрачено; оно было уничтожено, когда скюльвенды разграбили Кеней. Если Консульт преуспеет во второй раз, если Не‑бог снова придет в мир…
Глаза Ахкеймиона расширились от ужаса.
– У людей не будет никакой надежды.
Пройас еще в детстве наслушался подобных тирад. Что делало их такими жуткими и в то же время такими несносными, так это манера, в которой Ахкеймион говорил: как будто рассказывал, а не строил догадки. Утреннее солнце снова пробилось между складками собирающихся туч. Однако гром продолжал греметь над злосчастным Караскандом.
– Акка…
Колдун вскинул руку, заставляя его умолкнуть. – Однажды ты спросил меня, Пройас, есть ли у меня что‑нибудь посущественнее Снов, чтобы подтвердить мои страхи. Помнишь?
Еще бы ему не помнить. Это было в ту самую ночь, когда Ахкеймион попросил его написать Майтанету.
– Да, помню.
Ахкеймион внезапно встал и вышел на балкон. Он исчез в утреннем сиянии, а мгновение спустя появился снова, неся в руках нечто темное.
По какому‑то совпадению солнце спряталось в тот самый момент, когда Пройас попытался заслонить глаза.
Он уставился на узел, измазанный в земле и крови. Комнату наполнил резкий запах.
– Посмотри на это! – приказал Ахкеймион, протягивая сверток. – Посмотри! А потом отправь самых быстрых гонцов к Великим Именам!
Пройас отпрянул, вцепившись в одеяло. Внезапно он осознал то, что, казалось бы, знал всегда: Ахкеймион не смягчится. Конечно нет – он ведь адепт Завета.
«Майтанет… Святейший шрайя. Это то, чего ты хотел от меня? Это оно?»
Уверенность в сомнении. Вот что свято! Вот!
– Прибереги свои свидетельства для других, – пробормотал Пройас.
Он рывком сбросил с себя одеяло и нагишом подошел к столу. Пол был настолько холодным, что заныли ступни ног. По коже побежали мурашки.
Он взял послание Майтанета и сунул его нахмурившемуся колдуну.
– Вот, читай, – буркнул принц.
Небо над разрушенной Цитаделью Пса прочертила молния.
Ахкеймион отложил свой зловонный узел, схватил пергамент и просмотрел его. Пройас заметил черные полумесяцы грязи у него под ногтями. Вопреки ожиданиям Пройаса, колдун не казался потрясенным. Вместо этого он нахмурился и прищурился, вглядываясь в послание. Он даже повернул лист к свету. Комната содрогнулась от очередного громового раската.
– Майтанет? – спросил колдун, по‑прежнему не отрывая глаз от безукоризненного почерка шрайи.
Пройас знал, о чем он думает. Невероятное всегда оставляет самый глубокий след в душе.
«Помоги Друзу Ахкеймиону, Пройас, хоть он и богохульник, дабы через эту нечестивость пришла Святость…»
Ахкеймион положил пергамент на колени, продолжая придерживать его за уголки. Двое мужчин задумчиво переглянулись… В глазах старого учителя сплелись замешательство и облегчение.
– Это письмо – единственное, что я вынес из пустыни, – сухо обронил Пройас, – не считая меча, доспеха и крови предков в моих жилах. Единственное, что я сберег.
– Зови их, – сказал Ахкеймион. – Собирай Совет. Золотое утро исчезло. С черного неба хлынул дождь.
ГЛАВА 24
КАРАСКАНД
«Они разят слабых и именуют это правосудием. Они распоясывают свои чресла и именуют это возмещением. Они лают как псы и именуют это рассудком».
Онтиллас, «О глупости людской»
4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд
Из серых полос облаков сыпался дождь. Он стучал по крышам и мостовым. Он булькал в сточных канавах, смывая чешуйки засохшей крови. Он барабанил по обтянутым кожей черепам мертвецов. Он целовал верхние ветви древнего Умиаки и погружался в глубины его кроны. Миллионы капель. Они собирались в развилках ветвей, сливались в струйки, пронизывали темноту поблескивающими белыми нитями. Вскоре ручейки стекли по пеньковой веревке и принялись, словно стеклянные шарики, срываться с бронзового кольца и растекаться по коже – и по живой, и по мертвой.
В Калауле тысячи людей в поисках укрытия спрятались под шерстяные плащи или щиты. Другие причитали, протягивали руки, молились, пытаясь понять, что знаменует собой этот дождь. Молнии слепили их. Потоки воды хлестали их по щекам. А гром бормотал тайны, которые они не могли постичь.
Они протягивали руки в мольбе.
Спал он плохо. В сон его то и дело вторгались слова и дела Дунианина. «Великие все еще прислушиваются к тебе», – сказала эта мерзость. Серве обмякла в руках Сарцелла, потекла кровь. «Помни тайны битвы – помни!»
Найюр проснулся от дождя и шепота.
