Левой рукой комиссара Гильруда являлся Филимон Тихонович Сикля, бесцветное существо лет пятидесяти, боящееся сквозняков и своей жены Фимочки, которая обращалась с ним, как строгая барыня с прислугой, и следила за каждым его шагом. Жену эту Филимон выменял у своего приятеля. Обычно приятели ссорятся из-за женщин. А здесь получилось наоборот: они поменяли жену и остались наилучшими друзьями.
Филимон косил на правый глаз, его приятель точно так же косил на левый глаз, а переметная жена была немножко раскосая на оба глаза. Филимон объяснял это тем, что у всех настоящих русских монгольские предки. Так или иначе, из углов своих миндальных глаз Фимочка зорко поглядывала за тем, чтобы Филимон не пил холодного пива, до которого он был большой охотник, и приходил домой вовремя.
В послужном списке Филимона самым главным значилось, что во время войны он участвовал во власовском движении и даже подписал Пражский манифест. Но потом он оказался агентом-провокатором и вернулся домой.
Немецкую оккупацию Фимочка пережила в Киеве. Многие знали, что она не то еврейка, не то полуеврейка, и Фимочка боялась, что она попадет в Бабий Яр. Но ее, слава Богу, никто не выдал. Однако с тех пор Фимочка не любила говорить, кто она такая. Да и Филимон тоже помалкивал.
Если правая рука комиссара временами была даже слишком энергична, то зато его левая рука была на редкость медлительна и ленива. Однако, несмотря на меланхоличный характер и хилую конструкцию, Филимон уверял, что в свое время он был ярым футболистом. Теперь же его футбольная страсть проявлялась несколько иначе.
Когда Филимон перепивался до определенного градуса, он начинал косить еще больше, а потом лез к кому-нибудь обниматься и целоваться. Затем ни с того ни с сего он изо всей силы футболил объект своего внимания коленом в самое неподходящее место. На футбольном поле за такие вещи дисквалифицируют. Филимон же за эти фокусы не раз получал по физиономии.
Всезнайка Остап Оглоедов комментировал:
– Знаем мы таких футболистов. Это у него комплекс неполноценности. Вот он и футболит – из зависти. У него в голове перекос – параллакс.
Помимо футболистов в молодости Филимон крутился еще в компании футуристов и любил вспоминать свое знакомство с Владимиром Маяковским. Чтобы подработать денег, знаменитый поэт иногда занимался сочинением реклам.
– А одну рекламу я ему лично подсказал, – хвастался Филимон. – Знаете, для сосок Главрезины.
Лучше сосок в мире нет – Готов сосать до старости лет!
– Знаем мы эти соски, – ухмылялся всезнайка Остап. – Потому Маяковский и застрелился.
Хотя Фимочка была вдвое моложе своего мужа, но детей у них не было. Филимон говорил, что ему просто лень возиться с детьми.
В бухгалтерии сидел и печально щелкал на счетах Акоп Саркисьян, финансовый гений, который всю свою жизнь занимался всякими спекуляциями и махинациями, перепродавая рационированные товары. Но теперь дела на черном рынке были плохи, и Сося приткнул Акопа в доме чудес в качестве бухгалтера.
Считать чужие деньги было для Акопа чистым наказанием, и занимался он этим с явным отвращением. Но его финансовый гении нашел выход и из этого положения. В бухгалтерию заходил неистовый Артамон и конфиденциально подмигивал. Акоп оживал и деловито нюхал воздух, словно чувствуя наживу:
– Хм-хм... Что прикажете – буль-буль или пуф-пуф?
– Буль-буль.
– Оптом или в розницу?
– В розницу.
– Сколько?
– Две.
Бухгалтер выдвигал ящик стола, извлекал оттуда бутылку водки и наливал две рюмки. За наличный расчет. Когда Артамон направлялся к двери, Акоп вдогонку кричал:
– А как насчет пуф-пуф?
– Денег нету.
