— Закон! Отвечать по этому закону будет компания, а вы запомните вот что. Человечеству ваши шахты не нужны. Копи на Бамберге могут быть закрыты в любой момент, и все только вздохнут с облегчением. И имейте в виду: если комиссар МУКСа доложит хотя бы еще об одном случае каких–либо безобразий, все равно каких — сверхурочные, взятки, спирт, стрельба,— копи будут закрыты, а Бамберга будет смешана с космической пылью. Это закон, и я говорю вам это именем человечества. Юрковский сел.
— Плакали наши денежки,— громко сказал кто–то. Толпа зашумела. Кто–то крикнул:
— Значит, копи закрыть, а нас на улицу? Юрковский встал.
— Не говорите чепуху,— сказал он.— Что у вас за дурацкое представление о жизни? Столько работы на Земле и в космосе! Настоящей, действительно необходимой, всем нужной, понимаете? Не горстке сытых дамочек, а всем! У меня, кстати, есть к вам предложение от МУКСа — желающие могут в течение месяца рассчитаться с компанией и перейти на строительные и технические работы на других астероидах и на спутниках больших планет. Вот если бы вы все здесь дружно проголосовали закрыть эти вонючие копи, я бы сделал это сегодня же. А работы вам всегда будет выше головы.
— А сколько платят? — заорал кто–то.
— Платят, конечно, раз в пять меньше,— ответил Юрковский.— Зато работа у вас будет на всю жизнь, и хорошие друзья, настоящие люди, которые из вас тоже сделают настоящих людей! И здоровыми останетесь, и будете участниками самого большого дела в мире.
— Какой интерес работать в чужом деле? — сказал Джошуа.
— Да, это нам не подходит,— заговорили в толпе.
— Разве это бизнес?
— Всякий будет тебя учить, что можно, что нельзя…
— Так всю жизнь и промыкаешься в рабочих…
— Бизнесмены! — с невыразимым презрением сказал Юрковский.— Ну, пора кончать. Имейте в виду, этого господина,— он указал на мистера Ричардсона,— этого господина я арестовал, его будут судить. Выберите сейчас сами временного управляющего и сообщите мне. Я буду у комиссара Барабаша. Джошуа мрачно сказал Юрковскому:
— Неправильный это закон, мистер инспектор. Разве можно не давать рабочим заработать? А вы, коммунисты, еще хвастаете, что вы за рабочих.
— Мой друг,— мягко сказал Юрковский,— коммунисты совсем за других рабочих. За рабочих, а не за хозяйчиков.
В комнате у Барабаша Юрковский вдруг хлопнул себя по лбу.
— Растяпа,— сказал он.— Я забыл камни на столе у управляющего.
Бэла засмеялся.
— Ну, теперь вы их больше не увидите,— сказал он.— Кто–то станет хозяйчиком.
— Черт с ними,— сказал Юрковский.— А нервы у вас… э–э… Бэла, действительно… неважные.
Жилин захохотал.
— Как он его стулом!..
— А верно, гадкая рожа? — спросил Бэла.
— Нет, почему же,— сказал Жилин.— Очень культурный и обходительный человек.
Юрковский брюзгливо заметил:
— Вежливый наглец. А какие здесь помещения, товарищи, а? Какой дворец отгрохали, а смерть–планетчики живут в лифте! Нет, я этим займусь, я этого так не оставлю.
— Хотите обедать? — спросил Бэла.
— Нет, обедать пойдем на «Тахмасиб». Сейчас кончится вся эта канитель…
— Боже мой,— мечтательно сказал Бэла.— Посидеть за столом с нормальными хорошими людьми, не слышать ни о долларах, ни об акциях, ни о том, что все люди скоты… Владимир Сергеевич,— умоляюще сказал он,— прислали бы вы мне сюда хоть кого–нибудь.
— Потерпите еще немного, Бэла,— сказал Юрковский.— Эта лавочка скоро закроется.
— Кстати, об акциях,— сказал Жилин.— Вот, наверное, сейчас в радиорубке бедлам…
— Наверняка,— сказал Бэла.— Продают и покупают очередь к радисту. Глаза на лоб, морды в мыле… Ой, когда же я отсюда выберусь!..