«Тайны битвы…
Великие прислушиваются…»
Не найдя Пройаса в усадьбе, Найюр погнал коня ко дворцу сапатишаха на Коленопреклоненном холме – перепуганный управляющий сказал, что принца можно найти там. К тому времени, как скюльвенд добрался до первых построек дворцового комплекса, расположенных у подножия холма, дождь начал иссякать. Солнце рассыпало сверкающие лучи по темному небу. Погоняя изголодавшегося коня, Найюр бросил взгляд через плечо и увидел, как оно пробилось через клубящиеся черные тучи. От холма до холма, от мешанины построек Чаши и до самых Триамисовых стен, темных, теряющихся в дымке, лужи вспыхнули белым, словно тысячи серебряных монет.
Найюр спешился во внешнем дворе. Казалось, будто каждое мгновение в ворота с цокотом въезжает новый отряд вооруженных всадников. Кроме стражников‑галеотов и нескольких кианских рабов, истощавших до состояния скелета, все принадлежали к кастовой знати, судя по одежде и манерам. Найюр узнал многих участников прошлых Советов, но почему‑то никто не осмелился поприветствовать его. Он прошел следом за айнрити в полумрак Входной залы, где столкнулся с Гайдекки, облаченным в темно‑красное одеяние.
Палатин остановился и возбужденно уставился на скюльвенда.
– Сейен милостивый! – воскликнул он. – С тобой все в порядке? Там что, новая схватка на стенах?
Найюр взглянул на свою грудь: белая туника вся пропиталась красным.
– У тебя разрезано горло, – удивленно сказал Гайдекки.
– Где Пройас? – отрывисто спросил Найюр.
– С другим мертвым, – загадочно ответил палатин, указав на цепочку людей, исчезающих во внутренних покоях дворца.
Найюр пристроился следом за отрядом буйных туньеров, возглавляемых Ялгротой Гибелью Шранков. Соломенные косы Ялгроты украшали железные гвозди, согнутые наподобие бивней, и сморщенные головы язычников. В какой‑то момент великан резко повернулся и враждебно уставился на скюльвенда. Найюр ответил ему не менее свирепым взглядом; душа его выкипела при мысли об убийстве.
– Ушуррутга! – фыркнул туньер и отвернулся.
Его соотечественники разразились гортанным смехом, а Ялгрота ухмыльнулся.
Найюр плюнул на стену, потом яростно огляделся. И на кого бы ни падал его взгляд, люди поспешно отводили глаза – так ему казалось.
«Все они! Все они!»
До него словно бы донесся шепот его соплеменников‑утемотов…
«Плакса…»
Сводчатый коридор закончился у бронзовых дверей, открытых нараспашку и подпертых, чтобы не захлопывались, двумя бюстами. Наверное, это были изображения былых сапатишахов или реликты времен нансурекой оккупации. Войдя в дверь, Найюр очутился в большом зале и принялся проталкиваться через толпу кастовых дворян. От множества голосов в зале стоял гул.
«Слюнявый мужеложец!»
Зал был круглым и куда более древним, чем большая часть дворца, – наверное, киранейский или шайгекский. Центр зала занимал роскошный ковер с медно‑золотыми узорами, а на нем стоял стол, вырезанный из белого селенита. От края ковра начинали расходиться концентрические ярусы амфитеатра, позволявшие всем собравшимся видеть стол внизу. Сложенные из огромных глыб стены были увешаны канделябрами и украшены характерными драпировками в кианском вкусе. Стрельчатый купол из фигурно обточенного камня неясно вырисовывался над головой; казалось, он держится сам, наподобие известкового раствора. Через окна у основания купола в зал проникал свет, белый и рассеянный, а высоко над центральным столом висели языческие знамена, колыхаясь от сквозняка.
Найюр обнаружил Пройаса возле стола. Принц стоял, наклонив голову, и внимательно слушал приземистого человека. Его сине‑серая одежда на коленях была испачкана в грязи, а по сравнению с угловатыми фигурами окружающих он казался почти непристойно толстым. Кто‑то закричал с ярусов, и человек обернулся на звук; через его незаплетенную бороду тянулось пять белых прядей. Найюр уставился на него, не веря собственным глазам.
Это был колдун. Мертвый колдун.
Что здесь происходит?
– Пройас! – крикнул он.
Ему не хотелось подходить ближе.
– Нам нужно поговорить!
Конрийский принц осмотрелся и, отыскав его взглядом, нахмурился почти как Гайдекки. Колдун, однако, заговорил снова, и в результате принц раздраженно отмахнулся от Найюра.
– Пройас! – прорычал Найюр, но принц ответил лишь яростным взглядом.
«Идиот!» – подумал Найюр. Осаду можно прорвать! Он знает, что им нужно делать!
Тайны битвы. Он вспомнил…
Он нашел себе место на ярусе, где собрались Меньшие Имена и их вассалы, и принялся наблюдать за Великими Именами, устроившими перебранку. Голод в Карасканде дошел до таких пределов, что даже верхушка айнрити вынуждена была есть крыс и пить кровь своих лошадей. Вожди Священного воинства сделались костлявыми и изможденными, и на многих – особенно на тех, кто прежде был толстым, – болтались кольчуги, так что они напоминали юнцов, напяливших для игры отцовские доспехи. Они выглядели одновременно и нелепо, и трагично, с неуклюжим величием умирающих властителей.