– Так берите в кредит, – уговаривал Акоп. – У меня фирма солидная.
Он вытаскивал второй ящик своего универсального стола, доставал оттуда пачку рассыпных папирос и отсчитывал пять штук. В кредит. Потом он обстоятельно записывал это в специальную книгу. Это была единственная бухгалтерская книга, которую он вел с искренним удовольствием.
Когда Филимону было лень идти в лавку, и он покупал у Акопа целую пачку папирос – с маленькой надбавкой, – это уже шло под рубрику крупной оптовой трансакции. Если Артамону экстренно требовалась бутылка водки и он приобретал ее в бухгалтерии, Акоп терпеливо отсиживал сверхурочные часы, надеясь, что потребуется и вторая бутылка. Доходов эта коммерция приносила мало, но зато сам процесс торговли доставлял Акопу глубокое моральное удовлетворение.
Иногда Акоп тяжело вздыхал:
– Эх, разве это торговля? Чистые слезы! А ведь когда-то я мильонами заворачивал.
– Неужели? – удивлялся Филимон.
– Да-а, только в минусовой степени...
В конце нэпа Саркисьян был крупным оптовиком, но сумел вовремя сделать банкрота и остался должен советской власти ровно миллион рублей налогов. Да не простых рублей, а золотых рублей. Это была самая удачная коммерческая операция за всю его жизнь. И воспоминания о ней наполняли душу бывшего миллионера приятной гордостью.
В эпоху коллективизации Акоп занимался всякими темными махинациями и в результате попал в концлагерь. Во время войны его выпустили из лагеря и, помня о его коммерческих способностях, заслали его в качестве агента в оккупированную немцами Прибалтику. Там под маркой казино для немецких офицеров он содержал публичный дом и притон для азартных игр. Там-то и завязалось его знакомство с комиссаром Гильрудом.
Что касается психологической войны, то неистовый Артамон бойко строчил листовки и воззвания, которые он перекатывал в основном из центральной прессы. Чтобы повысить эмоциональность текста, он густо перчил свое творчество вопросительными и восклицательными знаками.
– Напоминает школьную стенгазету для дефективных детей, – комментировал Остап Оглоедов.
Энтузиаст по футболу и соскам, флегматичный Филимон когда-то был доцентом кафедры энтомологии, то есть специалистом по всяким гусеницам и червячкам. В доме чудес он работал, как гусеница. Гусеница может ползать в любом положении, а Филимон, если преодолевал свою лень, мог писать на любую тему. И с такой же скоростью.
Весь день Филимон сидел, чесал затылок и сосредоточенно изучал медленно ползущие часовые стрелки. К концу рабочего дня он с трудом выдавливал из себя полстранички. продукции. Чтобы на вид получалось больше, писал он детскими крупными буквами и растягивал каждое слово.
Иногда и Саркисьяна просили написать что-нибудь. Например, экономический обзор с иллюстрациями из собственной практики. Бывший миллионер ежился и втягивал голову в плечи.
– Вы что, хотите меня в тюрьму посадить?! Из осторожности финансовый гений даже расписывался умышленно неразборчиво. Изо всей письменности он признавал только цифры. Но зато их он выписывал с такой нежностью, как художник портрет своей возлюбленной.
Акоп Саркисьян был армянином, а жена у него была русская. Хотя генетика утверждает, что смешанные браки благотворно влияют на потомство, но 12-летннй сын Акопа был эпилептиком и косил на левый глаз.
Всезнайка Остап Оглоедов комментировал:
– Это в результате армянских шуток. Знаете, двойник и тройник.
В окончательной форме пропаганда дома чудес переводилась на иностранные языки, чем занимались всякие технические работники. Но все это были такие бледные личности, что о них и говорить не стоит.
А все яркие личности, как одна дружная семья, собрались вокруг чародея Гильруда. Именно они завоевали дому чудес его славное имя и громкую известность. Но это личности такие яркие, что о них нужно поговорить отдельно. Иначе они обидятся, что их смешали в одну кучу.
