– Разве? А ты, милок, симпатичный.
– Ты напился, дорогуша. – Лек хихикал. – Не приставай. Со мной нельзя, я полицейский.
– Ты меня отвергаешь?
– Отвергаю? Ну нет, дорогуша. Я не отвергаю людей, потому что сам на дне самого дна. Быть отверженным – моя роль. Не заставляй меня ревновать.
Выиграв на скачках, Грег расщедрился и заказал пиво Анри, который в это время с чувством переживал тысячный отказ Марли. Вскоре они настолько закосели, что вновь подружились (на прошлой неделе эти двое изрядно поцапались, но на следующий день об этом ни один из них не вспоминал). Чем сильнее их забирало, тем громче становились их голоса.
Я застыл за столиком рядом с матерью и Марли, которые старались не глядеть в мою сторону, пока двое пьяниц выворачивали мне душу на всеобщее потребление.
– Ты помнишь ее? – спросил Грег у Анри. – Она работала здесь несколько лет назад.
Француз оглянулся через плечо, очевидно полагая, что мы его не слышим.
– Конечно. Но она была не проституткой – прирожденная куртизанка, создание Прекрасной эпохи,[15]заброшенное в наш век функционального варварства. Меня к ней тянуло, но она была настолько потрясающе изящна, что я даже не решился заговорить. Боялся подумать, какова могла быть ее цена.
– А я вот решился. Конечно, пришлось подкопить деньжат. Да, в постели она что надо, только уж больно голову сносит. После второго раза я неделю не мог вылезти из депрессии. Девица, как говорится, не моего класса.
– Тс‑с‑с… Сын хозяйки был к ней тоже неравнодушен.
– Сончай? – удивился Грег. – Он вроде никогда не смотрел на девочек.
– А на нее запал. Это было как coup de foudre[16]под гром фанфар.
Грег заговорщически наклонился к собутыльнику.
|
|
– Слышал, о чем судачат на улице? О том кино с реальным убийством, в котором ее пристукнули.
– Mon dieu, я ничего об этом не знал.
– Сончай, сходил бы ты наверх, присмотрел за уборщицами. – Нонг, избегая взгляда Марли, сердито посмотрела на спины Анри и Грега.
Я поднялся по лестнице и, давая отдых уму, лег на одну из кроватей. Задумался: проститутки были первыми в мире капиталистами. Древние прекрасно понимали, что секс мужчинам необходим сильнее, чем женщинам. И естественно, этот дисбаланс следовало урегулировать при помощи наличности, которая раньше никакого употребления не имела. Впоследствии шлюхи нашли многое другое, что могли продавать, и в результате реинкарнации воплотились в адвокатов, врачей, дантистов, торговых банкиров, президентов, владельцев кондитерских магазинов, мэров и тому подобных. Родилась коммерция, и война немного вышла из моды. Если бы не проституция, человечество не поднялось бы выше осады Трои. Хотя многие так и остались на том уровне.
В тот вечер я больше не хотел ничем заниматься – пришел в состояние ленивого тайца. Но Анри с Грегом разбередили мне душу, и я разволновался. А посмотрев на часы, понял, что всего восемь. В тот район границы, где задержали Бейкера, самолеты не летали, но ходило много автобусов. Однако тряская, жаркая поездка в душном салоне меня не привлекала, поэтому я позвонил на железнодорожный вокзал Хуаламфонг и заказал билет в спальный вагон первого класса. Время от времени я люблю себя побаловать такими услугами «третьего мира», и обрадовался, когда поезд тронулся и пришел проводник в форме и белой хрустящей рубашке постелить мне постель.
|
|
Внезапно я ощутил себя мальчиком и вспомнил, как мы ехали первым классом на Север с Нонг, которая тогда была набита деньгами после нашего пребывания в Париже у престарелого мсье Трюфо. Тук‑тук, тук‑тук… Может, моя матушка и не самая почтенная женщина в мире, но определенно самая умная. Тук‑тук, тук‑тук… У нас был счет в банке, мы везли лекарство для глаз бабушке, заплатили арендную плату и могли не беспокоиться по крайней мере месяц. Тук‑тук, тук‑тук… Уметь поднять себе настроение – это первый шаг к просветлению. Так весело – не подчиняться Викорну, который считал, что я в этот час отправился проверять Ямми.