Саубон, как титулованный король Карасканда, сидел на большом лаковом кресле во главе стола. Он подался вперед, вцепившись в подлокотники, словно знал за собой преимущество, которого не замечали другие. Справа от него расположился, откинувшись на спинку стула, Конфас; он смотрел по сторонам с ленивым раздражением человека, вынужденного вести себя на равных с теми, кто ниже его по положению. Слева от Саубона находился брат принца Скайельта, Хулвагра Хромой, который представлял туньеров с тех пор, как Скайельт умер от гемофлексии. Рядом с Хулвагрой сидел Готьелк, седой граф Агансанорский; его жесткая борода была такой же косматой, как и всегда, а воинственный взгляд сделался еще более грозным. Слева от него сидел Пройас; вид у него был настороженный и задумчивый. Хоть он и разговаривал с колдуном, устроившимся рядом с принцем на стуле поменьше, взгляд конрийца непрестанно скользил по лицам собравшихся. И последним, занявшим место между Пройасом и Конфасом, был чинный палатин Антанамерский, Чинджоза, которого, если верить слухам, Багряные Шпили назначили временным королем‑регентом после кончины Чеферамунни.
– Где Готиан? – требовательно спросил Пройас.
– Возможно, – со странным сарказмом отозвался Икурей Конфас, – великий магистр узнал, что ты собрал нас, дабы мы выслушали колдуна. Боюсь, шрайские рыцари склонны подчиняться шрайе…
Пройас обратился к Сарцеллу; тот сидел на нижнем ярусе, с ног до головы облаченный в белые одеяния, которые обычно надевал на совет. Вежливо поклонившись Великим Именам, рыцарь‑командор заявил, что не знает о местонахождении его магистра. Пока он говорил, Найюр смотрел на свою правую руку, не столько слушая, сколько запоминая ненавистный голос этого человека. Он смотрел, как вздуваются вены и шрамы, когда он сжимает и разжимает кулак.
Потом он моргнул и увидел нож, проходящий по горлу Серве, хлынувшую блестящую кровь…
Найюр почти не слышал последовавших за этим споров, законно ли будет продолжать совет без представителя Святейшего шрайи. Он наблюдал за Сарцеллом. Не обращая внимания на Великие Имена и их слова, этот пес принялся совещаться с кем‑то из шрайских рыцарей. Паутина красных линий все еще покрывала его чувственное лицо, хотя по сравнению с тем, каким Найюр видел его в последний раз, линии эти изрядно поблекли. Лицо Сарцелла казалось спокойным, но большие карие глаза смотрели тревожно, взгляд был обращен куда‑то вдаль, как будто шрайский рыцарь обдумывал дела, по сравнению с которыми разворачивающиеся события были сущей чепухой.
Как там сказал Дунианин? Ложь, обретшая плоть.
Найюр был голоден, очень голоден – он не ел уже несколько дней, – и постоянная ноющая боль в животе придавала странную остроту всему, что он видел, как будто душа лишилась роскоши жирных мыслей и жирных ощущений. Он чувствовал на губах вкус крови своего коня. В какой‑то безумный момент Найюр поймал себя на том, что размышляет: а какова на вкус кровь Сарцелла? Может, у нее вкус лжи?
Есть ли у лжи вкус?
С момента убийства Серве все казалось нечистым, и как Найюр ни старался, ему не удавалось отличить день от ночи. Все переливалось через край, перетекало в нечто иное. Все было грязным – грязным! И Дунианин никак не затыкался!
А утром Найюр просто понял. Он вспомнил тайны битвы… «Я сказал ему! Я раскрыл ему тайны!»
И загадочные слова, которые Келлхус произнес у разрушенной цитадели, сделались ясными и простыми.
«Охота не должна прекращаться!»
Он понял план Дунианина – во всяком случае, отчасти… Если бы только Пройас выслушал его!
Внезапно гам вокруг стола стих, равно как и шепот на ярусах. В древнем зале воцарилось удивленное молчание, и Найюр увидел, что колдун Ахкеймион стоит рядом с Пройасом и смотрит на остальных с мрачным бесстрашием вымотанного до предела человека.
– Раз мое присутствие настолько оскорбляет вас, – произнес он громко и отчетливо, – я буду говорить начистоту. Вы совершили страшную ошибку, ошибку, которую следует исправить, ради Священного воинства и всего мира.
Он сделал паузу и оглядел хмурые лица.
– Вы должны освободить Анасуримбора Келлхуса.
И те, кто находился за столом, и те, кто сидел на ярусах, разразились негодующими воплями. Найюр, не поднимаясь со стула, наблюдал за воинственно настроенным колдуном. Возможно, в конечном итоге ему и не понадобится говорить с Пройасом.
– Выслушайте его!!! – хрипло выкрикнул конрийский принц, перекрывая хор голосов.