Через неделю после первого знакомства Борис позвонил Миллерам по телефону и предложил:
– Нина, не хотели бы вы пойти со мной в театр?
– С какой стати?! – фыркнула девушка таким тоном, словно он приглашал ее не в театр, а в баню.
После такого ответа Борис решил, что по этому номеру больше звонить не стоит. Но через два дня ему позвонил Гоняло Мученик и от имени супруги пригласил на ужин.
В переулке Энтузиастов было тихо и пустынно. Немного впереди Бориса быстро шагала девушка в короткой поддевке, видимо переделанной из бабушкиного салопа. Фигура девушки показалась ему знакомой.
– Нина! – вполголоса окликнул он. Не оглядываясь, девушка прибавила шагу. Борис окликнул громче:
– Нина, куда вы так спешите?
Вместо ответа фигура зашагала еще быстрей и теперь почти бежала. Борису стало даже немножко неудобно, что он попал в положение нахала, пристающего на улице к одиноким женщинам.
У калитки дома №22, что при игре в очко означает перебор, бедняжка, убегавшая от пристающего к ней нахала, как ни в чем не бывало свернула и вошла в дом. Знакомая дверь захлопнулась перед самым носом званого гостя.
Когда Борис позвонил, на пороге, как вышколенный дворецкий, опять появился папа. А дочка исчезла, как привидение. Когда Нина вышла к ужину, Борис для порядка спросил:
– Ведь это вы впереди меня шли?
– Не знаю. У меня на затылке глаз нет.
– Но ведь я вас окликивал?
– Я ничего не слышала, – ответила Нина с полным ртом. “Все это очень просто, – подумал Борис. У нее одна-единственная приличная меховая шубка, которую, она бережет. А на работу она ходит в старой кацавейке, которой она сама стыдится. Ничего, бедность не порок”.
На ужин было то же самое: остатки прошлого, сваленные в одну кастрюлю. Зато десерт был другой.
– А теперь, Нина, почитай-ка твои стихи, – скомандовала Милиция Ивановна.
Дочь поморщила носик, достала тетрадь в клеенчатом переплете и стала читать вслух. В одном стихотворении бушевали пенистые волны чувств, волею судеб бежали к скалистому брегу и горькими слезами разбивались о безжалостную земную твердь. В другом стихотворении младая дева идет по дремучему лесу, где растут мрачные дубы-раздубы и веселые березы-разберезы. Стройные и белокурые любушки-березы обнимают одинокую деву своими нежными ветвями, ласкают и целуют. Затем поэтесса любуется своим отражением в воде и думает о своем возлюбленном. С искренним чувством в голосе Нина закончила:
Изо всех невозможно возможных возможностей – Ты всех невозможней – И всех милей!
– Нина, а в кого ж вы влюблены? – полюбопытствовал Борис.
– Это секрет, – ответила Милиция Ивановна. – Вы лучше расскажите какую-нибудь любовную историю из вашей практики.
Гостю было бы гораздо приятнее заняться дочкой, чем развлекать болтливую старуху. Но пока приходилось ограничиваться воспоминаниями.
– Однажды во время войны нашел я голубые цветочки, – начал он. – Росли они на свалке, позади кухни. Посмотрел я на них – и захотелось мне любви. Сорвал я эти цветочки, заложил в конверт и написал одной знакомой письмо, что нашел я эти цветочки на поле брани, где кругом валяются трупы, что проросли эти цветочки между костями скелета как раз в том месте, где когда-то билось сердце солдата, что и у меня есть сердце, которое бьется от любви к далекой любимой...
– Фу, какой вы насмешник! – перебила Милиция Ивановна.
– Знаете, смеяться лучше, чем плакать.
– Конечно, – оживился Гоняло Мученик. – Я бы тоже очень хотел смеяться там, где нужно плакать. Согласись, Милиция, что...