Я проснулся на рассвете и почувствовал, насколько чище стал воздух. Это была сельская станция всего с двумя железнодорожными путями, но пассажиров ожидало несколько такси. Я договорился с шофером о цене на весь день, и мы тронулись на пикник в глубь страны.
Деревня Спящего Слона – это большое поселение без единого муниципального здания. От других деревень она отличается только тем, что здесь слегка выше плотность населения. Полицейский участок, где держали Бейкера, оказался не просторнее большого магазина с пристроенной тюрьмой на пять камер и половиной акра земли, где почему‑то стоял привязанный серебристый буйвол. Когда я вошел, сидящий за конторкой молодой полицейский кормил ручную обезьянку. Я показал ему удостоверение и сообщил, что расследую убийство Дамронг Бейкер. Это не произвело на него впечатления – он смотрел на меня, ожидая, что я скажу конкретнее. Объяснил, что фаранг Бейкер, ее бывший муж, является в моем расследовании ключевым звеном.
|
|
– И что из того? – непонимающе моргнул коп.
– Его задержала иммиграционная служба, – объяснил я. – Вчера белый мужчина по фамилии Бейкер пытался незаконно перейти границу. Но поскольку у пограничников нет своих помещений, его содержат в одной из ваших камер.
Лоб полицейского напоминал кусок деревяшки с процарапанными глубокими бороздами. Мне пришло в голову, что глупость можно преувеличивать в стратегических целях.
Проблема с сельскими полицейскими в том, что вообще не существует такого понятия, как сельский полицейский: самое большее, на что приходится рассчитывать, – юноши и девушки, которые способны носить форму и при этом не слишком часто попадать в неприятности. Их преданность закону сохраняется исключительно в рамках местечкового менталитета, а я приехал из презренного большого города. По всем правилам мне сразу следовало дать полицейскому взятку, но я отказался от этой мысли. В любом случае он слишком молод, чтобы помочь. Пока же я решил сосредоточить внимание на обезьянке. Это был детеныш, эмоционально зависимый от молодого копа. Обезьянка посмотрела на меня влажными глазами, затем прыгнула хозяину на шею и взобралась на голову, схватив в каждую ручонку по пучку его волос.
Полицейский с обезьянкой на голове наконец взглянул прямо на меня. Он вовсе не был уверен, что говорить со мной безопасно. А во мне не было уверенности, что он способен разговаривать на классическом тайском. Пока мне удалось добиться от него только меканья на местном кхмерском диалекте. Но я все‑таки привлек к себе его внимание и мягко попросил:
– Позови босса.
Он кивнул, взял телефонную трубку и сказал несколько слов.
Как я и предполагал, босс стоял по другую сторону двери и прислушивался к нашему разговору. И теперь появился передо мной, застегивая пуговицы на сержантской форме и вытирая губы. Ему было лет сорок пять, и он смотрел на меня с пьяной воинственностью.
– У вас сидит в участке фаранг? Фаранг по фамилии Бейкер?
Он начал было качать головой, и мне пришлось прищуриться и сосредоточить взгляд на шестой чакре. Когда и это не помогло, я решил заставить его собраться иным способом.
– Полковник Викорн, начальник Восьмого района Бангкока, очень рассердится, если ты, уже получив взятку, захочешь его «кинуть». Признайся, этот Бейкер ночью тебя тоже подкупил?
Сержант не ждал, что в этой жизни ему суждено попасть в переплет. Его стратегия выживания была как в известной игре: получить деньги, но не спешить оказать услугу, а осмотреться, не найдется ли другой, с кого тоже можно слупить себе в карман – догнать, осалить, а может, наподдать под зад. Его полицейский участок находился в десяти милях от самого маленького, незаметного, наименее используемого и самого технически отсталого в Таиланде погранпункта, что дало сержанту возможность отточить свой «модус операнди» до совершенства. И вот теперь ему предъявляли кармический счет, чего он в ближайшие двести лет не ожидал.
– Ты до вчерашнего дня ничего не слышал о полковнике Викорне? – Я пристально смотрел, как он покачивает головой. – Решил, что это какой‑нибудь слюнявый городской хлюст? Отвалил тебе денег и будет спокойно наблюдать, как ты перепродаешь Бейкера самому Бейкеру, иммиграционной службе или кому‑то еще? А потом проглотит никудышные оправдания: мол, этот Бейкер ночью выбрался из камеры и свалил за границу. Сами знаете, как ненадежны наши хлипкие деревянные каталажки. Угадал?