— Ладно, ладно,— сказал Юрковский.— Давайте, я посмотрю все протоколы.
Бэла пошел к сейфу.
— Кстати, Бэла, получится здесь из кого–нибудь хоть более или менее порядочный управляющий?
Бэла копался в сейфе.
— Почему же,— сказал он.— Получится, конечно. Инженеры здесь — люди в общем неплохие. Хозяйчики.
В дверь постучали. Вошел угрюмый, облепленный пластырями Джошуа.
— Пойдемте, мистер инспектор,— сказал он хмуро. Юрковский, кряхтя, поднялся.
— Пойдемте,— сказал он.
Джошуа протянул ему открытую ладонь.
— Вы камни там забыли,— хмуро сказал он.— Я собрал. А то у нас тут народ разный.
ТАХМАСИБ».
ГИГАНТСКАЯ ФЛЮКТУАЦИЯ
Был час обычных предобеденных занятий. Юра изнывал над «Курсом теории металлов». Взъерошенный, не выспавшийся Юрковский вяло перелистывал очередной отчет. Время от времени он сладострастно зевал, деликатно прикрывая рот ладонью. Быков сидел в своем кресле под торшером и дочитывал последние журналы. Был двадцать четвертый день пути, где–то между орбитой Юпитера и Сатурном.
«Изменение кристаллической решетки кадмиевого типа в зависимости от температуры в области малых температур определяется, как мы видели, соотношением…» — читал Юра. Он подумал: «Интересно, что случится, когда у Алексея Петровича кончатся последние журналы?» Он вспомнил рассказ Колдуэлла, как парень в жаркий полдень состругивал ножом маленькую палочку и как все ждали, что будет, когда палочка кончится. Он прыснул, и в тот же момент Юрковский резко повернулся к Быкову.
— Если бы ты знал, до чего мне все это надоело, Алексей,— сказал он,— до чего мне хочется размяться…
— Возьми у Жилина гантели,— посоветовал Быков.
— Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю,— сказал Юрковский.
— Догадываюсь,— проворчал Быков.— Давно уже догадываюсь.
— И что ты по этому поводу… э–э… думаешь?
— Неугомонный старик,— сказал Быков и закрыл журнал.— Тебе уже не двадцать пять лет. Что ты все время лезешь на рожон?
Юра с удовольствием стал слушать.
— Почему… э–э… на рожон? — удивился Юрковский.— Это будет небольшой, абсолютно безопасный поиск…
— А может быть, хватит? — сказал Быков.— Сначала абсолютно безопасный поиск в пещеру к пиявкам, потом безопасный поиск к смерть–планетчикам — кстати, как твоя печень? — наконец совершенно фанфаронский налет на Бамбергу.
— Позволь, но это был мой долг,— сказал Юрковский.
— Твой долг был вызвать управляющего на «Тахмасиб», мы вот здесь сообща намылили бы ему шею, пригрозили бы сжечь шахту реактором, попросили бы рабочих выдать нам гангстеров и самогонщиков — и все обошлось бы безо всякой дурацкой стрельбы. Что у тебя за манера из всех вариантов выбирать наиболее опасный?
— Что значит — опасный? — сказал Юрковский.— Опасность — понятие субъективное. Тебе это представляется опасным, а мне — нисколько.
— Ну вот и хорошо,— сказал Быков.— Поиск в кольце Сатурна представляется мне опасным. И поэтому я не разрешу тебе этот поиск производить.
— Ну хорошо, хорошо,— сказал Юрковский.— Мы еще об этом поговорим.— Он раздраженно перевернул несколько листов отчета и снова повернулся к Быкову.— Иногда ты меня просто удивляешь, Алексей! — заявил он.— Если бы мне попался человек, который назвал бы тебя трусом, я бы размазал наглеца по стенам, но иногда я гляжу на тебя, и…— Он затряс головой и перевернул еще несколько страниц отчета.
— Есть храбрость дурацкая,— наставительно сказал Быков,— и есть храбрость разумная!
— Разумная храбрость — это катахреза (Катахреза — соединение несовместимых понятий)! «Спокойствие горного ручья, прохлада летнего солнца»,— как говорит Киплинг. Безумству храбрых поем мы песню!..
