«Все это время! Он с самого начала способен был видеть их…»
И он ничего ему не сказал. Все то время, пока они были в пути и вели бесконечные дискуссии о прошлом и будущем, Келлхус знал о шпионах‑оборотнях.
Ахкеймион схватился за грудь, ловя ртом воздух. Ему не было дела до того, что кастовые дворяне пристально смотрят на него. От страха по коже у него побежали мурашки. Внезапно многие из вопросов Келлхуса – особенно те, что касались Консульта и Не‑бога, – предстали в новом свете…
«Он использовал меня! Воздействовал на меня ради моих знаний! Пытался понять, что же он такое видит!»
И он вспомнил, как губы Эсменет размыкаются и произносят эти слова, эти невозможные слова…
«Я ношу его ребенка».
Как? Как она могла предать его?
Он помнил те ночи, когда лежал с ней в своей скромной палатке, чувствуя, как ее стройная спина касается его груди, и улыбаясь от прикосновения пальцев ее ног, которые она всегда засовывала ему под икры, когда мерзла. Десять маленьких пальчиков, каждый – холодный, словно дождевая капля. Он помнил свое изумление. Как могла такая красавица выбрать его? Как эта женщина могла чувствовать себя в безопасности в его жалких объятиях? Воздух был теплым от их дыхания, а снаружи, по ту сторону грязного холста, все вокруг на много миль становилось чуждым и холодным. И он вцеплялся в нее, как будто они оба падали…
И он ругал себя, думая: «Не будь дураком! Она здесь! Она поклялась, что ты никогда не будешь один!»
И однако же это произошло. Он один.
Ахкеймион смахнул с глаз нелепые слезы. Даже его мул, Рассвет, и тот умер…
Он посмотрел на Великие Имена. Ему не было стыдно. Багряные Шпили избавили его от этого – во всяком случае, так ему казалось. Остались лишь одиночество, сомнения и ненависть.
«Это сделал он! Он отнял ее!»
Ахкеймион помнил, как Наутцера – кажется, это было в прошлой жизни, – спрашивал, стоит ли жизнь его ученика Инрау Армагеддона. Он считал тогда, в чем и сознался Наутцере, что никакой человек и никакая любовь не заслуживают подобного риска. И теперь он тоже уступил. Он собирался спасти человека, который оторвал половину от его сердца, потому что сердце не стоит всего мира, не стоит Второго Армагеддона.
Так ли это?
Прошлой ночью Ахкеймион почти не спал, лишь подремал немного. И впервые после того, как он сделался колдуном школы Завета, к нему не пришли Сны о Древних войнах. Вместо этого ему снилось, как Келлхус и Эсменет тяжело дышат и смеются под пропотевшими простынями.
Безмолвно сидя перед Великими Именами, Друз Ахкеймион понял, что держит сердце на одной руке, а Армагеддон – на другой. И, взвешивая их, не может сказать, что тяжелее.
А этим людям было без разницы.
Священное воинство страдало, и кто‑то должен был умереть. Хоть весь мир.
Это был лишь один из тысячи очагов противоборства, разбросанных по Калаулу. И все‑таки он был центральным. Десятки шрайских рыцарей стояли напротив заудуньяни с непроницаемыми, настороженными лицами, и их широко распахнутые глаза были встревожены и сосредоточены.
Что‑то назревало.
– Но он должен умереть, великий магистр! – воскликнул Сарцелл. – Убейте его и спасите Священное воинство!
Готиан нервно взглянул на Найюра и снова перевел взгляд на рыцаря‑командора. Он провел рукой по коротко стриженным седеющим волосам. Найюр всегда думал, что магистр шрайских рыцарей – человек решительный, но сейчас он выглядел старым и неуверенным. Казалось даже, будто рвение подчиненного пугает его. Все Люди Бивня страдали, некоторые – больше, чем другие, а некоторые – иначе. У Готиана, похоже, шрамами покрылась душа.
– Я ценю твою заботу, Сарцелл, но это следует согласовать с…
– Но я об этом и твержу, великий магистр! Колдун сообщил Великим Именам, почему следует пощадить мошенника. Он дал им причины. Сочинил байку о злых духах, которых только этот тип способен видеть!