Этот идиот захлопал глазами и кивнул. А разве не так все поступают? Я тоже кивнул, только задумчиво. Не оставалось ничего иного, как звонить шефу и признаваться, что, вместо того чтобы трудиться на благо его порнографического предприятия, я ночью удрал по полицейским делам. Сержант следил испуганным, заторможенным взглядом, как я достаю из кармана мобильный телефон.
Связавшись с Викорном, я не стал оправдываться в том, что манкирую своими обязанностями, и перешел к сути: местные копы дурачат моего начальника. Взяли с него деньги, а затем приняли взятку у Бейкера и отпустили его. Не исключено, действовали в сговоре с пограничниками, которых Бейкер, должно быть, тоже «подмазал».
Когда передавал телефон сержанту, почувствовал, что давление в трубке возросло до тысячи атмосфер. Я с интересом наблюдал, как лицо полицейского сначала стало красным, затем побелело и наконец посерело. Он бормотал только: «Да, да, да», – а когда отдавал мне телефон, его рука немилосердно тряслась. Он тут же схватил трубку со стоящего на столе аппарата и набрал номер, который, как мне показалось, состоял всего из трех цифр. Начал громко тараторить на кхмерском и вскоре уже орал во всю глотку. Я ни слова не понимал по‑кхмерски, но готов был поставить Форт‑Нокс против тайского джекфрута, что он говорил следующее: «Мать вашу так, тащите его обратно, мать его так, иначе всем нам, мать нашу так, будет крышка!» Или что‑то в этом роде. Затем поманил следовать за ним таким нетерпеливым жестом, словно это я причина промедления.
Мы вышли под навес для полицейских машин, где стоял внедорожник. Только не подумайте, что это потрепанная полицейская «тойота», с какими нам приходится мириться в Крунг‑Тепе. Отнюдь. Под навесом нас ждал сверкающий коричневой краской «металлик» спортивный шестицилиндровый «лендровер», полноприводной и с турбодизелем.
Пятью минутами позже я понял, почему сержанту требовался настоящий внедорожник. Ведущие к пропускным погранпунктам новые дороги с хорошим покрытием – это явно для слабаков. Полицейский рванул по изрытой колее прямо через густые джунгли. И меньше чем через пять минут мы пролетели сквозь сломанный забор из армированной колючей ленты и, не обращая внимания на предостерегающий против незаконного пересечения границы череп с перекрещенными костями, устремились к пропускному погранпункту по кхмерской территории. Одновременно с нами на своем (только сером «металлик») спортивном «лендровере» туда прибыл офицер тайской иммиграционной службы. Он тут же определил, что причина неприятностей – я, и бросил на меня сердитый взгляд. А затем отправился на сопредельную территорию в кхмерский погранпункт. Мы поспешили за ним и увидели, что он склонился над столом и кричит на кхмерском на камбоджийского пограничника. И снова мой перевод основывается исключительно на интуиции.
Офицер тайской иммиграционной службы. Немедленно выдайте нам его обратно. У нас проблемы.
Камбоджиец. А не пошел бы ты. Нам заплатили, мы проштемпелевали его паспорт.
Таец. Это фальшивый паспорт.
Камбоджиец. А то я не знаю. За что бы он иначе дал нам взятку?
Таец. Ты что, не понимаешь? Это может угробить всю нашу шарагу.
Камбоджиец. Тебя – да. Но нас это мало волнует. На твое место придет другой, не честнее.
Таец. Ну, пожалуйста.
Камбоджиец задумчиво смотрит в окно на «лендроверы».
Таец. Какой тебе больше нравится?
Камбоджиец. Оба.
Таец. Как же мы попадем обратно?
Камбоджиец кивает на два мопеда, стоящих неподалеку от внедорожников, и улыбается.
Таец. Фаранг способен идти?
Камбоджиец (после паузы). Мы вас подбросим.
Мы вышли на улицу, и я увидел, как в один из внедорожников грузят раздолбанные мопеды. Затем из какого‑то сырого подвала привели Бейкера. Понадобилось два человека, чтобы поддерживать его на ногах, но и тогда его голова пугающе болталась из стороны в сторону и свешивалась на грудь. Под глазом ярко синел фингал.
– Чертовы камбоджийцы, – буркнул мне офицер тайской иммиграционной службы на классическом тайском.
Но и камбоджиец понимал этот язык.