— Попели, и хватит,— сказал Быков.— В наше время надо работать, а не петь. Я не знаю, что такое катахреза, но разумная храбрость — это единственный вид храбрости, приемлемый в наше время. Безо всяких там этих… покойников. Кому нужен покойник Юрковский?
— Какой утилитаризм! — воскликнул Юрковский.— Я не хочу сказать, что прав только я! Но не забывай же, что существуют люди разных темпераментов. Вот мне, например, опасные ситуации просто доставляют удовольствие. Мне скучно жить просто так! И слава богу, я не один такой…
— Знаешь что, Володя,— сказал Быков.— В следующий раз возьми себе капитаном Баграта — если он к тому времени еще будет жив — и летай с ним хоть на Солнце. А я потакать твоим удовольствиям не намерен.
Оба сердито замолчали. Юра снова принялся читать: «Изменение кристаллической решетки кадмиевого типа в зависимости от температуры…» «Неужели Быков прав? — подумал он.— Вот скука–то, если он прав. Верно говорят, что самое разумное — самое скучное…»
Из рубки вышел Жилин с листком в руке. Он подошел к Быкову и сказал негромко:
— Вот, Алексей Петрович, это Михаил Антонович передает…
— Что это? — спросил Быков.
— Программа на киберштурман для рейса от Япета.
— Хорошо, оставь, я погляжу,— сказал Быков.
«Вот уже программа рейса от Япета,— подумал Юра.— Они полетят еще куда–то, а меня уже здесь не будет». Он грустно посмотрел на Жилина. Жилин был в той самой клетчатой рубахе с закатанными рукавами.
Юрковский неожиданно сказал:
— Ты вот что пойми, Алексей. Я уже стар. Через год, через два я навсегда уже останусь на Земле, как Дауге, как Миша… И, может быть, нынешний рейс — моя последняя возможность. Почему ты не хочешь пустить меня?..
Жилин на цыпочках пересек кают–компанию и сел на диван.
— Я не хочу тебя пускать не столько потому, что это опасно,— медленно сказал Быков,— сколько из–за того, что это бессмысленно опасно. Ну что, Владимир, за бредовая идея — искусственное происхождение колец Сатурна! Это же старческий маразм, честное слово…
— Ты всегда был лишен воображения, Алексей,— сухо сказал Юрковский.— Космогония колец Сатурна не ясна, и я считаю, что моя гипотеза имеет не меньше прав на существование, чем любая другая, более, так сказать, рациональная. Я уже не говорю о том, что всякая гипотеза несет не только научную нагрузку. Гипотеза должна иметь и моральное значение — она должна будить воображение и заставлять людей думать…
— При чем здесь воображение? — сказал Быков.— Это же чистый расчет. Вероятность прибытия пришельцев именно в Солнечную систему мала. Вероятность того, что им взбредет в голову разрушать спутники и строить из них кольцо, я думаю, еще меньше…
— Что мы знаем о вероятностях? — провозгласил Юрковский.
— Ну хорошо, допустим, ты прав,— сказал Быков.— Допустим, что действительно в незапамятные времена в Солнечную систему прибыли пришельцы и зачем–то устроили искусственное кольцо около Сатурна. Отметились, так сказать. Но неужели ты рассчитываешь найти подтверждение своей гипотезе в этом первом и единственном поиске в кольце?
— Что мы знаем о вероятностях? — повторил Юрковский.
— Я знаю одно,— сердито сказал Быков,— что у тебя нет совершенно никаких шансов, и вся эта затея безумна.
Они снова замолчали, и Юрковский взялся за отчет. У него было очень грустное и очень старое лицо. Юре стало его невыносимо жалко, но он не знал, как помочь. Он посмотрел на Жилина. Жилин сосредоточенно думал. Юра посмотрел на Быкова. Быков делал вид, что читает журнал. По всему было видно, что ему тоже очень жалко Юрковского.
Жилин вдруг сказал:
— Алексей Петрович, а почему вы считаете, что если шансы малы, то и надеяться не на что?
Быков опустил журнал.
— А ты думаешь иначе?
— Мир велик,— сказал Жилин.— Мне очень понравились слова Владимира Сергеевича: «Что мы знаем о вероятностях?»