– Прежде всего, – нахмурилась Милиция Ивановна, – я тебе тысячу раз говорила, чтобы ты называл меня не Милиция, а Милочка. А если не умеешь вести себя в порядочном обществе, то сиди и молчи.
Мама обращалась с папой так, как строгая мачеха с пасынком. Как частенько бывает в семьях, где царит матриархат, где все наоборот, Акакий Петрович был лет на десять моложе своей супруги. И теперь он послушно, как провинившийся мальчик, затих в своем кресле.
Нина подошла к отцу, села ему на колени и, словно утешая без вины виноватого, обняла его за плечи. Другой рукой она нежно гладила его по щеке.
С улицы изредка доносились гудки автомобилей. В углу, где сидел Акакий Петрович, тихо играл старый радиоприемник. Эту мирную тишину нарушил продолжительный звонок в передней.
Нина быстро вскочила с колен отца и побежала открывать.
“Э-э, – подумал Борис, – видно, это тот самый красавец, в которого она влюблена: “Изо всех невозможно возможных возможностей – ты всех невозможней – и всех милей!”
Но его опасения оказались напрасными. Голос, слышавшийся из передней, был явно женский.
– Это Нинина подруга, – объяснила мама. – Лиза Чернова.
Не заходя в гостиную, подруги ушли в комнату Нины, чтобы посплетничать о своих делах, и закрыли за собой дверь. Акакий Петрович воспользовался этим, чтобы посплетничать о политике.
– Борис Алексаныч, если это не секрет, что вы делали в Америке?
– Я был в составе советской делегации в Объединенных Нациях. Но работал я по линии пропаганды – разъединял эти самые нации.
– Бросьте вы эту политику, – перебила Милиция Ивановна. – Расскажите лучше какой-нибудь новый американский анекдот.
– Ну вот, заходит один еврей в публичный дом, – Борис оглянулся на закрытую за подругами дверь, – и говорит: “Я хочу любовь по-еврейски”. Бандерша говорит: “Я знаю любовь по-французски и прочие фокусы... Но любовь по-еврейски? В первый раз слышу!” Потом одна из девочек говорит: “А я знаю”. Пришли они в комнату, а девочка смущается: “Знаете, я вам соврала. Я не знаю любовь по-еврейски. Но дела у нас в бардачке сейчас плохи, и если хотите, то вы – можете иметь то же самое, но за полцены”. Еврей обрадовался и говорит: “Так это же и есть любовь по-еврейски!”
– Бедные евреи, – улыбнулась Милиция Ивановна. – Значит, и в Америке про них тоже анекдоты рассказывают. Только, Борис Алексаныч, имейте в виду, что Лиза Чернова полуеврейка. Ее отец из Шварца стал Черновым. Так что не рассказывайте при ней еврейские анекдоты. Будьте с ней поделикатнее.
Покончив со своими женскими делами, Нина с подругой вышли в гостиную. Хотя Лиза Чернова была полуеврейкой, но по виду в ней не было абсолютно ничего еврейского. Это была довольно привлекательная соломенная блондинка с серыми глазами, прямым носиком и маленькими, как у мышки, зубками.
Когда Милиция Ивановна знакомила Лизу с Борисом, Лиза сделала недовольное лицо и сразу же повернулась к Борису спиной. Затем она принялась трещать так громко, что только ее и слышали. Разговаривала она со всеми, за исключением Бориса, которого она демонстративно игнорировала, словно это пустое место.
Видя столь явную антипатию, он сидел и думал, как же завязать с этой девицей дипломатические отношения. Больше всего женщины любят комплименты. Насчет платья или еще чего-нибудь. Но одета Лиза неряшливо и выглядит так, как будто она не умывалась. Единственное, что у Лизы приличное, – это сумочка, которую она швырнула на стол как раз перед носом Бориса.
Собираясь сделать сумочке комплимент, он машинально потрогал ее рукой. Но хотя Лиза сидела к нему спиной, в противоположность Нине, глаза у нее оказались на затылке. Она предупредила его комплимент так быстро, словно она только и ждала этого момента.