– Это они его так уделали, – показал он на тайцев.
– Ничего подобного. – Таец ткнул пальцем в фингал. – Ваша работа. Мы пользуемся телефонными книгами, которые не оставляют следов. Только варвары могут так разукрасить человека.
– А почему в таком случае, когда вы его привели к нам вчера вечером, он не мог идти? Вы же знали, кто он. Значит, вы его колошматили только для того, чтобы вытрясти больше денег.
Когда Бейкера уложили на переднее сиденье внедорожника, я проверил его пульс, который оказался на удивление сильным. Другие жизненно важные показатели также позволяли надеяться, что все обойдется, и мне невольно пришло в голову, уж не участвует ли он сам в розыгрыше с далеко идущими целями. Может, его здоровье не так уж плохо, как он пытается демонстрировать?
– Лежи тихо, пока мы отсюда не выберемся, – шепнул я ему.
Мы поехали той же дорогой и вскоре оказались у заднего входа в тайский полицейский участок. Бейкера вытащили из машины, прислонили к стене и поддерживали в таком положении, пока выгружали из внедорожника мопеды. У тайцев был кислый вид, когда их машина унеслась по другую сторону границы.
Внезапно сержант встряхнулся.
– Забирайте его отсюда. Но вам придется заплатить за такси. Транспорта у нас нет. – Он уныло покосился на мопеды.
Я окинул взглядом американца, оценивая, сумеет ли он выдержать двенадцатичасовой путь до Крунг‑Тепа.
– Найдите болеутоляющее, – обратился я к сержанту. Тот фыркнул, и я пригрозил снова позвонить Викорну.
– Опиум подойдет? Больше у нас ничего нет.
Я пожал плечами. Сержант скрылся в доме и через несколько минут принес длинную трубку с маленькой медной чашечкой, порцию черного опиума между двумя прозрачными квадратиками и несколько таблеток парацетамола. Сержант размял таблетки и смешал с опиумом, чтобы наркотик был не таким вязким, затем поместил капельку состава на стенку чашки и нагревал огнем газовой зажигалки, пока он не зашипел и не запузырился. Потом затянулся сам и передал трубку Бейкеру, и тот с неожиданным энтузиазмом присосался к мундштуку. Он еще долго изображал хворь и только после пятнадцатой трубки больше не мог скрывать, что вознесся на вершину блаженства.
– Все, готов к поездке, – кивнул я полицейскому, и мы вдвоем задвинули американца на заднее сиденье такси.
Когда мы приехали на станцию, американец уже погрузился в глубокий наркотический сон, и мне пришлось заплатить шоферу, чтобы тот помог дотащить его до вагона и свалить на полку в купе первого класса. Поезд тронулся, и я с облегчением закрыл шторки на двери. Прошло несколько часов, но не было никаких признаков, что Бейкер покидает опиумный рай и возвращается в наш стерильный земной уголок, поэтому я принялся внедрять в его спящее сознание имя Дамронг, медленно и отчетливо нашептывая это слово ему на ухо. Внезапно он открыл глаза, и в них было столько света, сколько ни у одного белого с шестидесятых годов. Он заговорил:
Ее краса не блекнет от годов;
Привычкой исчерпать невозможно
В ней дивного разнообразья чар,
И между тем как женщины другие,
Питая, и насытить могут страсть,
Царица лишь усиливает голод,
Чем более желает утолить.
В ней гнусное становится прекрасным;
Степенные жрецы – и те ее
При всем ее беспутстве прославляют.[17]
– Школьная постановка, – добавил он, самодовольно улыбнувшись. – Я играл Энобарба. – И закрыл глаза.
Высокая вода наркотического блаженства начала спадать, лишь когда мы въехали в пригород Крунг‑Тепа. Бейкер стал тереть фингал под глазом и другие пострадавшие части тела. Но мозг отвлекло нечто более сильное, чем боль, и он начал повествование о своем внутреннем путешествии.