— Ну и чего же мы не знаем о вероятностях? — спросил Быков.
Юрковский, не поднимая глаз от отчета, насторожился.
— Я вспомнил одного человека,— сказал Жилин.— У него была очень любопытная судьба…— Жилин в нерешительности остановился.— Может, я мешаю вам, Владимир Сергеевич?
— Рассказывай,— потребовал Юрковский и решительно захлопнул отчет.
— Это займет некоторое время,— предупредил Жилин.
— Тем лучше,— сказал Юрковский.— Рассказывай.
И Жилин начал рассказывать.
Рассказ о гигантской флюктуации
Я был тогда еще совсем мальчишкой и многого тогда не понял и многое забыл, может быть, самое интересное. Была ночь, и лица этого человека я так и не разглядел. А голос у него был самый обыкновенный, немножко печальный и сиплый, и он изредка покашливал, словно от смущения. Словом, если я увижу его еще раз где–нибудь на улице или, скажем, в гостях, я его, скорее всего, не узнаю.
Встретились мы на пляже. Я только что искупался и сидел на камне. Потом я услышал, как позади посыпалась галька — это он спускался с насыпи,— запахло табачным дымом, и он остановился рядом со мной. Как я уже сказал, дело было ночью. Небо было покрыто облаками, и на море начинался шторм. Вдоль пляжа дул сильный теплый ветер. Незнакомец курил. Ветер высекал у него из папиросы длинные оранжевые искры, которые неслись и пропадали над пустынным пляжем. Это было очень красиво, и я это хорошо помню. Мне было всего шестнадцать лет, и я даже не думал, что он заговорит со мной. Но он заговорил. Начал он очень странно.
— Мир полон удивительных вещей,— сказал он.
Я решил, что он просто размышляет вслух, и промолчал. Я обернулся и посмотрел на него, но ничего не увидел, было слишком темно. А он повторил:
— Мир полон удивительных вещей.— И затем затянулся, осыпав меня дождем искр.
Я снова промолчал: я был тогда стеснительный. Он докурил папиросу, закурил новую и присел на камни рядом со мной. Время от времени он принимался что–то бормотать, но шум воды скрадывал слова, и я слышал только неразборчивое ворчание. Наконец он заявил громко:
— Нет, это уже слишком. Я должен это кому–нибудь рассказать.
И обратился прямо ко мне, впервые с момента своего появления:
— Не откажитесь выслушать меня, пожалуйста.
Я, конечно, не отказался. Он сказал:
— Только я вынужден буду начать издалека, потому что, если я сразу расскажу вам, в чем дело, вы не поймете и не поверите. А мне очень важно, чтобы мне поверили. Мне никто не верит, а теперь это зашло так далеко…
Он помолчал и сообщил:
— Это началось еще в детстве. Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.
— Как это так? — спросил я. Я сразу вспомнил какой–то анекдот, где одна дама говорит другой: «Вы представляете, вчера дворник бросал нам дрова и разбил люстру». Есть такой старый анекдот.
Незнакомец этак грустно рассмеялся и сказал:
— Вот представьте себе. В течение первого же месяца обучения. Уже тогда мой преподаватель сказал, что он в жизни не видел ничего подобного.
Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно. Я представил себе, как он размахивает смычком и время от времени попадает в буфет. Это действительно могло завести его довольно далеко.
— Это известный физический закон,— пояснил он неожиданно.— Явление резонанса.— И он, не переводя дыхания, изложил мне соответствующий анекдот из школьной физики, как через мост шла в ногу колонна солдат и мост рухнул. Потом он объяснил мне, что стаканы и блюдца тоже можно дробить резонансом, если подобрать звуковые колебания соответствующих частот.
Должен сказать, что именно с тех пор я начал отчетливо понимать, что звук — это тоже колебания.
Незнакомец объяснил мне, что резонанс в обыденной жизни (в домашнем хозяйстве, как он выражался) вещь необычайно редкая, и очень восхищался тем, что какой–то древний правовой кодекс учитывает такую ничтожную возможность и предусматривает наказание владельцу того петуха, который своим криком расколет кувшин у соседа.