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что только он способен их видеть? – резко вмешался Найюр.
Сарцелл повернулся. От его поведения веяло настороженностью, хотя по лицу ничего нельзя было прочитать.
– Что так заявил колдун, – ехидным тоном произнес он.
– Может, он так и заявил, – парировал Найюр, – но только я вышел из зала сразу же за тобой. И к этому моменту он сказал только, что среди нас есть шпионы, – больше ничего.
– По‑твоему, мой рыцарь‑командор лжет? – резко бросил Готиан.
– Нет, – отозвался Найюр, пожав плечами. Он ощущал смертоносное спокойствие.
– Мне просто интересно, откуда он знает то, чего не слышал.
– Ты – языческий пес, скюльвенд, – заявил Сарцелл. – Язычник! Клянусь всем святым и праведным, тебе стоило бы гнить вместе с фаним Карасканда, а не подвергать сомнению слова шрайского рыцаря!
Хищно усмехнувшись, Найюр плюнул на сапог Сарцеллу. За плечами этого человека он видел великанское дерево и стройное тело Серве, привязанное к Дунианину, – словно мертвеца прибили гвоздями к мертвецу.
«Пора».
В толпе послышались крики. Встревоженный Готиац приказал Найюру и Сарцеллу убрать руки с рукоятей мечей. Ни один не послушался.
Сарцелл взглянул на Готиана, который всматривался в толпу, потом снова перевел взгляд на Найюра.
– Ты не понимаешь, что делаешь, скюльвенд…
Его лицо согнулось, дернувшись, словно издыхающее насекомое.
– Ты не понимаешь, что делаешь.
Найюр смотрел на него в ужасе, слыша в окружающем реве безумие Анвурата.
«Ложь, обретшая плоть…»
Крики становились все громче. Проследив за взглядом Готиана, Найюр повернулся и заметил, что через ряды шрайских рыцарей пробирается отряд людей в чешуйчатых доспехах и сине‑красных плащах: сперва их было немного, и они терялись среди айнрити, а потом появились сотни – и выстроились напротив людей Готиана. Но пока что ни один не извлек меч из ножен.
Готиан быстро двинулся через ряды своих воинов, выкрикивая приказы и веля послать в казармы за подкреплением.
Засверкали на солнце выхваченные мечи. Неизвестных воинов становилось все больше – вот уже целая фаланга принялась пролагать себе путь через толпу изможденных айнрити. Это джавреги, понял Найюр, рабы‑солдаты Багряных Шпилей. Что здесь происходит?
Вспыхнуло несколько схваток. Зазвенели мечи. Сквозь шум слышались пронзительные выкрики Готиана. Стоявшие прямо перед Найюром шрайские рыцари были сбиты с толку, и внезапно их ряды оказались прорваны джаврегами, которые яростно размахивали мечами.
Пораженные Найюр и Сарцелл единодушно схватились за мечи.
Но рабы‑солдаты остановились перед ними, дав дорогу внезапно появившейся дюжине худых рабов, что несли паланкин, украшенный причудливой резьбой, покрытый черным лаком и обтянутый шелком и кисеей. Одним слаженным движением бледные носильщики опустили паланкин на землю.
Толпа стихла; воцарилась такая тишина, что Найюру показалось, будто он слышит, как шуршат на ветру ветви Умиаки. В отдалении пронзительно вскрикнул какой‑то несчастный, то ли раненый, то ли умирающий.
Из паланкина вышел старик в широком темно‑красном одеянии и огляделся по сторонам, надменно и презрительно. Ветерок шевелил его шелковистую белую бороду. Из‑под накрашенных бровей поблескивали темные глаза.
– Я – Элеазар, – объявил старик звучным аристократическим голосом, – великий магистр Багряных Шпилей.
Он обвел взглядом ястребиных глаз онемевшую толпу и остановился на Готиане.
– Человек, который именует себя Воином‑Пророком. Снимите его и отдайте мне.