– Вы что это, всегда по дамским сумкам шарите? – спросила она голосом, сочащимся от яда. – И в трамваях тоже?
От такого неслыханного хамства у Бориса захватило дыхание. С трудом сдерживаясь, он перебирал в уме все возможности ответа на подобный вопрос. А Милиция Ивановна еще специально просила, чтобы он был с Лизой поделикатнее.
Папа хотел сказать что-то в защиту гостя, но сначала посмотрел на маму. Мама тоже хотела что-то сказать, но предварительно посмотрела на дочь. А монна Нина сидела и приятно улыбалась.
Видя такую реакцию хозяев дома, гость тоже смолчал и только бросил Нининой подруге многоговорящий взгляд. Та ответила ему взглядом, полным откровенной ненависти. Только он приоткрыл рот, чтобы отдышаться, как агрессивная Лиза уже заскочила вперед.
– Не разевайте рот – я с вами и разговаривать не хочу! – презрительно процедила она и опять повернулась к нему задом.
От такой оперативности растерялся даже такой специалист психологической войны, как инструктор агитпропа.
– Ну и язычок же у вас, – пробормотал он. – Знаете, в аду каждого наказывают тем, чем он грешит... Смотрите, придется вам лизать языком горячие сковородки...
Лиза подскочила, как на горячей сковородке:
– Это еще что за намеки? Вы лучше свой язык за зубами держите! А то еще и по физиономии получите!
Инструктор агитпропа из предосторожности отодвинулся на диване подальше и закинул ногу за ногу. В случае агрессии эта чертова девица наткнется на вытянутый ботинок и остынет. Застраховавшись таким образом, он сказал:
– Знаете, Лиза, в Талмуде говорится, что если змея повстречает менструальную женщину, то даже ядовитая змея поспешно уходит в сторону. Скажите, что у вас – менструация? Или вы всегда такая сумасшедшая?
Лиза сидела и скрежетала зубами. Опасаясь, что новое знакомство может перейти в рукопашную, Милиция Ивановна решила вмешаться:
– Борис Алексаныч, как вам не стыдно обижать слабых женщин? Ведь они созданы, чтобы украшать вашу жизнь. Но инструктор агитпропа не сдавался:
– Да-а-а, и потому в Талмуде есть специальная молитва, где евреи каждое утро благодарят Иегову, что он не создал их женщиной. – Он посмотрел на часы: – Лиза, давайте я лучше провожу вас домой.
– Упаси Бог! – фыркнула Лиза. – Лучше уж я останусь ночевать здесь. Милиция Ивановна, вы не возражаете?
– Конечно нет, – согласилась мама.
– Ну вот и прекрасно, – с открытым ехидством и скрытым торжеством пропела Лиза. – Тогда я остаюсь здесь!
Таким образом исход, сражения был решен. Лиза моментально зевнула и заявила, что она хочет спать. Нина тоже зевнула и, даже не попрощавшись с гостем, ушла с подругой в свою спальню. Гоняло Мученик проводил Бориса, потом уселся в свое продранное кресло и уныло сказал:
– Помнишь, недавно соседи подарили Нине белых мышей?
– Что, опять новых мышат наплодили?
– Не-ет, вчера она скормила всех этих мышей кошке, – Отец поморщился и кивнул на сиамскую кошку, которая дремала на коленях Милиции Ивановны.
– Ну, значит, эти мыши ей надоели. – Милиция Ивановна погладила кошку по животу. – Ну как, Мурка, вкусные были мышки?
– А Нина стояла рядом и смотрела, – пробормотал отец. – Мерзавка...
– Ты лучше не философствуй, сказала мать. – Ты лучше пойди на кухню и помой посуду.
Глава 4. “Профсоюз святых
и грешников”
Если кто погубит Россию, то это будут не коммунисты,
не анархисты, а проклятые либералы.