Я согласился, что это действительно, должно быть, редкое явление. Я лично никогда ни о чем таком не слыхал.
— Очень, очень редкое,— сказал он.— А я вот своей скрипкой разбил за месяц четыре стакана и блюдце. Но это было только начало.
Он закурил очередную папиросу и сообщил:
— Очень скоро мои родители и знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.
Тут я решил не ударить в грязь лицом и сказал:
— Странная фамилия.
— Какая фамилия? — спросил он.— Ах, закон? Нет, это не фамилия. Это… как бы вам сказать… нечто шутливое. Знаете, есть целая группа поговорок: чего боялся, на то и нарвался… бутерброд всегда падает маслом вниз… В том смысле, что плохое случается чаще, чем хорошее. Или в наукообразной форме: вероятность желательного события всегда меньше половины.
— Половины чего? — спросил я и тут же понял, что сморозил глупость. Он очень удивился моему вопросу.
— Разве вы не знакомы с теорией вероятностей? — спросил он. Я ответил, что мы этого еще не проходили.
— Так тогда вы ничего не поймете,— сказал он разочарованно.
— А вы объясните,— сердито сказал я, и он покорно принялся объяснять. Он объявил, что вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
— А при чем здесь бутерброды? — спросил я.
— Бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх,— сказал он.— Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. В половине случаев он упадет маслом ввер;., в половине — маслом вниз. Понятно?
— Понятно,— сказал я. Почему–то я вспомнил, что еще не ужинал.
— В таких случаях говорят, что вероятность желаемого исхода равна половине — одной второй.
Дальше он рассказал, что если бросать бутерброд, например, сто раз, то он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или двадцать и что только если бросать его очень долго и много, масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев. Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой) после того, как его бросали тысячу раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он стал рассказывать, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монетой, как в игре в орлянку, и начал объяснять, как это делалось, забираясь во все более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, пойдет дождь. Из этой первой лекции по теории вероятностей я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Незнакомец употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение, вроде зала ожидания, с кафельным полом, где сидят люди с портфелями и бюварами и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего–то сосредоточенно ожидают. До сих пор я часто вижу это во сне. Но тут незнакомец оглушил меня звонким термином «предельная теорема Муавра–Лапласа» и сказал, что все это к делу не относится.
— Я, знаете ли, совсем не об этом хотел вам рассказать,— проговорил он голосом, лишенным прежней живости.
— Простите, вы, вероятно, математик? — спросил я.
— Нет,— ответил он уныло.— Какой я математик? Я флюктуация.
Из вежливости я промолчал.
— Да, так я вам, кажется, еще не рассказал своей истории,— вспомнил он.
— Вы говорили о бутербродах,— сказал я.
— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя,— продолжал он.— Я был, знаете ли, рассеян и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.
— Ну и хорошо,— сказал я.
Он горестно вздохнул.
— Это хорошо, когда изредка… А вот когда всегда! Вы понимаете — всегда!
Я ничего не понимал и сказал ему об этом.
— Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне попробовать бросить монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый человек, а мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: «Ты конченый человек!»
Я по–прежнему ничего не понимал.
— В первый раз я бросил монетку сто раз, и дядя сто раз. У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз, и, представьте себе, орел у меня выпал сто девяносто шесть раз. Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда–нибудь наступит и сегодняшний вечер! — Тут он, кажется, всхлипнул.— Но тогда я, знаете ли, был слишком молод, моложе вас. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете.
— Чем? — изумился я.
— Э–э–э… средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался.
Он немножко успокоился и принялся рассказывать все по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Рассказывал он подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминами из физики, математики, термодинамики и кинетической теории газов, так что потом, уже став взрослым, я часто удивлялся, почему тот или иной термин кажется мне таким знакомым. Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался просто несамокритичным. Так, он неоднократно величал себя «феноменом», «чудом природы» и «гигантской флюктуацией». Тогда я понял, что это не профессия. Он мне заявил, что чудес не бывает, а бывают только весьма маловероятные события.
— В природе,— наставительно говорил он,— наиболее вероятные события осуществляются наиболее часто, а наименее вероятные осуществляются гораздо реже.