– Ну что ж, я думаю, вопрос решен, – произнес Икурей Конфас, но его серьезный, сдержанный голос совершенно не вязался с жестокой насмешкой в глазах.
– Акка? – прошептал Пройас.
Ахкеймион недоуменно взглянул на него. На миг голос принца зазвучал так, словно ему опять было двенадцать лет…
Просто удивительно, до чего мало память волнует облик прошлого. Может, поэтому умирающие старики зачастую так недоверчивы. При помощи памяти прошлое нападает на настоящее, и не вереницей календарей и хроник, а голодной толпой «вчера».
Вчера Эсменет любила его. Всего лишь вчера она умоляла его не покидать ее, не ехать в Сареотскую библиотеку. И теперь до конца жизни, понял Ахкеймион, это останется «вчера».
Он посмотрел на вход – его внимание привлекло уловленное краем глаза движение. Это был Ксинем… Один из людей Пройаса – Ахкеймион узнал в нем Ирисса – помог ему переступить порог и подняться на заполненные людьми ярусы. Ксинем был в доспехах: кожаная юбка конрийского рыцаря, длиной по голень, серебристая кольчуга и наброшенный поверх нее ки‑анский халат. Борода его была умащена маслом и заплетена, и спускалась на грудь веером завитков. По сравнению с полуживыми Людьми Бивня Ксинем выглядел крепким и величественным, одновременно и необычным, и знакомым, словно айн‑ритийский принц из далекого Нильнамеша.
Маршал дважды споткнулся, проходя мимо собратьев‑дворян, и Ахкеймион видел, какая мука отразилась на его лице – мука и странное упрямство, от которого разрывалось сердце. Решимость вновь обрести свое место среди сильных мира сего.
Ахкеймион проглотил комок в горле.
«Ксин…»
Не дыша, он смотрел, как маршал уселся между Гайдекки и Ингиабаном, потом повернулся лицом к открытому пространству, как будто Великие Имена сидели не внизу, а прямо перед ним. Ахкеймион вспомнил праздные вечера, проведенные на приморской вилле Ксинема в Конрии. Он вспомнил анпои, куропаток, фаршированных устрицами, и их бесконечные беседы. И внезапно Ахкеймион осознал, что он должен сделать… Рассказать историю.
Эсменет любила его лишь вчера. Но потом мир вдруг обрушился.
– Я страдал, – внезапно воскликнул он и словно бы услышал свой голос ушами Ксинема.
Прозвучало сильно.
– Я страдал, – повторил он, рывком поднимаясь на ноги. – Все мы страдали. Время политических интриг миновало. «Тем, кто говорит правду, – сказал Последний Пророк, – нечего бояться, хоть им и предстоит умереть за нее…»
Он чувствовал на себе их взгляды: скептические, пытливые, негодующие.
– Несомненно, вам странно слышать, как колдун, один из Нечистых, цитирует Писание. Думаю, некоторых из вас это даже оскорбляет. И тем не менее я буду говорить правду.
– Так значит, прежде ты нам лгал? – с неким хмурым подобием такта поинтересовался Конфас.
Истинный сын Дома Икуреев.
– Не больше, чем вы, – отозвался Ахкеймион, – и не больше, чем любой другой человек в этом зале. Ибо все вы перебираем и нормируем наши слова, вкладываем их в уши слушателей. Все мы играем в джнан, эту проклятую игру! Люди умирают, а мы все играем в нее… И мало кому, экзальт‑генерал, это известно лучше, чем вам!
Ахкеймион обнаружил, что то ли его тон, то ли последнее замечание заставило людей замолчать и слушать. Он вдруг понял, что это был тот самый голос, которым так легко и непринужденно говорил Келлхус.
– Люди думают, что адепты Завета пьяны легендами, свихнулись на истории. Все Три Моря потешаются над нами. Да и почему бы не посмеяться над нами, если мы рыдаем и рвем бороды от историй, которые вы рассказываете детям на ночь? Но здесь – здесь! – не Три Моря. Здесь Карасканд, здесь Священное воинство, и Священное воинство сидит в ловушке и голодает, осажденное армией падираджи. По всей вероятности, настали последние дни вашей жизни! Подумайте об этом! Голод, отчаяние и страх грызут ваше нутро, ужас пронзает ваши сердца!