Ф. М. Достоевский
Чтобы иметь время для работы над своей новой книгой, Борис Руднев по соглашению с агитпропом для проформы числился членом редколлегии дома чудес. Но большую часть времени он сидел дома и с карандашом в руке охотился за советскими людьми нового типа – гомо совьетикус.
Однажды Борис переходил улицу Горького. Вдруг раздался резкий милицейский турчок. На посту стоял и улыбался старый знакомый – сержант милиции Ковальчук:
– Здравия желаю, товарищ Руднев! Как поживаете, что поделываете?
– Да вот, пишу потихонечку.
– Я тоже пишу – протоколы. Пишу-пишу, а толку мало. А вы что пишете?
– Книжку. Про советских людей нового типа.
– Э-э, раз типы; так уж это по моей профессии. Кого ни приведут – сразу по морде вижу, что за тип. Только послушайте старого милиционера, товарищ писатель. Все это старые типы на новый лад: пьяница есть пьяница, воришка есть воришка, а жулик, как был жуликом, так жуликом и остался. В общем, горбатого могила исправит:
Прощаясь, сержант лихо отдал под козырек:
– Если вам, товарищ Руднев, потребуются типы для книжечки, так заходите к нам в участок. У нас в подвале всегда полно всяких типов. Может быть, подберем что-нибудь и для вашей книжечки.
Тем временем в странах народной демократии Восточной Европы опять запахло беспорядками. Это были результаты тех либеральных послаблений, которые ввели после смерти Сталина: восстание в Восточном Берлине в 1953 году, потом восстание в Будапеште в 1956 году. В таких случаях по закону кнута и пряника в ход пускали танки и... пропаганду.
В ожидании новых беспорядков в хитром доме агитпропа стали готовить всякие успокоительные пилюли. И при этом вспомнили про книгу Бориса Руднева “Душа Востока”.
В этой книге описывалась жизнь советских оккупационных офицеров в Восточной Германии. Написана она была довольно дружелюбно по отношению к побежденным, и тогда это вызвало недовольство агитпропа.
– Говорят, вы там с немками шуры-муры разводили, – сказали автору. – Вот они вас и распропагандировали.
Поэтому автора перевели из Берлина в Нью-Йорк, а книгу издали малым тиражом. Теперь же миролюбивая “Душа Востока” пришлась очень кстати, чтобы утихомирить национальные страсти. Даже не спросив автора, книгу спешно перевели на немецкий язык, отпечатали в Лейпциге и передали для распространения в берлинское отделение агитпропа.
Обычно такие издания раздают даром, и их никто не читает. Но к великому удивлению хитрецов из агитпропа, “Душу Востока” немцы не только читали, но даже и покупали. Книга расходилась, как хороший роман. В Лейпциге стучали печатные прессы, а в агитпропе довольно потирали руки.
В конце концов, Бориса пригласили в агитпроп, поздравили с успехом и предложили проветриться: слетать в Восточный Берлин, чтобы сделать там несколько докладов в Обществе советско-немецкой дружбы, которое тоже было одной из ячеек агитпропа. В результате после нескольких выступлений в университетских и профсоюзных аудиториях Бориса Руднева даже избрали членом правления Общества советско-немецкой дружбы.
Чтобы подкрепить эту дружбу на практике, Борис решил проведать своих бывших подружек, с которыми он встречался, когда служил в Берлине. Правда, с того времени прошло уже несколько лет. Родители Хельги встретили его очень приветливо и сообщили, что она давно вышла замуж. На память они даже подарили ему карточку Хельги – с мужем. Он посмотрел: да, хорошая была девушка, единственная женщина, на которой он от блаженства буквально потерял сознание. Обычно такие вещи пишут только в книжках, но иногда это бывает и в жизни. Нужно будет положить это фото в свой семейный альбом.
Затем он отправился к Марго. Дверь открыл вежливый белокурый немец. Следом, из кухни вышла улыбающаяся Марго. Судя по всему, она была на девятом месяце беременности. Марго очень обрадовалась встрече и объяснила, что блондин – это ее муж, вернувшийся из советского плена.