– Монохромия, оттенки серого, белый пол из гигантских плиток величиной не меньше сотни квадратных метров, посреди чернота, как на гигантской шахматной доске. На каждом квадрате ведущая на серую платформу серая винтовая лестница. Она – цвет в основном золото с зеленью, разноцветное сияние шелкового платья: красное, малиновое, оранжевое; она делает шаг в пустоту. Переход на новую клетку. Снова винтовая лестница, но на этот раз выше. Все то же самое: она – единственный цветной объект, сходит с платформы в пустоту. И так далее, до бесконечности – лестница за лестницей, каждая выше предыдущей. Дамронг за Дамронг, всегда в новом платье, неужели ты не видишь? И каждый разделает шаг в пустоту. – Он схватил меня за руку. – Она приходит ко мне каждую ночь в золотисто‑зеленом мареве. Управляет моим членом, оргазмом, всем. Может сделать так, что он длится часами, буквально всю ночь! – Бейкер вцепился в меня ногтями. – Я хочу прыгнуть вместе с ней в пустоту, но не хватает решимости.
Я заранее позвонил, и Викорн выслал за нами на вокзал Хуаламфонг полицейский фургон.
Мы крохотные фигурки – брелоки на браслете вечности. Когда износятся эти тела, мы перейдем в другие. Кем я буду в следующей жизни: лудильщиком, портным, тигром, мухой? Демон, Будда, гора, вошь – все вещи равны во внутренне присущей им пустоте. Но будет ли через пятьдесят лет такая планета, на которой стоило бы жить? «Чарт на» значит «следующая жизнь», и если человек буддист, ему небезразлично, какой она будет. И не только его, но и Земли, потому что и она живое существо со своей кармой. И наши кармы тесно переплетены с ее.
С каждым годом климат становится все жарче и жарче – это наконец официально признано. Даже ученые, которые работают на правительство США, соглашаются, что мы единственные существа во Вселенной, сознательно поджаривающие себя до полного уничтожения. Утром я смотрел Би‑би‑си по кабельному каналу и почти ждал, что диктор заговорит обеспокоенным тоном, но его голос звучал одинаково гладко, когда он рассказывал о жизни, о смерти и о результатах футбольного матча. Это, разумеется, не его вина – он‑то лучше многих знает, насколько архаична нормальность. Но какова адекватная реакция, когда сознание пытается прийти в состояние равновесия, опираясь на отрицание? Полагаю, продолжать вести себя как обычно и жечь углеводороды.
Грядет эпоха фашистских методов охраны окружающей среды. Когда растают Гималаи, англоязычные государства пригрозят сжечь атомными бомбами дотла все те страны «третьего мира», которые еще не отказались от ископаемого топлива. И это тоже будет способствовать всеобщему подогреву.
Мы снова в такси с агентом ФБР и, наконец, едем к берегу реки Чаопрайя на склад, который Викорн снял и готовится купить, чтобы развивать художественную составляющую своей империи. Я совершил промах, упомянув Кимберли о том, что к моим служебным обязанностям прибавилось еще и это, сразу возненавидел свою новую роль и, прежде чем войти на студию Ямми, должен был принять пару пива.
Я заказал «Клостер» в кафе на берегу, и, к моему удивлению, Кимберли составила мне компанию. Мы немного полюбовались рекой, которая, как обычно, гудела человеческой жизнью. На середине фарватера ярко разрисованные буксиры тянули баржи с выведенными на носах большими глазами, длинные лодки с укрепленными на шлюпбалках огромными старыми моторами от автобусов с ревом возили туристов. Река оставалась единственной дорогой, где не было пробок, и по ней люди плыли на работу и возвращались домой, поэтому на узких продолговатых пассажирских суденышках все места всегда были заняты. Они то и дело причаливали к пристаням, при этом капитаны на корме отчаянно свистели, создавая впечатление, будто едва предотвратили кораблекрушение.
Кимберли почти не пила спиртного, но из наших телефонных разговоров я понял, что с момента приезда в Таиланд она находилась в странном расположении духа. Зачем она здесь? Конечно, ее заинтересовал этот случай, и по тем фактам, что уже открылись, стало очевидно, что дело связано с тем, чем она занималась в Виргинии. Но даже острые как бритва агенты ФБР не прыгают очертя голову в самолет и не летят целую ночь лишь потому, что им позвонил приятель. Я рад, что Кимберли рядом, но не могу этому не удивляться. Наша дружба прервалась больше чем на год и возобновилась после ее телефонного звонка. На такие телефонные звонки способны только фаранги.
– Привет, Сончай. Как дела? – поздоровалась она таким тоном, будто звонила из‑за угла и мы постоянно были на связи.