– Довольно! – крикнул пепельно‑бледный Готьелк.
– Нет! – пророкотал Ахкеймион. – Не довольно! Вы страдаете сейчас, а я страдал всю жизнь, дни и ночи! Рок! Рок лежит на вас, затмевает ваши мысли, отягощает вашу поступь. Даже сейчас ваши сердца бьются учащенно. Ваше дыхание становится все более напряженным…
Но вам еще многое, многое предстоит узнать!
Тысячи лет назад, до того, как люди пересекли Великий Кайярсус, даже до того, как были написаны «Хроники Бивня», этой землей правили нелюди. И, подобно нам, они враждовали друг с другом, из‑за почестей, богатства, даже из‑за веры. Но величайшие из войн они вели не друг против друга и даже не против наших предков – хотя мы оказались их погибелью. Величайшие свои войны они вели против инхороев, расы чудовищ. Расы, которая злорадствовала над слабостями плоти и ковала извращения из жизни, как мы куем мечи из железа. Шранки, башраги, даже враку, драконы – все это остатки их оружия против нелюдей.
Под предводительством великого Куъяара‑Кинмои короли нелюдей разгромили их на равнинах, и в горах, и в глубинах земных. Ценой тяжких испытаний и огромных жертв они загнали инхороев в их первую и последнюю цитадель, место, которое нелюди называли Мин‑Уроикас, «Преисподняя непристойностей». Я не стану перечислять ужасы этого места. Достаточно сказать, что инхорои были низвергнуты – по крайней мере, так казалось. И нелюди наложили чары на Мин‑Уроикас, чтобы она навсегда оставалась сокрытой. А потом, изможденные и смертельно ослабевшие, они вернулись к останкам своего разрушенного мира – победившая и сломленная раса.
Столетия спустя в Кайярсус пришли люди Эанны, ведомые вождями‑королями, – наши праотцы. Вы знаете их имена, поскольку они перечислены в «Хрониках Бивня»: Шелгал, Мамай‑ма, Иншулл… Они смели ослабевших нелюдей, запечатали их обители и сбросили их в море. Со временем знание об инхороях и Мин‑Уроикас изгладилось из памяти. Только нелюди Инджор‑Нийяса помнили об этом, но не смели покидать свои горные твердыни.
Но постепенно враждебность между расами пошла на убыль. Между уцелевшими нелюдями и норсирайцами Трайсе и Сауг‑лиша были заключены договоры. Начался обмен знаниями и товарами, и люди впервые узнали об инхороях и их войнах с нелюдями. А затем наследники Нинкаэру‑Телессера, нелюдского колдуна по имени Кетьингира – он известен вам по «Сагам» под именем Мекеритриг – отыскали местонахождение Мин‑Уроикас для Шэонарна, великого визиря древней гностической школы Мангаэкка. Чары, лежавшие на гнусной цитадели, были сняты, и адепты Мангаэкки заполучили Мин‑Уроикас – на горе всем нам.
Они назвали ее Анохирва, хотя среди людей, воевавших против нее, она стала известна под именем Голготтерат… Имя, которым мы до сих пор пугаем детей, хотя нам впору пугаться самим.
Ахкеймион сделал пауза и оглядел лица слушателей.
– Я говорю об этом, потому что, хотя и уничтожили инхороев, не смогли разрушить Мин‑Уроикас, ибо она не принадлежала – и не принадлежит – нашему миру. Адепты Мангаэкки обшарили это место, обнаружив многое из того, что проглядели нелюди, включая чудовищное оружие. И подобно тому, как человек, живущий во дворце, начинает считать себя принцем, так и адепты Мангаэкки принялись считать себя наследниками инхороев. Они полюбили их нечеловеческую философию и сделались без ума от их отвратительного, развращенного искусства, Текне, ухватившись за него с любопытством обезьян. И, что важнее и трагичнее всего, они обнаружили Мог‑Фарау…
– Не‑бога, – тихо произнес Пройас. Ахкеймион кивнул.