Он имел в виду закон не убывания энтропии, но тогда для меня все это звучало веско. Потом он попытался мне объяснить понятия наивероятнейшего состояния и флюктуации. Мое воображение потряс тогда этот известный пример с воздухом, который весь собрался в одной половине комнаты.
— В этом случае,— говорил он,— все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. А это отнюдь не чудо, это вполне реальный, но необычайно маловероятный факт. Это была бы гигантская флюктуация — ничтожно вероятное отклонение от наиболее вероятного состояния.
По его словам, он и был таким отклонением от наиболее вероятного состояния. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцатикратную радугу было для него пустяком — он видел их шесть или семь раз.
— Я побью любого синоптика–любителя,— удрученно хвастался он.— Я видел полярные сияния в Алма–Ате, Брокенское видение на Кавказе и двадцать раз наблюдал знаменитый зеленый луч, или «меч голода», как его называют. Я приехал в Батуми, и там началась засуха. Тогда, спасая урожай, я отправился путешествовать в Гоби и трижды попал там под тропический ливень.
За время обучения в школе и в вузе он сдал множество экзаменов и каждый раз вытаскивал билет номер пять. Однажды он сдавал спецкурс, и было точно известно, что будет всего четыре билета — по числу сдающих,— и он все–таки вытащил билет номер пять, потому что за час до экзамена преподаватель вдруг решил добавить еще один билет. Бутерброды продолжали у него падать маслом вверх. («На это я, по–видимому, обречен до конца жизни,— сказал он.— Это всегда будет мне напоминать, что я не какой–нибудь обыкновенный человек, а гигантская флюктуация».) Дважды ему случалось присутствовать при образовании больших воздушных линз («Это макроскопические флюктуации плотности воздуха»,— непонятно объяснил он), и оба раза эти линзы зажигали спичку у него в руках.
Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три группы. На приятные, неприятные и нейтральные. Бутерброды маслом вверх, например, относились к первой группе. Неизменный насморк, регулярно и независимо от погоды начинающийся и кончающийся первого числа каждого месяца, относился ко второй группе. К третьей группе относились разнообразные редчайшие явления природы, которые имели честь происходить в его присутствии. Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики: вода в сосуде с цветами неожиданно принялась отнимать тепло от окружающего воздуха и довела себя до кипения, а в комнате выпал иней. («После этого я ходил как пришибленный и до сих пор, знаете ли, пробую воду пальцем, прежде чем ее, скажем, пить…») Неоднократно к нему в палатку — он много путешествовал — залетали шаровые молнии и часами висели под потолком. В конце концов он привык к этому и использовал шаровые молнии как электрические лампочки: читал.
— Вы знаете, что такое метеорит? — спросил он неожиданно.
Молодость склонна к плоским шуткам, и я ответил, что метеориты — это падающие звезды, которые не имеют ничего общего со звездами, которые не падают.
— Метеориты иногда попадают в дома,— задумчиво сказал он.— Но это очень редкое событие. И зарегистрирован только один, знаете ли, случай, когда метеорит попал в человека. Единственный, знаете ли, в своем роде случай…
— Ну и что? — спросил я.
Он наклонился ко мне и прошептал:
— Так этот человек — я!
— Вы шутите,— сказал я, вздрогнув.
— Нисколько,— грустно сказал он.
Оказалось, что все это произошло на Урале. Он шел пешком через горы, остановился на минутку, чтобы завязать шнурок на ботинке. Раздался резкий шелестящий свист, и он ощутил толчок в заднюю, знаете ли, часть тела и боль от ожога.
— На штанах была вот такая дыра,— рассказывал он.— Кровь текла, знаете, но не сильно. Жалко, что сейчас темно, я бы показал вам шрам.
Он подобрал там несколько подозрительных камешков и хранил их в своем столе — может быть, один из них и есть тот метеорит.
Случались с ним и вещи, совершенно необъяснимые с научной точки зрения. По крайней мере пока, при нынешнем уровне науки. Так, однажды ни с того ни с сего он стал источником мощного магнитного поля. Выразилось это в том, что все предметы из ферромагнетиков, находившиеся в комнате, сорвались с места и по силовым линиям ринулись на него. Стальное перо вонзилось ему в щеку, что–то больно ударило по голове и по спине. Он закрылся руками, дрожа от ужаса, с ног до головы облепленный ножами, вилками, ложками, ножницами, и вдруг все кончилось. Явление длилось не больше десяти секунд, и он совершенно не знал, как его можно объяснить.