В Таиланде в это время стояла ночь, и мне потребовалось некоторое время, чтобы проснуться. Я вынес мобильный телефон во двор, чтобы не разбудить Чанью и Пичая в ее животе. Нет, я не сказал: «Слушай, Кимберли, ты хоть соображаешь, что здесь сейчас два часа ночи», – и тем самым проявил тайскую вежливость. Затем начал понимать, как тяжело американке. Ее голос затихал и вовсе замирал, и меня кольнуло сострадание. Когда же она попыталась флиртовать, пришлось рассказать ей о Чанье и ребенке, и она на мгновение замолчала.
Кимберли до конца так и не призналась, что нафантазировала, будто счастливо заживет в Бангкоке со странным копом‑полукровкой, с которым познакомилась во время расследования дела о питоне (таец‑транссексуал, изменивший пол с мужского на женский, убил напичканными наркотиками кобрами и питоном черного американского морского пехотинца; мы тогда сжалились и не засадили этого то ли женщину, то ли мужчину). Так что она не призналась, но постепенно стало ясно, что ее тяга к общению была скорее внегормональной: «Я бьюсь здесь о стену, Сончай. У меня за пределами США не много друзей – пожалуй, ты один. Если Америка большая страна, это вовсе не значит, что время от времени вокруг человека не смыкаются стены».
Мы продолжали в том же духе трепаться по ночам, пока убийство Дамронг не подкинуло материал поговорить о чем‑то конкретном. Но я не ожидал, что такой суперагент, как Кимберли, вскочит в самолет и примчится ко мне. Получается, расследование – только предлог. Я неделю ждал, когда Кимберли заговорит о том, что для нее важно (даже я не знаком с некоторыми сторонами психологии фарангов), и только потом понял, что под панцирем бескомпромиссного экстраверта живет застенчивая женщина, которая так и не научилась делиться наболевшим.
Но сейчас разговор шел не о ее, а о моем настроении.
– Странно, что, учитывая обстоятельства, ты так не любишь порнографию, – удивлялась она.
– Намекаешь, что я всю жизнь участвовал в здешней игре и руководил борделем? Это разные вещи.
– А в чем ты видишь такое уж большое моральное отличие?
Я пытался подобрать слова. Пожалуй, «моральное отличие» – очень подходящее выражение.
– В непосредственности. В Крунг‑Теп из Исаана приезжает девчонка и чувствует себя одинокой, испуганной, всем чужой и бедной. Здесь же появляется мужчина средних лет с Запада и чувствует себя одиноким, напуганным, всем чужим и богатым. Они подходят друг другу как две стороны монеты. В задачу бара моей матери входит лишь способствовать их соединению: снабдить пивом, обеспечить музыкой и кровом на короткий срок и получить от этого небольшую прибыль. Все основано на здоровой, неиспорченной, доисторической тяге человека к плотскому уюту и теплу. За все время, пока я участвую в игре, могу припомнить всего лишь с полдюжины случаев, когда какая‑то из сторон жестоко обошлась с другой, и, как полагаю, это потому, что система превосходно работает. Она же и есть проявление естественной морали и народного капитализма в действии. Мы подобны риелторскому агентству, только имеем дело с плотью, а не с недвижимостью. Но разыгрывать соединение мужчины и женщины среди декораций где‑нибудь в Суссексе или Баварии, Миннесоте или Нормандии, не особенно утруждая воображение, считаю абсолютно аморальным, почти преступлением против жизни. Разница в том, что в барах все происходит по‑настоящему. Таков фактор реальности.
Кимберли улыбнулась и покачала головой.
– Ну, ты хватил, Сончай. Некоторые могли бы подумать, что ты повредился головой. Но когда ты говоришь подобные вещи, кажется, что в них есть смысл – по крайней мере пока тебя слушаешь. Как тебе удалось настолько раскрепостить сознание? Что с тобой произошло? Неужели все тайские сутенеры такие?
– Нет, я особенный.
Кимберли очень быстро допила бутылку «Клостера» и, похоже, погрузилась в депрессию, но тут же заказала вторую и принялась поспешно опустошать прямо из горлышка.
– Происходит по‑настоящему, – задумчиво повторила она. – Вот в этом‑то мы совершенно не сильны. Наверное, поэтому так любим войну – изголодались по реальности. – Она по‑особенному посмотрела на меня.
Такие ее взгляды приводили меня в замешательство.
– Ты изменилась, – заметил я. – Сильно. Что случилось?