– Цурумах, Мурсирис, Сокрушающий Мир и тысяча иных ненавистных имен… На это у них ушли века, но две тысячи лет назад, когда Великие короли Киранеи стали брать дань с этих земель и, возможно, возвели вот этот зал совета, они в конце концов добились успеха и разбудили Его… Не‑бога… И мир едва не захлебнулся криками и кровью прежде, чем Он пал.
Он улыбнулся и посмотрел на слушателей, смахнув слезы со щек.
– Вот что я видел в своих Снах, – негромко сказал он. – Ужасы, которые я видел…
Ахкеймион покачал головой и сделал шаг вперед.
– Кто из вас не помнит равнины Менгедда? Я знаю, что многие страдали там от кошмаров, видели во сне, как умирают в древних сражениях. И все вы находили кости и бронзовое оружие, которые эта проклятая земля извергала из себя. Уверяю вас, все это происходило не просто так, а по определенной причине. Все это – эхо ужасных деяний, следы смерти и катастрофы. Если кто‑то сомневается в существовании или силе Не‑бога, пусть вспомнит эту землю, сокрушенную одним лишь его присутствием!
Все, что я рассказал вам, – это факты, внесенные в анналы людей и нелюдей. Но это вовсе не история о предотвращении чудовищного рока, как вы могли подумать, – о нет! Хоть Мог‑Фарау и был сражен на равнине Менгедда, его проклятые служители собрали то, что от него осталось. И именно поэтому, великие лорды, мы, адепты Завета, появляемся при ваших дворах и входим в ваши чертоги. Именно поэтому мы терпим ваши насмешки. Две тысячи лет Консульт продолжал свои нечестивые труды, две тысячи лет они изучали, как возродить Не‑бога. Считайте нас сумасшедшими, зовите нас дураками, но это ваших жен и детей мы стремимся защитить. Три Моря – вот о ком мы заботимся!
Потому я и пришел к вам сейчас. Задумайтесь над моими словами, ибо я знаю, о чем говорю!
Эти существа, шпионы‑оборотни, не имеют никакого отношения к кишаурим. Утверждая это, вы поступаете так же, как делают все люди, столкнувшись с Неведомым: вы втаскиваете его в круг того, что знаете. Вы нарядили нового врага в одежду старого. Но эти существа родом из незапамятных времен! Подумайте о том, что мы видели несколько мгновений назад! Эти шпионы‑оборотни – за пределами вашего искусства и круга познаний, даже за пределами познаний кишаурим, которых вы боитесь и ненавидите.
Они – агенты Консульта, и само их существование предвещает беду! Лишь глубокие познания в Текне могли породить на свет подобную непристойность, познания, что обещают возрождение Мог‑Фарау…
Нужно ли мне объяснять, что это означает?
Мы, адепты Завета, видим во сне конец древнего мира. И среди этих снов есть один, приносящий нам больше страданий, чем любой иной: сон о смерти Кельмомаса, Верховного короля Куниюрии, на полях Эленеота.
Ахкеймион сделал паузу, осознав, что ему не хватает воздуха, и добавил:
– Анасуримбора Кельмомаса.
По залу прокатился встревоженный шорох. Кто‑то что‑то пробормотал по‑айнонски.
– И в этом сне, – продолжал Ахкеймион, возвысив голос до крещендо, – Кельмомас изрек великое пророчество. Не горюйте, сказал он, ибо Анасуримбор вернется в конце мира…
– Анасуримбор! – воскликнул он, как если бы это имя несло в себе ответ на все вопросы.
Голос его прокатился по залу, эхом отразившись от древних стен.
– Анасуримбор вернется в конце мира. И он вернулся. И сейчас, пока мы говорим, он умирает! Анасуримбор Келлхус, человек, которого вы приговорили к смерти, – это тот, кого мы, адепты Завета, зовем Предвестником, живым знаком конца времен. Он – наша единственная надежда!
Ахкеймион обвел взглядом ярусы, опуская раскрытые ладони.