В другой раз, получив письмо от приятеля, он после первой же строчки, к изумлению своему, обнаружил, что совершенно такое же письмо получал уже несколько лет назад. Он вспомнил даже, что на оборотной стороне, рядом с подписью, должна быть большая клякса. Перевернув письмо, он действительно увидел кляксу.
— Все эти вещи не повторялись больше,— печально сообщил он.— Я считал их самыми замечательными в своей коллекции.
Но только, знаете ли, до сегодняшнего вечера.
Он вообще очень часто прерывал свою речь, для того чтобы заявить: «Все это, знаете ли, было бы очень хорошо, но вот сегодня… Это уже слишком, уверяю вас».
— А вам не кажется,— спросил я,— что вы представляете интерес для науки?
— Я думал об этом,— сказал он.— Я писал. Я, знаете ли, предлагал. Мне никто не верит. Даже родные не верят. Только дядя верил, но теперь он умер. Все считают меня оригиналом и неумным шутником. Я просто не представляю себе, что они будут думать после сегодняшнего события.— Он вздохнул и бросил окурок.— Да, может быть, это и к лучшему, что мне не верят. Предположим, что мне бы кто–нибудь поверил. Создали бы комиссию, она бы за мной везде ходила и ждала чудес. А я человек от природы нелюдимый, а тут еще от всего этого характер у меня испортился совершенно. Иногда не сплю по ночам — боюсь.
Насчет комиссии я был с ним согласен. Ведь и в самом деле, он не мог вызывать чудеса по своему желанию. Он был только средоточием чудес, точкой пространства, как он говорил, где происходят маловероятные события. Без комиссии и наблюдения не обошлось бы.
— Я писал одному известному ученому,— продолжал он.— В основном, правда, о метеорите и о воде в вазе. Но он, знаете ли, отнесся к этому юмористически. Он ответил, что метеорит упал вовсе не на меня, а на одного, кажется японского, шофера. И он очень язвительно посоветовал мне обратиться к врачу. Меня очень заинтересовал этот шофер. Я подумал, что он, может быть, тоже гигантская флюктуация — вы сами понимаете, это возможно. Но оказалось, что он умер много лет назад. Да, знаете ли…— Он задумался.— А к врачу я все–таки пошел. Оказалось, что я с точки зрения медицины ничего особенного собой не представляю. Но он нашел у меня некоторое расстройство нервной системы и послал сюда, на курорт. И я поехал. Откуда я мог знать, что здесь произойдет? — Он вдруг схватил меня за плечо и прошептал: — Час назад у меня улетела знакомая!
Я не понял.
— Мы прогуливались там, наверху, по парку. В конце концов, я же человек, и у меня были самые серьезные намерения. Мы познакомились в столовой, пошли прогуляться в парк, и она улетела.
— Куда? — закричал я.
— Не знаю. Мы шли, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли и поднялась в воздух. Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу, и вот…
Он ткнул мне в руку какой–то твердый предмет. Это была босоножка, обыкновенная светлая среднего размера.
— Вы понимаете, это не совершенно невозможно,— бормотал феномен.— Хаотическое движение молекул тела, броуновское движение частиц живого коллоида стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло совершенно не представляю куда. Очень, очень маловероятное… Вы мне теперь только скажите, должен я считать себя убийцей?
Я был потрясен и молчал. В первый раз мне пришло в голову, что он, наверное, все выдумал. А он сказал с тоской:
— И дело, знаете ли, даже не в этом. В конце концов она, может быть, зацепилась где–нибудь за дерево. Ведь я не стал искать, потому что побоялся, что не найду. Но вот, знаете ли… Раньше все эти чудеса касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но флюктуации, знаете ли, очень любили меня. А теперь? Если этакие штуки начнут происходить и с моими знакомыми?.. Сегодня улетает девушка, завтра проваливается сквозь землю сотрудник, послезавтра… Да вот, например, вы. Ведь вы сейчас ни от чего не застрахованы.