– Мне стукнуло тридцать пять. – Новый глоток из бутылки. – Середина пути. И до меня дошло, что моя версия реальности не из первых рук. Женщины моего поколения никогда не бунтовали – не видели в том нужды. Мы унаследовали идею ненависти и просто добавили в нее немного своего. Я мало виделась с отцом – об этом позаботилась мать. И вступила в единственную важную в жизни связь, чтобы проявить себя стервой. Дать волю ненависти. Ну не безумие ли?
Что на это было ответить? Оставалось переменить тему.
– Для чего ты на самом деле приехала в Бангкок?
Кимберли вздохнула.
– Наверное, чтобы вот так поговорить. Понимаешь, дома мы мало разговариваем. Конечно, это современно: обмениваемся броскими штампами, чтобы ощущать, что принадлежим к какой‑то группе. Я приехала за твоим умом, Сончай. Пусть Чанья владеет твоим телом – она заслужила это право. Сообразительной оказалась женщиной. Мне почти невыносимо видеть вас вместе. Ваша уютная, не выраженная словами истинная любовь пробуждает во мне желание арестовать вас обоих. Ничего подобного в Штатах не происходит. Там против таких вещей существует строгое табу. Только подумай, сколько часов вы тратите на любовь, вместо того чтобы в это время делать деньги.
– Пошли, – предложил я.
– Я хочу еще пива.
– Нет.
В такси мы некоторое время наслаждались молчанием. Затем Кимберли призналась:
– Я тебе солгала. Я была замужем. – И, помолчав, добавила: – И, разумеется, развелась.
– Детей родила?
– Одного. Мальчика. Оставила с отцом. Он сказал, если ребенок останется со мной, я его испорчу. Я похожа на управляемую бомбу, запрограммированную уничтожать все мужское. Я испугалась, что он прав. – Американка надолго замолчала. Потом произнесла задумчиво: – Это было чертовски давно. Я только‑только рассталась с детством. А когда мой брак развалился, пошла работать в бюро. Решила, раз уж я от природы головорез и гроза мужчин, лучше обзавестись лицензией.
Она каким‑то образом умудрилась пронести в машину банку с пивом и теперь открыла ее и поднесла к губам.
– Не знаю, Сончай, в какую минуту мы начинаем искать потерянный смысл. Но без смысла мы пропадем. Кто я такая? Откуда взялась? Куда держу путь? Черт его знает. Я не вынесла бы замужества – это выше моего терпения. Но вот любовник не на один уик‑энд помог бы душевному равновесию. – Кимберли глотнула пива. – А так приходится мастурбировать. – В ее глазах застыла тоска. – Каждую ночь, будь она неладна. Может, приобрести резиновую куклу?
Самый лучший способ понять, что ты нашел Чайнатаун, – пересчитать магазины золотых изделий. Если не попадаются на каждом углу, велики шансы, что ты заблудился. Вывески – китайскими иероглифами и обязательно желтым на красном фоне, в витринах кричащее золото самых суперблестящих разновидностей. Многие из них формально даже не магазины, а что‑то вроде складов с весами на прилавках и сигхами в тюрбанах и с помповыми ружьями на страже. Все немилосердно залито неоновым светом, отражающимся от бесконечных верениц золотых Будд, золотых драконов, золотых поясов, золотых ожерелий и браслетов. Другая индустрия – одежда: людные узкие проходы, где еще теснее от прилавков, с невероятным количеством разнообразных изделий из шелка и хлопка по удивительно низким ценам.
Агент ФБР, успевшая захмелеть от пива, схватила меня за руку, когда я попытался расплатиться с шофером.
– Пойми, я никогда не испытывала простых радостей. Более смутные, сложные чувства – да, но радостей – нет. И никто из моих друзей тоже. Мы в пять лет заразились психозом побеждать. А вот ты знаешь, что такое простые радости. Восторгаюсь. Ты сын шлюхи, сутенер, управляющий борделем, служишь в одной из самых коррумпированных в Азии полиций, но ты чист. А я, которая ни разу в жизни не нарушала закон, не лгала, не обманывала, не занималась сомнительными делишками, безнравственна. Двадцать четыре часа в сутки чувствую себя грязной. Кто‑нибудь на планете, кроме меня, понимает значение этого? Материал, из которого вы сделаны, на пятьдесят процентов легче, чем наш. Почему?
– В нас нет первородного греха, – объяснил я, подавая шоферу сто бат. – Этого железного стержня в мозгу. Мы его просто не имеем.