– И сейчас вам, вождям Священного воинства, пора спросить себя – что же поставлено на карту? Вы думаете, что обречены сами, но ваши жены и дети в безопасности… Настолько ли вы уверены, что этот человек – всего лишь тот, кем вы его считаете? Откуда проистекает такая уверенность? Из мудрости? Или из отчаяния? Желаете ли вы рискнуть всем миром, чтобы увидеть, к чему приведет ваш фанатизм?
Голос его смолк, и в зале воцарилось тяжкое, свинцовое молчание. Казалось, будто каменные лики стен и стеклянные глаза окон смотрят на него. Несколько долгих мгновений никто не смел заговорить, и Ахкеймион с испугом и удивлением осознал, что ему действительно удалось достучаться до них. Наконец‑то они слушали его сердцем!
«Они поверили!»
А потом Икурей Конфас принялся топать и хлопать себя по бедрам, восклицая: «Хуссаа! Ху‑ху‑хуссаа!» С ярусов к нему присоединился генерал Сомпас: «Хуссаа! Ху‑ху‑хуссаа!»
Насмешка – одобрительное восклицание, которое у нансурцев заменяет аплодисменты. Смех – сперва нерешительный, но потом все более громкий, раскатившийся по всему залу.
Предводители Священного воинства сделали свой выбор.
Великий магистр Багряных Шпилей сделал два шага по направлению к ним; его темно‑красное одеяние мерцало на солнце.
– Отдайте его, – мрачно произнес он.
– Сарцелл! – взревел Инхейри Готиан, вскинув левую руку с зажатой в ней хорой. – Убей его! Убей лжепророка!
Но Найюр уже кинулся к дереву. Он развернулся, на несколько шагов опередив рыцаря, и принял боевую стойку. «Все, что угодно… Любое унижение. Любая цена!» Сарцелл опустил меч и раскинул руки, словно собираясь заключить скюльвенда в дружеские объятия. Позади бурлила и гудела толпа. Рев все нарастал. Улыбаясь, рыцарь‑командор шагнул к Найюру, остановившись на том расстоянии, откуда еще нельзя было нанести внезапный удар.
– Мы с тобой поклоняемся одному и тому же богу. Ветер стих, и стало необычайно жарко. Найюру почудился запах гниющей плоти – запах, смешанный с горьковатым ароматом эвкалиптовых листьев. «Серве…»
– Вот суть моего поклонения, – спокойно произнес Найюр. «Отдыхай, милая, – я понесу тебя…»
Он схватил запачканную кровью рубаху за ворот и разорвал ее до самого пояса. И вскинул меч.
«Я отомщу».
За спиной у рыцаря‑командора Готиан и одетый в красное великий магистр кричали друг на друга. Джавреги, рабы‑солдаты Багряных Шпилей, бросились на шрайских рыцарей, а те сомкнули ряды, силясь удержать их и толпу визжащих айнрити. Стоящие вокруг храмы и колоннады Ксокиса маячили на заднем плане, далекие и бесстрастные. На фоне неба вырисовывались Пять холмов.
И Найюр усмехнулся, как может усмехнуться лишь вождь утемотов. Казалось, он приставил острие своего меча к горлу мира.
«Я устрою бойню».
Здесь все истощены. Все измучены голодом.
Найюр понял, что все происходит в соответствии с безумным планом Дунианина. Какая разница, умрет он сейчас, вися на дереве, или несколькими днями позже, когда падираджа наконец‑то сокрушит стены? Потому‑то он и отдался в руки врагов, зная, что самый невинный из людей – обвиняемый, разоблачивший своих обвинителей.
Зная, что если он выживет…
Тайна битвы!
Сарцелл завертел мечом, делая ложные выпады. В его быстрых движениях было нечто нечеловеческое.
Найюр не отступил и даже не шелохнулся. Он был сыном Народа, чудом, рожденным в пустынной земле и посланным убивать и грабить. Он был дикарем с мрачных северных равнин, с громом в сердце и смертью в глазах… Он был Найюр урс Скиоата, неистовейший из мужей.