“Эх, хороший немцы народ! – думал Борис, спускаясь по лестнице, – Другой полез бы в драку или жену побил бы. А здесь все тихо и мирно. И Марго молодец, даже глазом не моргнула!”
После этого он поехал к Китти, которая танцевала в варьете. Та успела уже и побывать замужем, и родить ребенка, и развестись. Но и у Китти были свои проблемы: она потеряла интерес к мужчинам! Зная Китти довольно близко, Борис удивился:
– Как же это так?
– Да вот так, – шаловливо усмехнулась Китти. – Выступаем мы как-то в Дрездене. После представления подходит ко мне какая-то дама. Очень хорошо одетая, молодая, интересная. И восхищается: вы, говорит, милочка, изумительная артистка, замечательная! Ну и приглашает к себе в гости. Я, дура, не знала, что это такое, и поехала. Она – жена доктора, чудная квартира, но доктора нет. Пили мы вино, а она подсыпала мне туда морфия. А утром я проснулась у нее в постели... Она оказалась из этих...
Потом я у этой докторши еще несколько раз бывала. А потом со мной стало что-то не то... В общем, эта ведьма меня испортила.
– Послушай, но ведь ты же была совершенно нормальная женщина. Чистый огонь!
– А теперь я совершенно холодная, – вздохнула Китти. Она погладила по головке свою трехлетнюю дочурку: – Розмари, сиди и не балуйся. А то будешь такая, как мама.
– А почему ты развелась? – спросил Борис.
– Не знаю, – печально улыбнулась Китти.
Обществом советско-немецкой дружбы руководил repp Гиль де Брандт. Это был милейший полуеврей с миндальной кожей, мечтательными глазами и томными манерами. Он был заслуженный пацифист: во время войны, чтобы не служить в гитлеровской армии, он симулировал сумасшествие и большую часть войны провел в сумасшедшем доме. И во всем остальном это был человек очень обходительный и даже немножко обаятельный.
Когда Борис пожаловался, что все его бывшие подружки повыходили замуж, repp Гиль де Брандр дружески подмигнул:
– Поехали, посмотрим что-нибудь новенькое.
Чтобы гость из Москвы не скучал и не тратил время попусту, герр Гиль де Бранд отвез его к своим хорошим знакомым. Это были две очаровательные студентки Академии искусств, Маргит и Аннуш, будущие художницы, которые жили в двух очаровательных мансардных комнатах под крышей на Вальдштрассе. Настоящая берлинская богема повышенного класса.
Милые девушки стали готовить для гостей кофе. Но герр Гиль де Брандт, сославшись на занятость, деликатнейшим образом откланялся и сразу уехал. Предварительно шепнул Борису, что кофе лучше всего пить с ромом, который продается на соседнем углу.
Из окна мансарды виднелись черепичные крыши Берлина. За крышами погасало вечернее солнце. В сумерках тихо шептались верхушки деревьев. Эх, так хорошо! И девушки такие хорошие. Особенно после кофе наполовину с ромом.
Аннуш этакая крупная, прямо величавая. Но все чрезвычайно гармонично. Не грудь, а Балтийское море. В бурную погоду. Не бедра, а чистое головокружение. Волосы черные, курчавой гривой до плеч. В таких запутаться и утонуть. Настоящая валькирия! А лицо? Глаза как сливы. Щеки как персики. Губы как мокрые вишни. Настоящий классический натюрморт. Это не из тех женщин с зелеными волосами и красными глазами, которых малюют художники-модернисты.
И белокурая Маргит тоже чертовски хороша. Только немножко постройней и похолодней, так сказать, немножко некультурней. После пятой кружки кофе с ромом белокурая Маргит превратилась в настоящую ундину. О таких миннезингеры слагали баллады и пронзали себе сердце кинжалом.
Немецкий ром оказался вещью предательской. Когда подошло время идти домой, апостол советско-немецкой дружбы уже не мог разобрать, где окна и где двери. А классические фигуры будущих художниц расплывались у него в глазах, как на картинах художников-сюрреалистов.