Он повел загорелыми плечами и встал поустойчивее.
– Прежде чем это закончится, – сказал Сарцелл, – ты узнаешь страх.
– Сперва я зарублю тебя.
Теперь Найюр ясно видел воспаленные красные линии, покрывающие лицо Сарцелла. Он понял, что это складки. И уже однажды видел, как они разгибаются.
– Я понимаю, почему ты любил ее, – проворчал шрайский рыцарь. – Какой персик! Думаю, я отгоню псов от ее трупа – потом! – и отлюблю еще раз…
Найюр не шевелясь наблюдал за ним. Воздух звенел от криков. Тысячи людей потрясали кулаками.
Они сошлись на расстояние длинного шага.
Затем их мечи вспороли пространство. Поцеловались. Закружились. Поцеловались снова. Геометрия стали, наполняющая воздух звенящим стаккато. Прыжок. Уход. Выпад… Со звериным изяществом скюльвенд наносил удары по твари, тесня ее. Но меч шрайского рыцаря словно был колдовским – так он сверкал на солнце.
Найюр отступил, переводя дух и стряхивая пот с волос.
– Мою плоть, – прошептал Сарцелл, – ковали дольше, чем твой меч.
Он расхохотался, как будто совершенно успокоился.
– Люди – это собаки и коровы. Но мое племя – это волки в лесу, львы на равнине. Мы – акулы в море…
Пустота снова расхохоталась.
Найюр атаковал тварь; его меч пронзил пространство. Обманное движение, потом сокрушительный рубящий удар. Шрайский рыцарь отпрыгнул, отбив его.
Железо свистело, описывало круги, вспарывало воздух, искало, прощупывало…
Они сошлись вплотную. Попытались пересилить друг друга. Найюр нажал, но противник казался непоколебимым.
– Какой талант! – воскликнул Сарцелл.
По лицу его пробежала дрожь. Как? Найюр, пошатываясь, сделал несколько шагов по опавшей листве и горячим камням. Краем глаза он заметил Умиаки, вцепившегося в солнце стариковскими пальцами ветвей. Меч Сарцелла был повсюду; он прорезал и пробивал его оборону. Череда безрассудных действий спасла ему жизнь. Он отскочил.
Голодная толпа вопила и орала. Сама земля у него под сандалиями гудела.
Изнеможение и боль, бремя старых ран.
Их клинки схлестнулись, разлетелись и закружили в лучах солнца. Они лязгали и скрежетали, словно зубы.
Весь в поту, словно лошадь в мыле. Каждый вздох – словно нож в грудь.
Загнанный под крону Умиаки, Найюр краем глаза заметил Серве, привязанную к Дунианину; ее почерневшее лицо запрокинулось, под съежившимися губами обнажились зубы. Гомон толпы стих. Границы между землей и черным деревом осыпались. Что‑то наполнило Найюра, швырнуло вперед, развязало обвитые шрамами руки. И он взвыл голосом самой Степи, и меч его разорвал воздух…
Один. Второй. Третий. Удары, которые могли бы развалить надвое быка.
Сарцелл споткнулся, пошатнулся – но спасся, совершив нечеловеческий прыжок назад, с пируэтом в воздухе. Он приземлился на полусогнутые.
Улыбка исчезла.
Черная грива Найюра слиплась от пота, грудь тяжело вздымалась над запавшим животом. Найюр вскинул руки, глядя на взбудораженную толпу.
– Кто?! – взревел он. – Кто всадит нож в мое сердце?! И он снова ринулся на шрайского рыцаря, гоня его прочь из тени Умиаки. Но хотя бешеная атака Найюра нарушила стиль Сарцелла, в его движениях проступила некая прекрасная четкость – столь же прекрасная, сколь и несокрушимая. Внезапно Сарцелл с силой взмахнул мечом, как будто это была игра.
Его длинный клинок описал сверкающий круг, чиркнул Найюра по щеке, срезав кожу…
Найюр отступил, взвыв от ярости.
Кончик меча рассек ему бедро. Найюр поскользнулся на крови и упал, открыв горло… Болезненный удар об камни. Гравий, впившийся в кожу.
«Нет…»
Чей‑то сильный голос перекрыл рев Священного воинства.
– Сарцелл!!!
Это был Готиан. Он прекратил спорить с Элеазаром и теперь с опаской приближался к рыцарю‑командору. Толпа вокруг внезапно стихла.
– Сарцелл…
В глазах великого магистра читались потрясение и недоверие.
– Где…
Готиан заколебался, сглотнул.
– Где ты научился так драться?
Рыцарь Бивня быстро развернулся; лицо его превратилось в маску почтительного подобострастия.
– Мой лорд, я…
Внезапно Сарцелл забился в конвульсиях и закашлялся кровью. Найюр проводил его падающее тело до самой земли и лишь потом выдернул меч. После чего, на глазах у ошеломленного магистра, одним ударом снес голову с плеч. Он запустил руку в густые, спутанные черные волосы и высоко поднял отрубленную голову. И лицо расслабилось и раскрылось, словно сжатая ладонь, словно кишки, хлынувшие из вспоротого живота. Готиан упал на колени. Элеазар отшатнулся и едва не рухнул на руки рабам. Рев толпы – ужас и торжество. Буйство откровения.
Найюр швырнул голову под ноги колдуну.
ГЛАВА 25
КАРАСКАНД
«Какой смысл в обманутой жизни?»
Айенсис, «Третья аналитика рода человеческого»
4112 год Бивня, конец зимы, Карасканд
Покрикивая друг на друга в страхе и нетерпении, наскенти разрезали веревки, связывавшие Воина‑Пророка с его мертвой женой. Казалось, будто на весь Карасканд опустилось безмолвие.
Келлхус знал, что смертельно слаб, но нечто необъяснимое двигало им. Он откатился от Серве, оперся руками о колени, потом отмахнулся от обезумевших учеников и встал прямо. Кто‑то набросил ему на плечи покрывало из белого льна. Пошатываясь, он вышел из тени Умиаки и поднял лицо навстречу солнцу и небу. В нескольких шагах от него застыл в оцепенении Найюр, а за ним ‑ Элеазар. Инхейри Готиан, спотыкаясь, сделал несколько шагов, упал на колени и заплакал. Келлхус улыбнулся с беспредельным состраданием. И повсюду, куда бы он ни взглянул, люди преклоняли колени…
«Да… Тысячекратная Мысль».
Казалось, не существует более ничего, никаких ограничений, что могли бы привязать его к этому месту – к какому бы то ни было месту… Он был всем, и все было им… Он – один из Подготовленных. Дунианин.
Слезы потекли по его щекам. Рукой в сияющем ореоле он коснулся груди Серве и оторвал сердце от ребер. Под крики обезумевшей толпы он вытянул вперед руку. От капелек крови камни под ногами растрескались… Краем глаза Келлхус заметил раскрывшееся лицо Сарцелла.
«Я вижу…»
– Они сказали! – провозгласил он, и вопящая толпа мгновенно стихла.
– Они сказали, что я – лжец, что это из‑за меня гнев Божий обрушился на нас!
Он видел опустошенные лица, лихорадочно блестящие глаза… Он поднял горящее сердце Серве на всеобщее обозрение.
– А я говорю, что мы – мы! – и есть этот гнев!
Каскамандри, неукротимый падираджа Киана, отправил послание Людям Бивня, которые, как он знал, были обречены. Послание содержало предложение – с точки зрения падираджи, необычайно милостивое. Если предводители Священного воинства перестанут сопротивляться, сдадут Карасканд и отрекутся от почитания ложных богов, то получат помилование и земли. Они станут грандами Киана, в соответствии с их статусом среди народов‑идолопоклонников.
Каскамандри не был глупцом и не думал, что его предложение будет принято сразу, но кое‑что понимал в отчаянии и знал, что в состязании с голодом благочестие часто терпит поражение. Кроме того, известие о том, что Священное воинство было повержено, и не мечами пророка Фана, а его словом, сотрясет нечестивую Тысячу Храмов до основания.