Валькирия и ундина переглянулись: как бы гость не сломал себе на лестнице шею. Хотя на вид ундина казалась холодной, но сердце у нее оказалось теплее, чем у валькирии. Она накинула жакет и пошла провожать гостя.
Часы показывали за полночь. Из-за густых каштанов выглядывала луна, и все было полно романтики. Не было только ни такси, ни автобусов.
– Знаете что? – сказала ундина. – В таком виде вы домой не доберетесь.
– А мне домой и не очень-то хочется, – признался гость.
– Хорошо, тогда оставайтесь у меня. Но только тихо-тихо. Ш-ш-ш, чтобы Аннуш не слышала.
– А какое ей дело? Здесь народная демократия.
– У нее мать была русская графиня. Потому в интимных вопросах она очень щепетильна. Ш-ш-ш, иначе она мне такой скандал устроит...
На следующее утро в Обществе советско-немецкой дружбы состоялась пресс-конференция, где главным докладчиком выступал Борис Руднев. Докладчик явился на конференцию небритый и немножко помятый. Иногда он потряхивал головой и прислушивался, словно проверяя, все ли там в порядке. От вчерашнего рома он докладывал сиплым басом, как хороший боцман, но был явно в ударе и говорил о советско-немецкой дружбе с такой теплотой и искренностью, что герр Гиль де Брандт довольно улыбался.
Когда Борис встретился с Маргит в следующий раз, она сообщила ему печальную новость. Несмотря на все меры предосторожности, – Аннуш догадалась, что происходит в соседней комнате. Утром, пока Борис агитировал за советско-немецкую дружбу, две подруги-немочки страшно поругались: валькирия обвинила ундину в аморальном поведении, в нарушении всех правил хорошего тона между подругами, устроила ей страшную сцену ревности, а затем собрала свои кисти и краски и переехала на другую квартиру.
После неожиданного успеха в Восточной Германии “Душа Востока” была издана почти во всех странах народной демократии, даже в ревизионистской Югославии. Хитрецы в хитром доме агитпропа почувствовали, что они сами себя перехитрили, и распорядились быстренько переиздать книгу также и по-русски. Так нежданно-негаданно Борис Руднев вдруг очутился в свете прожекторов общественного мнения.
Студенты останавливали автора на улице и заводили с ним политические дискуссии. Восторженные школьницы писали влюбленные письма и прилагали свои фотографии в купальных костюмах. А одна читательница, повстречав Бориса, разочарованно всплеснула руками:
– Когда я вас читала, я мечтала, что вы этакий поэтический худощавый блондин с голубыми глазами. Знаете, который берет женскую душу и играет на ней, как на пианино. А вы совсем не такой. Вы разрушили все мои мечты! Уж лучше б я вас не встречала.
В доме чудес, где Борис числился членом редколлегии, его встретили как героя дня. Швейцар Назар книгу не читал, но пожал автору руку и похвалил:
– Правильна-а! Так оно и надоть писать-то... Остап Оглоедов, бродивший по вестибюлю, сердечно облобызал Бориса в обе щеки:
– Боренька, дай закурить! Мы с тобой еще покажем, как книги писать. Мы еще такое напишем...
– “Мы пахали!” – сказала муха, сидя на быке, – заметил флегматичный Филимон.
Неистовый Артамон воспользовался случаем, чтобы опохмелиться, и распил с Рудневым остатки от вчерашней попойки. А финансовый гений Саркисьян покачал головой:
– Что такое слава? Пшик – и нету! Лучше б вы из Берлина кремушков для зажигалок привезли. Больше б заработали, чем на книге.
Руководителям психологической войны нужно знать и некоторые законы административной психологии. Например, каждый хороший начальник знает, что время от времени нужно устраивать какую-нибудь шумную акцию. Дать встряску, чтобы люди не спали на работе. И чтобы этим полюбовались высшие инстанции.